В 1967 г. я поступил на психфак МГУ, где двумя курсами старше учился активный щедровитянин Анатолий Тюков, заодно с ним там же я познакомился с Виталием Дубровским и Львом Щедровицким – именно познакомился, то есть узнал, что они есть.

Но еще до того от Д.Б. Эльконина, П.Я. Гальперина и других профессоров-психологов я слышал о Г.П. Щедровицком и о методологическом движении. У коллег моего отца было разное, но в целом осторожное отношение к Георгию Петровичу и к тому, что он делал. Думаю, что в этом проявлялась их реакция на его напористый характер, а не принципиальные возражения против содержания, то есть субъективная и скорее личная оценка; при этом Даниил Борисович относился к ГП мягче, чем остальные коллеги, читал его работы, даже с пометками, хотя подозреваю, не глубоко разбирался в тонкостях и схемах.

В то время отец и В.В. Давыдов уже разрабатывали концепцию развивающего обучения. Василий Васильевич очень ценил ГП, расходясь с ним по каким-то для него принципиальным соображениям. По каким именно, я не очень понимал, но ключевые слова запомнил – «кантианство» и «гегельянство» (ВВ относил ГП к кантианцам, а себя и Э.В. Ильенкова – к левым гегельянцам).

А увидел я Георгия Петровича впервые в Тбилиси году в 71-м на съезде психологов. Избытком светскости не страдая, он, едва поздоровавшись с Даниилом Борисовичем, сходу начал возмущаться бессодержательностью того, что происходило на пленарном заседании. Не помню, о каком докладе шла речь, но помню ярко проявившийся в манере говорения напор, особенно не фоне остальных участников, куда более «профессористых».

Спустя год я стал не очень регулярно ходить на семинары ММК в аудитории нашего института. Первый услышанный доклад ГП показался интересным, но чем именно, я тогда не понял. Потом был другой его доклад (с него, если не ошибаюсь, началось игровое движение), в котором Георгий Петрович как бы переонтологизировал всю предыдущую работу и говорил о том, что как мы жили, такой тип коммуникации и надо передавать, делая его особым предметом.

Затем начались игры, в обсуждении которых я (в меньшей степени, чем Виталий Рубцов, и не столь систематически) тоже как-то соучаствовал. Было интересно, трепетно, разно, но всегда любопытно. Меня занимали и содержание, и, как теперь думаю, атмосфера, тип работы с ныне хорошо описанными ритуалами типа «свободного ринга» (Толя Тюков это до сих пор любит). Тогда я понял, что это есть некие «опоры», чтобы войти в суть дела.

Мое непосредственное общение с ГП (и то, за что я по сей день ему благодарен) началось в трудный для меня момент подготовки кандидатской диссертации у Давыдова. Я не был примерным аспирантом, нарушал все сроки, просто писать «как надо» не хотелось, Василия Васильевича уже сердила моя медлительность, а я никак не мог самоопределиться, т.е. сделать так, чтобы то, что делаю, меня устраивало (используя свое особое, как сына профессора, положение, мог себе позволить не делать карьеру любым способом, а немножко подумать).

Как это зачалось, не помню, но часа четыре я в узкой компании рассказывал о сути своей работы Тюкову и ГП, который работал со мной в режиме критики, стремясь, как сейчас понимаю, инициировать мою рефлексию. Таких встреч было четыре или пять, очень длинных, они меня существенно поддержали, причем не в плане каких-то непосредственных и быстрых открытий, но через год я диссертацию сделал.

Между прочим, я тогда очень нуждался в собеседнике, но хотя Даниил Борисович в этом мне никогда не отказывал, а я его нещадно эксплуатировал, бесед с ним мне не хватало. И он знал о моих контактах с ГП, но не помню ни одной его отрицательной на это реакции: мол, надо – так надо.

Чем все это мне помогло, я сейчас сказать не могу, но что польза была, причем существенная, – это несомненно. Кстати, тогда моим дипломником был Саша Веселов, очень увлекавшийся методологическими идеями. У нас даже вышел конфликт из-за того, что в его дипломе было очень много про рефлексивный выход и тому подобное. Я счел, что это все не очень хорошо – непосредственно к теме и материалу работы не относится, а потому как бы лишнее. Может быть, я был не прав; тем не менее, обсуждение диплома Веселова, вхождение в тот тип мыслительной работы – с пониманием, но без мышления, на материале самой методологии – было мне очень важно.

Году в 82-м я на семинаре у ГП делал доклад по итогам своих исследований. Волновался как мальчишка, во время вопросов не мог удержаться на трибуне, все время подбегал к двери курить. Помню, что у меня тогда было внутреннее несогласие с ГП: некоторые аспекты моей работы он связывал с пониманием, а я – с мышлением, правда, совершенно не понимая, какая в этом для меня разница. Теперь я его спросил бы о рамке, о контексте, в котором это все существенно…

В дальнейшем мы встречались шапочно и мало, и не только в связи с тем, что из-за конфликта в институте сначала вынудили уйти Давыдова, директора, а за ним должен был уйти и ГП, но и потому, что разворачивалось игровое движение (к слову, я успел побывать на двух играх).

Тогда же я познакомился с Петром Щедровицким, он писал у Давыдова работу по Выготскому и показался мне не по годам умным. А сошлись мы с ним на «почве образования»: он пригласил меня на свои мероприятия, я его – на Эльконинские чтения. Несколько раз мы начинали систематические семинары или беседы, вели их записи, но в силу жизненных обстоятельств более плотного взаимодействия пока не получалось.

На мой взгляд, у методологии и психологии есть взаимное искрение, контакт и искра. И потому, в частности, для меня беседы с Петром всегда были полезны, после них я какие-то свои работы онтологически перестраивал, а его, помимо прочего, задевает в проблематике развития моя концепция. Для современного состояния представлений о мышлении (и в методологии, и в деятельностной психологии) это – больное место: с моей точки зрения, надо не формировать и не проектировать, а оформлять созревание процессов развития, их подхватывать, а не выстраивать. Я полагаю, что «чистое» формирование, как и проектирование, – это одна из модернистских иллюзий. Школа не умеет работать с детской инициативой, не умеет сохранять энергию человека и оформлять ее, то есть, по Выготскому, преобразовывать натуральное в культурное, не теряя энергии натурального. Отсюда и мои, и Петра обращения к психологии искусства в частности и к Выготскому – в целом.

Надо формировать или оформлять энергетику естественного движения – ее надо уметь удержать и придать ей вид, тогда получится стиль. Это трудно, надо строить особые онтологии и особые методы, чтобы, не теряя позиций, вернуться к действительному выготскианству в его основаниях. В методологии это присутствует в схеме шага развития.

Я (профессор, доктор психологических наук, президент международной ассоциации развивающего обучения) не могу считать себя участником методологического движения, это было бы неправдой в моем самоопределении: я лишь соучастник некоторых моментов этого движения, при этом их удельный вес, скорее всего, невелик. А если говорить об «этносе», то я преобразовываю, но не его, не методологию, а деятельностную теорию. К слову, на мой            взгляд, Георгий Петрович был больше выготскианцем, чем сам Выготский: «щедровизм» – это одна из самых сильных выготскианских линий, где знаково и опосредованно все доведено до своей кульминации. Не только в статьях ГП о знаках и предметах, но и в игре, и в отношении к схемам.