eng
Структура Устав Основные направления деятельности Фонда Наши партнеры Для спонсоров Контакты Деятельность Фонда за период 2005 – 2009 г.г. Публичная оферта
Чтения памяти Г.П. Щедровицкого Архив Г.П.Щедровицкого Издательские проекты Семинары Конференции Грантовый конкурс Публичные лекции Совместные проекты
Список изданных книг
Журналы Монографии, сборники Публикации Г.П. Щедровицкого Тексты участников ММК Тематический каталог Архив семинаров Архив Чтений памяти Г.П.Щедровицкого Архив грантового конкурса Съезды и конгрессы Статьи на иностранных языках Архив конференций
Биография Библиография О Г.П.Щедровицком Архив
История ММК Проблемные статьи об ММК и методологическом движении Современная ситуация Карта методологического сообщества Ссылки Персоналии
Последние новости Новости партнеров Объявления Архив новостей Архив нового на сайте

Сазонов Борис Васильевич

Мое отношение к методологии, как я в ней существовал и существую, неразрывно с моими социальными установками, а они формировались в атмосфере дома, которую создавала мать и окружение в лице бабушки и теток. Поэтому мне важно хотя бы пунктиром обозначить историю моей семьи.

Прадед из крепостных крестьян стал уральским лесопромышленником, купцом и владельцем пароходов. Оба его сына ушли в эсеры: двоюродный дед (участник убийства Плеве) на каторге через десять лет покончил с собой в знак протеста против избиения арестантов. Родной дед (дожил до 1937 г. в доме старых большевиков) был женат на девушке своего, революционного, круга. Она была дочерью сосланного за очередные бунты поляка Прушакевича и русской народоволки (на царской каторге такое было возможно), связной Азефа (впрочем, его не любила и отзывалась о нем плохо).

Революционные заслуги зачлись советской властью: прадеда лишили капиталов, но оставили дом, а моя мать, Ольга Зотовна получила даже право учиться в университете. Замуж вышла за Василия Прокофьевича Лихарева – «рабочего и крестьянина сразу» (по Маяковскому). Перебравшись из деревни в портновскую мастерскую, в 16 лет стал он «нач.тифа» в Уфе, поступил на рабфак, оттуда на экономический факультет Иркутского университета с прекрасной профессурой, занесенной туда колчаковским отступлением. Партиец ленинского призыва, танцор и певец, носивший «буржуазные» галстуки (еще более тяжелый проступок – женитьба на моей матери), он затем перебрался в Москву и поступил в аспирантуру МВТУ, где одновременно преподавал… философию!

Для меня отца практически не существовало: не дав закончить аспирантуру, его двинули на хозпартработу, в те годы не лимитированную временем (жил по часам Вождя), а потому домой приходил только спать. Когда мать спрашивала, неужели он верит, что его посаженные и расстрелянные начальники и сотрудники – враги народа, он называл ее «контрой». А о ее любви к власти говорит тот факт, что она отказалась переселяться в элитный дом, говоря, что с той публикой соседствовать не намерена, и осталась в комнате барака, где нас было пятеро.

К 37-му отец дослужился до «фигуры» в торговом ведомстве Микояна, а когда в газетах появились статьи, обвинявшие его во вредительстве, ему (не знаю, как) удалось сбежать на завод, откуда он ушел на Финскую замполитом полка. После контузии был определен в горком партии инструктором. Службу закончил, возглавляя московское отделение Госстраха, куда как лицо номенклатурное попал уже психически больным; сдвиги начались после ХХ съезда партии и крушения идеалов, в которые он свято верил и в соответствии с ними жил. И если бы мать не зарабатывала ночами шитьем дамских пальто, то мы просто голодали бы на его зарплату. Единственное, на что он пошел, так это под давлением матери трижды отправлял меня в «Артек». (На второй раз меня исключали за антиобщественное поведение, зато в третий наградили как председателя 1-го отряда и лучшего пионера, сфотографировав у артековского знамени.) Наконец в 1951 г. он как предместкома получил двухкомнатную квартиру на блатной Новопесчаной улице, в доме ЦК и Горкома партии под № 2-а. Наш дом под углом примыкал к тому, что фасадом смотрел на Ленинградский проспект, и в котором жило семейство Щедровицких…

В отличие от ГП, всегда ощущавшим, по воспоминаниям, принадлежность к элите, мое неприятие советской действительности было столь острым (нынешнюю с ее слоем т.н. элиты я порой нахожу еще более омерзительной), что к концу школы я предупредил мать, не щадя ее по молодости, чтобы она не строила планов на мой счет, поскольку я сяду достаточно быстро.

О факультете, где учат «на философа», я узнал от мужа моей сестры, студента-математика МГУ, лишь в 9-м классе. И тут же понял, куда пойду. Но не философию изучать, а разобраться, где и как произошло отклонение с указанного Лениным пути!.. (Его «Государство и революция» я знал хорошо, а революцию в этом плане, думаю, не только для меня, совершил «Архипелаг» Солженицына.)

На 1-м курсе (1955 г.) я вступил в «теоретическую часть» законспирированной для меня в деталях подпольной антисоветской организации. Серьезность теоретических «дел» была почти что игровой, однако от преследования нас спасло лишь то, что руководителем ее был сын генерала КГБ.

Поворотным для меня стало знакомство с Петей Гелазония, живым, остроумным и просто умным красавцем-верзилой со 2-го курса. Излишне говорить о сходстве наших общественных взглядов. На волне «оттепели» мы (он главный редактор, я его помощник) выпускали – в противовес факультетской газете «За ленинский стиль» – «Нашу газету». За что Петра исключили с последнего курса, а я под угрозой исключения за ошибочную (Зеньковского, как мне объяснили) трактовку Писарева ушел с 3-го курса «по психушке» (благодаря знакомой в психдиспансере; при этом надо было проскочить по краю, избежав постоянного диагноза). Вторично факультетское начальство вкупе со студенческими боссами меня достало при завершении учебы: с группой однокурсников мы попытались снять курсовое и факультетское комсомольское бюро за карьеризм. 12-тичасовое заседание привело к тому, что я получил, фактически, волчий билет: в характеристике было написано – «выступал против генеральной линии ВЛКСМ».

Тем более шоком стало мое распределение (единственного с курса!) в Институт философии АН СССР, которое по просьбе ГП устроил А.А. Зиновьев. Правда, оттуда меня выгнали через два года: как руководитель группы партсовконтроля я попытался объявить выговор (за квартирные махинации) директору института акад. Константинову, секретарю партбюро и предместкома.

В последний раз меня выгнали (1975 г.) из ЦНИПИ Автоматизированных Систем в Строительстве за издание «кирпича», где был впервые опубликован принципиальный и значительный по объему труд ГП, ядром которого были «Исходные представления и категориальные средства теории деятельности».

Главное же, что сделал Гелазония – познакомил меня с ГП. Гуляя со мной по Суворовскому бульвару, он объяснил, что всякая социальная революция – что Французская, что Октябрьская – начинается с революции в мышлении. А битье стекол и вообще положение в одном ряду с властью, а не над нею – это всё драка за места внутри самой же власти. Два часа той беседы заставили меня радикально изменить направление моей жизни: я стал членом узкого домашнего Кружка ГП.

Перейдя теперь к содержанию работы ММК (как я это понимаю), выделю лишь моменты, которые не получили достаточной рефлексии и все более расплываются в тумане времени. Многое из обсуждаемого ныне, в том числе в моих статьях и выступлениях на семинарах, придется оставить вне этого текста.

Я уже писал о своем «двуслойном» восприятии деятельности Кружка и двойственном в нем существовании, в какой-то степени маргинальном или, если угодно, нонконформистском. В одном слое лежат теоретические представления, во многом специфичные на каждом шаге развития Кружка, а второй демонстрирует то, как осуществлялась работа самого Кружка. Тонкость – в их соотношении: в идеале результаты исследования трансформируются в средства собственной работы, а рефлексия собственной деятельности становится главным источником пополнения «теоретических» представлений (кавычки означают, что важнейшей становится нормативная функция полученного знания). И если к представлениям первого слоя, особенно на этапе содержательно-генетической логики, я часто относился резко критически, то стиль и способы работы Кружка принимал безоговорочно, считая их главным и непреходящим достижением ММК.

Жесткое рефлексивное отслеживание собственных средств работы, ее конструктивная направленность – не просто исследовать мышление, а самим мыслить, превращая собственное мышление в предмет исследования, образец и норму – это то, что держал ГП, как руководитель Кружка, и без чего методология исчезает. Но такая связь слоев была не изначальной, а установилась в процессе развития Кружка.

На этапе содержательно-генетической логики нормы собственно конструирующей деятельности были заданы, прежде всего, работами Зиновьева. Еще должна была накопиться собственная «мыслительная работа», которую можно исследовать в рефлексивной манере и превращать в нормы собственного мышления.

Я изначально не мог согласиться с идеей алфавита операций даже не в силу методологически осмысленного отказа от редукционизма, а просто по причине ее очевидной бедности. Столь же скудной мне казалась попытка рассмотреть процессы деятельности как последовательность ее актов, в каждом из которых происходила трансформация некоторого «исходного материала» в «продукт» с помощью тех или иных «средств». Схема замещения казалась мне не столь универсальной, и относилась лишь к «искусственным» языкам с пригодной для оперирования материализованной знаковой формой. Редукционистской, по сути, является попытка анализировать «знаковые системы» через понятие знака-слова, вырванного из контекста развернутой речи-мысли. Полагаю, что «виноват» в этом Аристотель, который не анализировал, как тогда полагали, мышление, а создал конструкцию силлогизма как нормативную (логическую) единицу рассуждения, понятого в дальнейшем, в том числе, как акт мышления. Такие («онтологические») сущности и их отношения и стали на пару тысяч лет исходной точкой для логических и философских штудий. В этом же я вижу источник интереса к т.н. «атрибутивному» знанию.

Чтобы завершить перечень моих критических инвектив того периода, добавлю, что с оговорками принимал объектно-предметную схему, которая без упоминания ГП как автора очень быстро получила всенародное распространение, став, в том числе, требованием ВАКа к структуре диссертационных работ. Суть возражений состояла в том, что объект является результирующей по отношению к предметам конструкцией, а не их предпосылкой. Какое-то время над этой проблемой мы работали с Васей Ладенко, однако наши усилия не повлияли на представления Кружка.

Но лишь через два-три года работы я на одной из домашних встреч высказал ГП в развернутой форме свои содержательные соображения. Он отнесся к ним крайне сдержанно, но дал карт-бланш на их развитие, что, в частности, привело к созданию лингвистической группы, в которую отрядили японоведа Кирилла Черевко и примкнувшего в то время к Кружку Юрия Рождественского.

Итогом моей работы стал доклад (1962 г.) по проблеме формирования и развития естественного языка, который ГП подверг уничтожающей критике. Как дисциплинированный член Кружка я, не стремясь создавать дополнительные трудности лидеру, не настаивал на внимании к этой работе. Отмечу лишь, что в ней, насколько я знаю, впервые на схеме была легализована фигура «субъекта деятельности» – до определенного времени было запрещено обращаться к подобной фигуре, поскольку мыслил не индивид, тем более не его голова, а совокупность экстериоризованных социальных средств.

В целом мое влияние на работу Кружка ограничивалось плотным участием в жизни Кружка, в дискуссиях, прежде всего в рамках домашних заседаний, и внешних акциях (таких как знаменитая конференция 1961 г. по проблемам позитивизма). Могу отметить лишь два моих «материальных» следа. Первый – введение понятия «проблема»: в поезде по дорогое на 2-ю томскую конференцию я предложил работать в оппозиции «проблема – задача» с принятыми и сегодня значениями этих терминов (до того говорили о «разрывах» в деятельности). Второй – легализация понятия «онтология». В докладе (1965 г.) о понятии связи в химии (вверенная мне тематика) я доказывал, что не могу обойтись схемой замещения одних знаковых форм другими (несмотря на возможность оперирования со знаковыми формами) – чтобы объяснить логику процессов рассуждения исследователей, мне необходимо представление об онтологической картине определенной химической действительности. (Неожиданную поддержку я получил со стороны Олега Генисаретского, который в той ситуации акцентировал роль сознания исследователя.)

Нельзя сказать, что это были вклады в мировую мысль, скорее сугубо локальные подвижки. Однако важно, что здесь не просто появились новые предметы для исследования, но методология стала активно практиковать в собственной деятельности процессы проблематизации и онтологизации.

Собственно деятельностный период, связанный с появлением команды ГП в ВНИИТЭ и выходом на первый план проектной деятельности, для меня начался в 1966 г. Я стал зав. сектором социологии в ЦНИИ Проектном Институте зданий торговли, общественного питания, обслуживания и туристских комплексов. Его директором был М.А. Орлов: колоритная фигура в московских, причем не только градостроительно-архитектурных кругах, он замыслил раскритиковать созданную советскими боссами от архитектуры градостроительную концепцию и пригласил для этого ГП, который передал это дело мне, аспиранту последнего года обучения. В помощь мне придавались Вадим Розин и Эмиль Смыкун.

Мы пришли с уникальной задачей, а потому получили уникальную по тому времени свободу – свободное посещение рабочего места и оценку нашей деятельности по результату. Но разработка программы работы в ЦНИИЭПе совместно с ГП привела к нашему очередному конфликту. Его позиция (грубо) заключалась в том, что я должен заниматься, прежде всего, методологией, раздавая ценные советы архитекторам. Я же полагал, что должен «руками» пройти все этажи градостроительно-проектной деятельности, не только анализируя и критикуя их с методологической точки зрения, но и давая методологически выверенные решения. (С той же позиции я достаточно критически относился к деятельности методологической команды во ВНИИТЭ, которая занималась методологией теории дизайна вместо того, чтобы осваивать эту сферу деятельности в целом.)

Я не был поддержан коллегами по сектору, и в одиночку ряд лет работал по собственной программе. Сегодня могу повторить: методология (а не только содержательно-генетическая логика) – эмпирическая дисциплина, и нужна практическая площадка (а не только исследовательский предмет), живущая полноценной общественной жизнью, по отношению к которой возможна и необходима ручная методологическая работа. Для меня она стала фундаментом, от которого я отталкивался в дальнейшей деятельности. Это не означает, что я принимаю разделение на частные и общую методологии – по мне есть одна методология, работающая на разных эмпирических материалах и тем взаимообогащающаяся.

 Результаты той работы, сохраняющие значение по сей день, вкратце были следующими. С градостроительной точки зрения это выглядит как концепция общественного обслуживания населения. На примере «социологического подхода» разработана достаточно подробная технология применения того или иного «подхода» (скажем, системного) к определенному оестествленному фрагменту деятельности. Данное понятие подхода позволяет также критически переосмыслить процессы «прикладывания» общественной мысли, организованной в форме науки или как-то иначе.

На этом материале и в дискуссиях с градостроителями и социологами мною, параллельно с другими методологами, отрабатывалась методология связи двух фундаментальных типов деятельности – (научного) исследования и проектирования. Было построено понятие «перманентного проектирования», методология которого базировалась на четырехслойной категориальной схеме «организованности деятельности».

Скорее всего, похожую схему впервые предложил Дубровский. О своем приоритете в разговоре со мной как-то заявил ГП. Моя схема появилась безотносительно к ним и была базовой для методологии перманентного (послойного) проектирования.

На переломе 1960-70 гг. я сделал доклад на семинаре, предлагая ввести в оборот свою схему организованности деятельности, но встретил полное непонимание. (По следам ряда моих выступлений нечто похожее пытался сделать Розин) Таким образом, мои работы в области проектирования шли помимо Кружка и не ассимилировались его членами. Мое же участие в Кружке ограничивалось главным образом дискуссиями, прежде всего с ГП, вокруг категории Деятельности. Для меня специфика методологии состояла не в употреблении тех или иных схем, изображавших деятельность, не в Теории Деятельности как их совокупности, а в Деятельностном подходе, базирующемся на понятии «Естественного-Искусственного» (его генератор был В.А. Лефевр).

С этой точки зрения я критически оценил выступление ГП на первой широкой дискуссии о значении Л.С Выготского и знаменитую статью в «кирпиче». По мне это были уступки натурализму, хотя и сделанные, может быть, ради задач трансляции методологической деятельности и ее результатов. Деятельностный подход, понятие подхода (технология наложения одной онтологии на другую, выступающую как естественная с ее последующим разъестествлением), акцент на типах деятельности в анализе и развитии как внешней, так и собственной деятельности – в этом я видел особенность и перспективы ММК-методологии.

Возвращаясь критически к собственным работам по проектированию, я фиксировал как проблему то, что они выполнены с моносубъектной, моноуправленческой позиции. С этой точки зрения сходны все «социальные проектировщики», и выигрывает даже не кто сильнее методологически, более эффективен по каким-то внешним параметрам, а кто ближе к власти. Поэтому я позитивно воспринял переход к ОДИ как коллективной мыследеятельности «программного» типа, в которой может взаимодействовать множество субъектов управления (игровыми) процессами и субъектов проектной деятельности.

Игровой этап ММК вообще оказался наиболее близок мне по многим составляющим его деятельности. Пожалуй, впервые я не испытывал чувства оппозиционности к «генеральной линии» деятельности ГП и, тем самым, Кружка. Считаю, что ОДИ во многом синтезировали то лучшее, что накопила ММК-методология. Но это не значит, что у меня не было критических претензий к этому этапу ее истории.

Уже после И-1 я говорил о возможной профанации методологии в «игротехнике» – что фактически и произошло. В своих игротехнических командах на этапах подготовки и рефлексии проведенных игр я старался воспроизводить методологический стиль работы. Но сегодня по многим причинам невозможно иметь игротехнические команды, а массовое распространение ОДИ, с одной стороны, послужило популяризации ММК-методологии, а с другой – привело к ее исчезновению как методологии. Игры вообще не решили многие ключевые для ММК проблемы, такие как трансляция «продуктов» методологической деятельности в виде прошедших методологическое горнило проектов или программ. При этом ОДИ – в своем классическом исполнении! – далеко рефлексивно не исчерпаны.

Сегодня в цикле работ я продолжаю линию, начатую построением системы общественного обслуживания населения в контексте построения методологии проектной деятельности. Она привела к проблематике управления территориальным развитием, к анализу, сопоставлению и развитию моносубъектных и полисубъектных методов и организационных структур управления, к проблематике выращивания субъектов территориально-управленческой деятельности, связи проектной и программной деятельности в едином процессе управленческой деятельности через процессы ее субъективации. Я обсуждаю на теоретическом уровне и пытаюсь реализовать на практике принцип множественности типов деятельности в многослойных структурах территориального управления.

Основной остается проблематика трансляции методологии как особой сферы деятельности, наряду с наукой или философией. Полагаю в этом свою главную обязанность по отношению к Кружку и ГП лично, поскольку эта его установка постоянно игнорируется или выкорчевывается. Оставаясь в дискуссионном поле с ГП, я делаю акцент на Деятельностном подходе и антинатуралистических установках, считая бесплодными попытки свести ММК-методологию к совокупности каких-то, пусть и обновленных онтологических схем. Полагаю, что трансляция методологии как процесс воспроизводства по схеме «культуры» невозможна вне дальнейшей технологизации методологической деятельности – за счет рефлексии истории ММК-методологии.

В связи с задачами трансляции ММК-методологии мною активно обсуждаются проблемы лидерства в деятельности и роль институциональных структур в реализации лидерских установок. Для меня ядро методологически организованной деятельности, продемонстрированной в работе Кружка (в его технологиях) – это субъективация участников деятельности в процессах управления развитием, вне которой не могут быть решены многие современные проблемы управленческого типа.

Полагаю, что на этом пути – с формирования соответствующих организационных и иных, в том числе КМД-ресурсов – мы сможем преодолеть давно уже исчерпавшие себя либеральные идеологемы о «свободе» и «свободной личности» и произвести шаг развития в общественных системах – то, ради чего и замысливался Кружок.

 
© 2005-2012, Некоммерческий научный Фонд "Институт развития им. Г.П. Щедровицкого"
109004, г. Москва, ул. Станиславского, д. 13, стр. 1., +7 (495) 902-02-17, +7 (965) 359-61-44