Я познакомился с идеями Г.П. Щедровицкого и ММК в 1966 году, когда мне в руки случайно попал доклад О.И. Генисаретского в Институте технической эстетики. Меня как архитектора привлекла идея Георгия Петровича о возможности существования высокоразвитых форм мышления, не сводящихся к научным. Я давно этого ждал и при первом удобном случае приехал из Ленинграда в Москву, сделал какой-то доклад на семинаре, и мы договорились с ГП, что я поступлю в аспирантуру под его руководством. В 1968 г. после его исключения из партии мне пришлось формально отказаться от научного руководства ГП, но я продолжал у него учиться, и через год переехал в Москву, поняв, что вне участия в почти ежедневной семинарской работе я в методологии ничего не пойму.

Московская жизнь целиком захватила меня. Сам ГП со мной индивидуально не занимался. Он поручил меня Б.В. Сазонову, с которым мы обсуждали методологические проблемы градостроительного и архитектурного проектирования и создали свой Специальный семинар, через который в ММК вошли известные теперь В.А. Никитин, А.П. Буряк и др. Некоторое время наш семинар посещал знаменитый джазмен А.С. Козлов.

Сазонов был погружен в эмпирию, развивая спроектированную им систему «функционального обслуживания» в городах, а философская и теоретическая рефлексия занимала его меньше. Поэтому я жадно прислушивался к дискуссиям между ГП, Олегом Генисаретским, Вадимом Розиным и Алиной Москаевой с их более широкими теоретическими интересами.

Абсолютизация методологического мышления и идеи деятельности была стержнем позиции ГП, но, мне кажется, его оппоненты имели право взглянуть на методологию со стороны. Вероятно, методологическое мышление и сама деятельность перфорированы – в них нет сплошной непрерывности. И эта перфорированность настолько существенна, что без нее не может быть и деятельности.

В известном смысле перфорированность реализует принцип «монического плюрализма», ибо внедеятельные анклавы в деятельности могут быть истолкованы как ее организованности, возникшие в иное время. Гетерохронность универсума – структур и анклавов – деятельности вносит свой вклад в эту перфорированность, выводя к вопросу о темпоральности, поднимавшемуся в начале 70-х Генисаретским, но так и не получившему развития в ММК. А перфорированность может быть с известной долей условности отнесена и к тому, что выражается известной оппозицией natura naturans – natura naturata.

Вероятно, методология и деятельность нуждаются в недеятельных и неметодологических формах активности. Вопрос, каковы конкретные исторические соотношения деятельных и внедеятельных компонентов, остается открытым до сих пор. Возможно, отчасти ответ кроется за категориями воображения и случайности. Так я понимаю это сегодня, но тогда я просто чувствовал, что правы и ГП, и его оппоненты, и следил за их спорами, порой принимавшими как бы даже агрессивный характер.

Нужно сказать, что агрессивность методологических дискуссий носила театрализованный характер и была призвана обострить ход полемики. За его пределами предполагалось дружеское отношение участников споров друг к другу. Никакой коммунальности («Вороньей слободки») в жизни кружка не было.

Это делало самую атмосферу кружка настолько интеллигентной, что все окружающее казалось порой даже пошловатым, не говоря уж о тотальной советской идеологической коррумпированности в большинстве научных учреждений. Поэтому я, в отличие от Дубровского и Лефевра, отказывался от идеи эмиграции, предполагая (в дальнейшем это подтвердилось), что уровень свободы мышления в кружке был выше, чем во многих научных и проектных учреждениях США и Европы. Я уехал в Великобританию много позже, в начале 90-х, и позднее вернулся в Россию.

В 70-х ММК демонстрировал пример небывалой демократичности (не было никаких возрастных, половых, имущественных, расовых, религиозных или национальных предпочтений) и, вопреки упрекам в «жаргоне», достаточно виртуозного владения русским языком (особенно у Генисаретского).

В атмосфере кружка усилиями ГП царил высокий метафизический дух. Проблемы ставились и обсуждались как исключительно универсальные, общечеловеческие. В них не было провинциальности, хотя анализ идей всегда учитывал их историческую и географическую обусловленность. Быть может, именно этот метафизический накал отдалял ГП от диссидентов, так как их идеология могла казаться ему слишком локальной. Этот же дух отличал ГП от его учителя А.А. Зиновьева – на его «математическом» и «коммунистическом» этапах, сближая ГП с М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорским.

Расстался с кружком я в 77-м году. До того мне удалось-таки написать статью, которую ГП, наконец, одобрил («Проектирование без прототипов», т.н. «Кирпич», 1975 г.). Мой уход был подготовлен. К тому времени я понял, что хотя и способен освоить методы работы и основные принципы методологического мышления, индивидуальной способности к методологии во мне было недостаточно, я не слышал собственного голоса в этом хоре. Во мне поселилась какая-то маленькая модель ГП, прислушиваясь к которой и имитируя его образ мышления, я и ловил те или иные методологические идеи. Вторым обстоятельством было чувство постоянного отрыва методологии от возможностей сообщества реализовать собственные планы. ММК жил в атмосфере перманентной утопического планирования, в перспективе которого должны были разрабатываться мощные методологические средства и проводиться историческая рефлексия, но сил на эту работу явно не было не только у ГП, но и у его учеников. Несмотря на явное продвижение вперед, гигантское задние методологии все время маячило где-то на горизонте. Сам он не раз говорил, что его идеи начнут торжествовать лет через 500, но такие дали меня не вдохновляли. Я не был готов принести свою жизнь в жертву тысячелетним отсрочкам. Тогда я с пониманием отнесся к совету А.М. Пятигорского – делать только то, что можешь доделать сам. Коллективное мышление – вещь хорошая, но индивидуальная ответственность с ним не всегда совместима.

Поэтому когда как-то после моего доклада в Институте психологии (не помню, на какую тему) ГП позвонил мне домой (величайшая редкость и честь для меня), похвалил и попросил через неделю вернуться к одному из тезисов, я неожиданно для себя и как бы непреднамеренно сказал, что больше на его семинарах не появлюсь. Это было настолько странно, что ГП решил – у меня какой-то кризис и надо дать мне отдохнуть, скоро я пойму, что вне кружка нечем дышать, и вернусь. Если бы я сохранял приверженность к чистой методологии, так оно, вероятно, и было бы. Но я, уйдя из методологии, вернулся к архитектуре и, пользуясь возможностью феноменологической рефлексии, обрел, наконец, то, что мне показалось собственной точкой зрения, которая и обеспечила мне «второе дыхание». Однако я понимаю, что все это могло произойти только благодаря тому духу метафизической свободы, который я впитал на семинарах ГП и, быть может, из его образа жизни.

Этого, однако, не поняли многие из моих кружковских друзей, увидев в моем уходе попытку избрать кратчайший путь для личного социального успеха. Это несправедливо, но если принять во внимание, что обретение самостоятельности остается необходимым условием всякого творческого успеха, то в какой-то мере это, может быть, и так. Во всяком случае, отойдя от основного русла методологии, я надеюсь, все-таки усвоил ее некоторые уроки.

Я не могу смириться с коммунальностью нынешней интеллектуальной атмосферы, а потому мне досадно, что дух коммунальности проникает и в самое методологическое сообщество. Хотя порой меня радует интерес молодежи к работам ГП, я мало верю в возможность возрождения того, чему был свидетелем и в чем участвовал 30 лет назад – для этого нужно его присутствие.

Рефлексия моего опыта работы в ММК привела меня к актуализации проблем границ, («Границы проектирования», Вопр. методологии, № 1, 1990.). Теперь бы я поставил идею ограниченности в связь с идеей перфорированности, которая дает некоторые конструктивные предпосылки для проблематизации процессов коммуникации. Мне кажется, что методологические усилия сегодня было бы полезно сместить с проблем развития на проблемы культурной коммуникации, так как именно от нее, может быть, зависит само выживание людей и культур. Опыт ММК дает уникальные образцы и значительные ресурсы в решении коммуникативных проблем.

Работа ММК была опытом элитарного существования (не исключавшего весь ее демократизм). И потому перспектива участия в ОДИ меня никогда не вдохновляла. Быть может, это моя ошибка, и именно игры дали больше для решения проблем культурной коммуникации, чем семинары с узким составом участников. Не знаю. Но проблематика элитарного существования мне кажется тесно связанной и с процессами развития, и с фактами коммуникации. Как и по каким критериям складываются культурные элиты, я не знаю. То, что сегодня называют «элитами» и «элитностью», ничего общего с ними не имеет. Элиты предполагают существование харизматических лидеров, к числу которых, безусловно, относился ГП.

В последние годы жизни он тяжело переживал выход учеников из кружка. Как-то я зашел к нему в гости, и он, разгорячась, стал обвинять меня во всех смертных грехах и даже назвал «фашистом». Я старался сдержать улыбку, способную быть истолкованной как проявление неуважения к учителю.

Сейчас, более десяти лет после его кончины, его деятельность и ее высокий метафизический дух все ярче светятся на фоне интеллектуального «средневековья», о наступлении которого он не раз всех нас предупреждал.