Главный научный сотрудник Института философии РАН, доктор философских наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ.

В 1954 г. я был студентом 3-го курса философского факультета МГУ и, как многие мои товарищи-студенты, которые стремились к серьезному изучению философии, уже разочаровался в официозном ее преподавании и настойчиво пытался выйти за его рамки.

Радикальный переворот в нашей личной судьбе произошел в середине 50-х годов в связи с появлением, выражаясь современным языком, диссидентских по отношению к официозной факультетской философии талантливых, пассионарных молодых специалистов, выдвинувших лозунги решительного преодоления догматической затхлости существовавшей в то время официальной философии.

Разворачивание их деятельности как важнейшего социального феномена в советской философии того времени стало возможным в атмосфере известной либерализации после смерти Сталина. Но здесь надо иметь в виду, во-первых, что идейно и концептуально взгляды этих людей самостоятельно сформировались еще в самые мрачные времена начала 50-х гг., и, во-вторых, что их выдвижение на авансцену нашей философской жизни произошло до известных событий на XX съезде ЦК КПСС.

Этих диссидентских групп было две. Одну из них, т.н. «гносеологов», составили Э.В. Ильенков и сотрудничавший с ним В.И. Коровиков, аспиранты, а затем молодые преподаватели факультета, к которым стали примыкать многие студенты. Во вторую группу входили А.А. Зиновьев, Г.П. Щедровицкий, Б.А. Грушин, впоследствии к ним примкнул М.К. Мамардашвили. Идейным лидером этой группы был А.А. Зиновьев, а второе ее поколение из студентов философского факультета впоследствии составили Н.Г. Алексеев, В.Н. Костеловский, В.Н. Садовский, Д.Г. Лахути, В.К. Финн, И.С. Ладенко. Присоединился к ним и я.

Общим для обеих групп была решительная критика существующего положения дел в философии и установка на развитие философии как формы теоретического, как бы теперь сказали, «критико-рефлексивного мышления» и его механизмов.

Но наряду с общим в позициях указанных выше диссидентских групп существовали и значительные различия. Ильенков во главу угла ставил задачу возрождения философской культуры, утерянной в официозном диамате, путем обращения к истории философии, прежде всего, Гегелю и Марксу. А Зиновьев и Щедровицкий настаивали на необходимости исследования механизмов реального научного мышления, при этом не только пресловутой логики «Капитала», хотя это тоже входило в задачу, но и в естественных науках на материале их конкретной истории.

Восприняв эти установки, я, как и другие участники нашей группы, попытался реализовать их в своих студенческих работах – курсовой на 4-м курсе и в дипломной работе. В этот период я работал, прежде всего, вместе с Г.П. Щедровицким и под его руководством. Сейчас, по прошествии многих десятков лет, я с глубокой благодарностью вспоминаю его и его с нами работу. Юра, как мы его называли, сыграл громадную роль в моем формировании и в научном, и в человеческом плане. Он любил повторять принципиально важный для него тезис, что мышление родилось в общении и может функционировать и развиваться только в общении.

Это общение отнюдь не ограничивалось обсуждением только профессиональных теоретических вопросов. Характернейшей чертой ГП был активный интерес к жизненным проблемам окружавших его людей. Его зачастую упрекали – и для этого были известные основания – в давлении на людей, но, во-первых, оно никак не было связано с грубостью, авторитарностью, с неуважением к человеку, а во-вторых, с моей точки зрения, выступало обратной стороной его неравнодушия к людям. Я с очень хорошим чувством, к которому примешивается сильная ностальгия по тому времени, вспоминаю дух, который царил в нашем сообществе, столь важное для молодых людей ощущение причастности к высокому делу, надежда на то, что в той далеко не простой обстановке, когда позиции догматизма были ослаблены, но далеко не подорваны, мы сумели преодолеть его рамки и выйти на правильный путь. И в создании всей этой атмосферы была неоценима роль Щедровицкого, хотя, конечно, никоим образом нельзя забывать и о роли Зиновьева, Грушина и Мамардашвили.

Конечно, с позиции наших дней видна и определенная ограниченность философских взглядов, которые царили в нашем обществе, и объяснимая в том возрасте наивность и эйфория. Но лично я очень благодарен судьбе за то, что мое становление и как личности, и как специалиста происходило в такой обстановке, в такой духовной атмосфере.

Параллельно с работой над дипломом я на 5-м курсе стал серьезно заниматься изучением западной философии и методологии науки. Эти занятия заложили основу моих дальнейших исследований неопозитивистской концепции логики науки, нашедшей свое выражение в моей кандидатской диссертации, а впоследствии в книге «Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки» 1966 года. Выбирая тему кандидатской диссертации, я по юношеской опрометчивости поначалу попытался сочетать критический анализ неопозитивистской концепции логики науки с разработкой позитивных проблем, но вскоре убедился в невозможности сочетать в диссертации оба эти направления и целиком сосредоточился на первом. В связи с этим я постепенно стал отходить от реальной практической работы в кружке ГП, хотя еще долгое время продолжал посещать его заседания.

Должен со всей определенностью подчеркнуть, что хотя с начала 60-х гг. я непосредственно не участвовал в работе его группы, разросшейся впоследствии в известный Московский методологический кружок, та идейная и научная закалка, которую я получил под руководством ГП, безусловно, сыграла очень большую роль в дальнейшей моей судьбе. Я считаю, что никогда не выходил за рамки того «методологического поля», которое было очерчено установками раннего Щедровицкого в 50-е гг. В частности, эти установки, безусловно, оказали самое серьезное воздействие на мои исследования по критике неопозитивистской концепции методологии, которые открыли мне дорогу в последующую мою деятельность в философии науки.

А из моих статей периода деятельности в ММК упомяну «К вопросу о путях логического исследования мышления» («Доклады АПН РСФСР», № 2, 1960).