Проблема способа бытия в гуманитарных науках

(По следам Г.П. Щедровицкого)

И то сказать: должна людская память утратить связь вещественную с прошлым, чтобы создать из сплетни эпопею и в музыку молчанье претворить.
В. Набоков

Я долго думал, как мне озаглавить эту статью, и выбрал вариант эмоционально самый нейтральный, хотя он и не выражает полностью того, что мне хотелось бы обсудить. Были и другие более экспрессивные варианты: Тайны Щедровицкого; Музыка проблематизации; Трагедия нерешенных проблем; Трудность последнего шага … Все эти темы так или иначе все же будут звучать в данной статье.

Г. П. Щедровицкий – это, несомненно, наиболее яркий и интересный человек из всех, кого мне довелось повстречать на своем жизненном пути. А мне, надо сказать, везло на встречи, и многие из моих знакомых или собеседников еще при жизни обеспечили себе место в энциклопедических словарях. Впрочем, как все мы понимаем, энциклопедии – это далеко не тот фильтр, которому следует доверять.

С Георгием Петровичем я познакомился в 1960 году на симпозиуме в Томске, где мы сразу нашли общий язык. Мне сейчас как-то странно и даже неприятно писать это официальное «Георгий Петрович», ибо мы всегда были на «ты» и обращались друг к другу по именам. Но сейчас между нами пролегла бездонная пропасть смерти, и он уже там, а я еще здесь. И это наше неравенство сильно усложняет задачу написания этой статьи. Когда-нибудь беспристрастный историк оценит вклад Г.П. Щедровицкого в развитие философской мысли, и он будет иметь на это право, ибо дистанция во времени расширяет кругозор. Но мы еще слишком близко, мы еще участники того процесса, в который был вовлечен и он. Мы еще не приобрели право на объективность, но утратили право на равноправную дискуссию, ибо у нас преимущество в десять лет. Время раньше сковывает и только потом дарует свободу. Все дальнейшее – это попытка найти компромисс в этой далеко не простой ситуации.

Невозможно излагать и анализировать его взгляды целиком. Это далеко выходит за рамки статьи, об этом надо писать книгу. Я не сомневаюсь, что такую книгу следует написать, ибо Щедровицкий – это очень яркое явление в нашей философии второй половины минувшего века, и он заслуживает книги никак не в меньшей степени, чем те отечественные и многие зарубежные философы, о которых мы постоянно пишем и пишем. Это, однако, значительно превышает мои возможности, так как Щедровицкий в своих работах касается  большого количества предметов и проблем, выходящих за рамки моей компетенции. Это, например, проблемы психологии, педагогики, теории дизайна, теории организационно-деятельностных игр. Как же задать предмет моего обсуждения? Вероятно, это можно сделать только откровенно субъективно: «Щедровицкий для меня» или «Мой Щедровицкий». Может быть, так и следовало назвать статью, хотя это и звучит недостаточно академично. Я хотел бы обсудить те проблемы, которые он постоянно поднимал и которые были стержнем и моей собственной работы на протяжении почти сорока лет. К сожалению, он не может мне сейчас возражать, а полемист он по общему признанию был блестящий.

«Музыка» проблематизации

В среде физиков и математиков я неоднократно слышал, что ученые делятся на «постановщиков» и «решателей», одни ставят проблемы, другие участвуют в их разработке и решении. Первых при этом ценили гораздо выше. Это и понятно, ибо главное и самое трудное в познании – посмотреть на мир свежим непредубежденным взглядом и увидеть тайну, тайну, мимо которой проходит огромное количество равнодушных людей, не замечая ее и даже не желая ее замечать. Надо быть Ньютоном, чтобы обратить внимание на упавшее яблоко. Один научный работник, когда я показал, что его статья базируется на очень сомнительных предпосылках, вспылил и сказал: «Ну, знаешь, этак я ни одной статьи не напишу!» Вероятно, он был прав. Но вот Фердинанд де Соссюр, обнаружив, что в языке нет субстанции, честно замолчал на целых 25 лет, полагая, что он не имеет право замалчивать эту трудность, которую при этом не может преодолеть. Известный наш геометр академик А.Д. Александров как-то сказал: «Тот факт, что мы сводим площадь треугольника к половине произведения основания на высоту, – это не менее таинственное явление, чем строение электрона!» К сожалению, большинство наших гуманитариев этого не понимают. Большинство, но не Г.П. Щедровицкий. Его, несомненно, следует отнести к «постановщикам». Он видел и умел ставить проблемы, умел видеть тайну, а это большой талант. Статью поэтому, перефразируя Хемингуэя, можно было бы назвать и так: Тайна всегда с тобой. Щедровицкий утверждал, что существуют разные типы мышления, сам он, как я полагаю, в основном был проектировщиком исследовательских программ. У него было постановочное, проблематизирующее мышление. Именно в проблематизации специфика его статей и докладов, именно это столь часто совершенно завораживало его читателей и слушателей. Простой, казалось бы, вопрос неожиданно превращался в его руках в манящее поле исследовательских поисков, с глаз слушателя точно падала пелена.

Он проблематизирует даже в своих воспоминаниях, надиктованных на магнитофон в конце 1980 года. Я не могу удержаться от того, что-бы не привести здесь с некоторыми сокращениями довольно большой кусок текста, так как он иллюстрирует стиль его мышления на максимально простом материале.

Вот начало его воспоминаний. «Когда Вы…попросили меня рассказать о наиболее запомнившихся мне эпизодах из жизни психологов, а я несколько неосторожно согласился, то я и не мог предполагать, что дело это будет для меня столь сложным и проблематичным».

О Господи! Ну, просят тебя рассказать о встречах с психологами, ну возьми и расскажи! Какие проблемы?! Для любого «нормального» человека проблем нет, но не для Георгия Петровича.

«Дело в том, – продолжает он, – что история науки, философии имеет два сложных и не очень-то связанных между собой пласта. С одной стороны, это жизнь идей... , а с другой – это жизнь людей, их коммунальные отношения, их поведение, их действия, ориентации, цели, корысть. … Поэтому, когда я начал думать, а что я собственно должен … Вам рассказать …, то вдруг, неожиданно для себя, обнаружил, что я должен либо обсуждать историю развития идей, в частности в той области, где я работал, … но тогда не нужны воспоминания, тогда это должно быть результатом какого-то специального исторического анализа, специальной исторической реконструкции, либо же нужно оставить в стороне этот план развития идей, точнее, жизни людей в идеях и через них, но тогда остаются какие-то анекдотические истории, какая-то ерунда, которую в общем-то и неловко как-то рассказывать».

Ну, разве это не проблема? Как же мы должны писать научные воспоминания? А, может быть, надо просто писать о тех людях, жизнь которых неразрывно слита с жизнью идей? Но, если выбросить из науки всех остальных, то, как писал А. Эйнштейн, храм науки катастрофически опустеет[1]. Ниже я постараюсь показать, что проблема, которую ставит Георгий Петрович, многоаспектна и связана отнюдь не только с написанием воспоминаний. Это глубокая и фундаментальная проблема. А пока вернемся еще раз к тексту.

«И чем больше я размышлял на эту тему, – продолжает Щедровицкий, – тем более странным казалось положение, в которое я попал… И это, должен я признаться, привело меня в некоторое замешательство, заставило взглянуть на прожитые годы уже под новым углом зрения и задать себе вопрос: как же так получается?»

Обратите внимание, Щедровицкий все более и более драматизирует ситуацию, что, конечно же, держит читателя в напряжении.  Вы только подумайте: автор попадает в «странное положение», он в замешательстве, он вынужден «взглянуть на прожитые годы уже под новым углом зрения». И мы уже не можем оторваться, мы ждем, что же дальше. А дальше следует нечто довольно ясное и понятное, с чего, казалось бы, и надо начинать. «И отвечая себе на этот вопрос, я пришел в каком-то смысле к очень печальному выводу: мне в общем-то не повезло на встречи с подлинными людьми науки. Подлинных людей науки, чья личная жизнь сливается в принципе с жизнью науки, с исследовательской деятельностью, – таких людей в моей жизни было всего несколько: если пять, то это хорошо»[2].

«Ну и что?», – любил повторять один мой знакомый, когда ему сообщали какую-либо информацию. Он при этом разочарованно пожимал плечами. Ну и что? Разве мы не знали, что далеко не все так называемые научные работники живут наукой? А. Эйнштейн писал в 1918 году: «Храм науки строение многосложное. Различны пребывающие в нем люди и приведшие их туда духовные силы. Некоторые занимаются наукой с гордым чувством своего интеллектуального превосходства; для них наука является тем подходящим спортом, который должен им дать полноту жизни и удовлетворение честолюбия. Можно найти в храме и других: плоды своих мыслей они приносят здесь в жертву только в утилитарных целях»[3]. И Эйнштейн и Щедровицкий говорят по сути одно и то же, но Эйнштейн формулирует свою мысль без всякой предварительной подготовки, а Щедровицкий подводит к ней через проблему, через определенные конкретные трудности, через, выражаясь его языком, ситуацию разрыва. И вот давно известная и даже тривиальная мысль, точно Золушка, вдруг перестает быть известной и тривиальной, ибо она, как на маскараде, в совершено новом костюме.

При более внимательном анализе видно, что в приведенном отрывке сливаются воедино как бы два тесно связанных «приема», которые почти постоянно присутствуют в статьях и выступлениях Георгия Петровича. Первый, как мы уже отмечали, заключается в удивительной способности преподносить слушателю или читателю тот или иной тезис через проблему. Второй – это умение создавать определенную эмоциональную напряженность за счет постоянного использования выражений типа «я и не мог предполагать», «вдруг, неожиданно для себя, обнаружил», «и чем больше я размышлял на эту тему»… Перечитайте отрывок и вы почувствуете, что выражения такого типа все время звучат, сопровождая развитие мысли наподобие некоторого аккомпанимента. Можно, конечно, воспринимать это как чисто ораторский прием, но попробуйте этому подражать, и я почти уверен, что у вас ничего не получится. Дело в том, что «прием», о котором идет речь, будет выглядеть просто смешно, если он органически не связан со стилем мышления, с реальным и обоснованным переживанием поиска.

Щедровицкий был блестящим лектором и оратором и очень часто, как я уже отмечал, просто завораживал аудиторию. Это была одна из тайн Щедровицкого. Многие пытались ее разгадать. От одних я слышал, что все дело в интонациях, в расстановке акцентов, другие видели разгадку в пластике движений, в характерных жестах, задерживающих внимание аудитории на той или иной мысли. Все это было. Но главное, как мне представляется, именно в таланте проблематизации, в удивительной способности драматизировать ситуацию, одевая свою мысль в загадочный проблемный наряд. Однажды знакомый философ, прослушав лекцию Щедровицкого, пришел ко мне в крайнем воодушевлении, говоря, что наконец-то он понял, как жить и работать. «А какой его основной тезис?» – спросил я. Он посмотрел в свои записи и кратко изложил содержание лекции. «И разве ты этого не знал раньше?» «Знал», – ответил он крайне озадаченно. Я совершил кощунственное деяние, я снял бальное платье с Золушки. Впрочем, продолжая эту аналогию, следует подчеркнуть, что бальное платье не столько скрывало какие-либо недостатки Золушки, сколько выявляло ее подлинные достоинства. И мой знакомый был не совсем прав, отвечая на мой вопрос утвердительно. Он и знал и не знал тезис Щедровицкого, он знал, но не обращал внимания, знал, но не замечал.

Тайна всегда с тобой

Но перейдем к научным проблемам. Мне хочется привести два небольших отрывка из лекций Щедровицкого, прочитанных очень давно, в 1965 году. Что доминировало в нашей официальной философской литературе того уже далекого времени? Если говорить о проблемах познания, то, разумеется, теория отражения. И знание рассматривалось тогда  именно с этой и только с этой крайне примитивной точки зрения. И вот – совершенно неожиданный и новый для того времени вопрос. «Проводя аналогию с производственной деятельностью,– пишет Щедровицкий, – я ввел принципиально новое понятие – понятие объекта. Если теперь мыслительную операцию я буду рассматривать как то, что переводит знания из одной формы в другую, то естественно будет спросить: а можно ли рассматривать знания в качестве объекта оперирования? Может быть, мы оперируем не знаниями, а именно знаками, а о знании надо говорить в том случае, если мы используем его в качестве плана или регулятива операций. Анализируя вопрос о том, чем мы оперируем в деятельности, можно предполагать, что объектом будет не только знаковая форма, но, может быть, смысл знания, или тот объект, который обозначен, или отражен, в знании»[4].

Как привычно слышать, что мы знание создаем, строим, используем, проверяем, систематизируем, излагаем, развиваем… Разве это кому-нибудь режет слух, разве кто-нибудь ставил под сомнение правомерность этих выражений? А может ли знание быть объектом оперирования, объектом или продуктом нашей деятельности? У меня сейчас нет возможности анализировать тот контекст, в котором Щедровицкий ставит и обсуждает этот вопрос. Мне важен сам вопрос в его современном, если хотите, звучании. А вопрос этот и сейчас звучит как неожиданный удар бича. Я не уверен, что кто-то может на него удовлетворительно ответить, по крайней мере, я таких специалистов не знаю.

Но попробуем чуть-чуть «раскачать» проблему. Начнем для простоты не со знания, а с такого объекта, как слово. Может ли оно быть объектом оперирования? Казалось бы, положительный ответ почти очевиден: все мы говорим, используя при этом слова, каждый из нас в принципе способен ввести новый термин. Последнее даже очень просто, достаточно сказать: «Будем этот предмет называть так-то». А между тем мы равнодушно прошли мимо тайны, просто ее не заметив. Слово – это объект крайне таинственный и непонятный, к нему даже не ясно, как подойти. Допустим, я написал слово «какаду». Постойте! А слово можно написать или произнести? Если, допустим, я написал «какаду», «КАКАДУ», «kakadu»… – это одно слово или разные? Можно сказать: это одно слово, т.к. мы одинаково понимаем все приведенные тексты, т.е. к ним применима одна и та же программа словоупотребления. На клетке с попугаем мы можем написать данное слово в любом из приведенных вариантов. Но ведь я привел всего четыре варианта, а в принципе, как все мы понимаем, их может быть бесконечно много. Что же такое слово? Напрашивается мысль, что речь должна идти о некоторой совокупности связанных друг с другом социальных программ. Имеется, например, некоторая достаточно сложная программа порождения акустических или графических объектов определенного типа, а также программа реализации или активации этой первой программы в определенных ситуациях. Мы, к сожалению, пока очень плохо знаем, как и где существуют эти программы, каков способ их существования и механизм взаимодействия. Так можем ли мы оперировать словом? Его явно нельзя подержать в руках, на него нельзя указать пальцем, мы не можем его точно локализовать в пространстве и времени. Мы вообще не знаем, где и как оно существует. А главное – совсем не ясно, мы оперируем словом или оно нами. Вот уж действительно, странное и непонятное всегда рядом, тайна всегда с тобой.

А можем ли мы создать новое слово, новый термин? Фактически я уже подготовил отрицательный ответ. Да, конечно, можно заявить, что вы предлагаете именовать то или иное явление таким-то образом. Но это еще не порождает социальную программу и вовсе не обязательно становится фактом языка или речи. Мало ли люди придумывали новые термины! Они просто не приобретали социальной значимости. Это примерно так же как с посадкой растения: мы можем заложить в почву семечко, но не можем создать растение, оно должно вырасти само, но может и не вырасти.

Но перейдем к знанию. Оно столь же загадочно, как и слово. Знание «мел бел» можно заменить предложением «мел имеет белый цвет», или «мел – это белое вещество» и т.д. Я уже не говорю, что каждое из этих предложений может быть представлено бесконечным в принципе количеством акустических или графических образований. Знание, как и слово, есть нечто совершенно неуловимое. Речь и здесь, вероятно, идет о какой-то совокупности связанных друг с другом социальных программ, но о совокупности более сложной, чем в случае слова. И опять-таки возникает вопрос: мы оперируем знанием или знание нами? Последнюю из этих возможностей и предусматривает Щедровицкий в вышеприведенном отрывке: «А о знании надо говорить, – пишет он, – в том случае, если мы используем его в качестве плана или регулятива операций». Не мы, следовательно, оперируем знанием, а знание регулирует наши операции.

Но, послушайте, может возразить читатель, знание мы можем проверить, существуют, следовательно, операции проверки знания. Но так ли? Допустим, вам сообщили номер телефона нужного вам учреждения, и вы хотите проверить полученное знание. С каким объектом вы при этом оперируете? Разумеется, с телефоном, а знание, которое вы проверяете, определяет характер ваших операций. Разве не парадокс: вы хотите проверить знание, но действия ваши направлены на телефон, вы хотите управлять знанием, а между тем оно управляет вами.

А в какой степени знание может быть продуктом наших познавательных операций, можем ли мы создавать знание? «А кто же его создает?» – может спросить читатель. Это так естественно полагать, что знание создает человек, что каждый в принципе способен построить новое знание. Научные статьи, открытия, законы, теории имеют авторов. И тем не менее в тех же лекциях, прочитанных уже 38 лет тому назад, Щедровицкий пишет: «…Мы приходим к общему принципиальному вопросу: что собственно должно рассматриваться в качестве продукта мыслительных операций?»[5] Имеет ли этот вопрос смысл? Несомненно, да. И опять-таки я не буду рассматривать конкретный контекст, в котором был поставлен этот вопрос, я только постараюсь показать его принципиальную правомерность. Вернемся к примеру с номером телефона. «Владея» этим знанием, вы тем самым имеете программу действий, необходимых для установления связи с некоторым учреждением. Но ведь программа эта создана не вами и не тем человеком, который сообщил вам номер телефона и не автором телефонной книги. Последний просто установил соответствие между набором программ установления связи и множеством абонентов. А сами программы есть результат сложного исторического развития науки и техники. И каждое знание просто организует определенным образом уже существующие в обществе программы. Кеплер установил, что планеты движутся вокруг Солнца по эллиптическим орбитам, но ведь вовсе не он ввел в науку представление об эллипсе и его свойствах. Это напоминает высаживание растений в парке: вы не создаете эти растения, но вы можете высадить их в нужном месте и в нужном порядке.

А может ли отдельно взятый человек владеть знанием? Это далеко не простой вопрос. Сложность обусловлена, как отмечает Х. Патнэм, "разделением языкового труда".[6] Немногие способны отличить мышьяк от других веществ, и тем не менее выражение "Мышьяк ядовит" это знание, ибо в нашем языковом сообществе есть и постоянно воспроизводятся люди, владеющие соответствующи­ми методами химического анализа. Иными словами, в нашем сооб­ществе "живут" программы распознавания мышьяка, но далеко не все из нас умеют их реализовывать. В такой же степени выражение "Золото — драгоценный металл" мы с полным правом воспринимаем как знание, хотя очень немногие сумеют отличить золотое кольцо от подделки. Знание, следовательно, хотя бы в рассмотренных случаях – это достояние не отдельного человека, а общества в целом.

Я вовсе не пытаюсь дать развернутый ответ на поставленные Щедровицким вопросы. Мне важно показать, что они крайне интересны и способны направить эпистемологические исследования в новое и неожиданное по крайней мере для того времени русло. А таких вопросов уже в лекциях 1965 года очень много. Почти всем известны проблемы Гильберта; о существовании этих проблем знают даже люди, очень далекие от математики. Они не способны понять их содержание, но слышали, что они есть и что кому-то удалось решить очередную проблему. А вот проблемы Щедровицкого мы в основном просто не замечаем, мы оставили их в безвестности. И это беда нашего научного сообщества, которое совершенно не ценит свое собственное наследие.

А вот еще один вопрос из тех же лекций. «Совершенно непонятно, – пишет Георгий Петрович, – с чем собственно мы действуем, когда складываем числа, – с значками-цифрами, с объектами, обозначенными в них, или со смыслом чисел»[7]. Не такой уж простой вопрос. Но главное – он ориентирует на филигранный анализ знаковых систем науки, который и до сих пор не так уж и часто встречается в нашей литературе.

Математик Р.Л. Гудстейн сравнивает арифметику с шахматной игрой, где мы по определенным заданным правилам перемещаем по доске деревянные фигурки[8]. Эти деревяшки следует отличать от шахматных фигур типа короля, ферзя, пешки и т.п. Шахматными фигурами их делают правила ходов; деревяшка становится фигурой, если она играет на доске соответствующую роль. Эти деревянные фигурки аналогичны цифрам; цифра становится числом, если мы начинаем оперировать ею по определенным правилам. Шахматные фигурки можно делать не только из дерева, но из других материалов; потеряв какую-либо фигурку, ее можно заменить куском сахара или спичечным коробком. Главное – это правила игры. Но в такой же степени и цифры безразличны к материалу, их можно писать на бумаге или доске, а можно делать из железа или вырубать в камне. Число – это роль цифры в арифметической игре.

Но так ли все просто? Правила шахматной игры можно изменить, и мы получим новую игру, которая, возможно, вполне будет иметь право на существование. А можно ли с такой же легкостью изменить правила арифметики? Можно ли, например, предположить, что 3+2=9? Не потеряет ли при этом арифметика своего смысла и значения? Или другой аналогичный вопрос. Представьте себе, что мы полностью забыли правила шахматной игры, можно ли их как-то восстановить, если не осталось никаких воспоминаний и записей? Полагаю, что нет. А вот с арифметикой дело обстоит совсем иначе, правила арифметики восстановить можно. Но означает ли это, что, складывая числа, мы оперируем не с цифрами, а с реальными множествами, с совокупностями каких-то реальных предметов? Неужели, складывая два пятизначных или семизначных числа, вы имеете дело с реальными совокупностями?

Согласитесь, Георгий Петрович Щедровицкий умел задавать вопросы и вопросы интересные, подталкивающие к исследованию и, несомненно, обогащающие проблемный мир эпистемологии. И это колоссально важно, уже этого достаточно для признания его заслуг перед нашей отечественной, и, полагаю, мировой философией. Уже это делает его на голову выше большинства окружающих его людей, особенно в ту эпоху, когда все твердили замшелые «истины» так называемого диамата. Своими вопросами он нередко ставил в тупик докладчиков на конференциях и симпозиумах, его опасались и просто перестали приглашать. Но кто был готов ответить на вопрос, является ли рефлексия видом деятельности, или  на вопрос:  а можно ли рассматривать деятельность как процесс? За этими вопросами всегда чувствовалось какое-то серьезное содержание, и докладчик терялся, не желая попасть впросак. Интересно было бы выделить такого рода вопросы из его работ и опубликовать отдельным списком под заголовком «Проблемы Щедровицкого».

Проблема  Ф. де Соссюра

Но одна из главных проблем, которую он ставил и которая, как я полагаю, является основной для всех гуманитарных наук, – это проблема способа бытия изучаемых объектов. Наиболее четко эта проблема сформулирована в его работах применительно к знаку, применительно к языку и речи. Приведем соответствующий текст из статьи 1967 года: «Знак как таковой существует лишь постольку, поскольку существует понимающее его сознание и обеспечивающие это понимание системы культурных средств. Но, сказав это, мы фактически оказываемся приведенными к вопросу, что же представляет собой это существование знака. Как правило, мы стремимся мыслить его по аналогии с существованием других вещей нашего обихода – столов и стульев, хотя уже достаточно очевидно, что знак имеет какое-то принципиально иное существование – в деятельности, социальное, собственно знаковое. Эти формы существования мы и должны прежде всего определить, причем определить в категориальном плане, чтобы иметь возможность обсуждать, что такое знак, знаковая система и речь-знак как знаковая система. Формулируя это в виде собственно научных задач, мы должны сказать, что нужно определить вид и форму существования знака как объекта принципиально нового, особого типа и найти особые графические средства для изображения и моделирования особой сущности таких объектов»[9].

Я думаю, что все предыдущие вопросы, которые уже всплывали в нашем обсуждении, упираются в эту глобальную проблему способа бытия объектов гуманитарного исследования. Это и проблема категориальной природы деятельности (это вещь, процесс, структура?), и проблема природы знания (а может ли оно быть объектом оперирования), и проблема рефлексии, и проблема работы с числами (а с чем собственно мы оперируем?). Строго говоря, в постановке этой проблемы Щедровицкий не оригинален. Применительно к языку эту проблему достаточно остро сформулировал великий лингвист Фердинанд де Соссюр. Он впервые обратил внимание на то, что язык совершенно не похож на те объекты, которые до сих пор изучали естественные науки. «Мы глубоко убеждены, – писал он, – что любой, кто вступает в область языка, должен сказать себе, что все возможные аналогии с земными и небесными явлениями надо отбросить»[10]. Специфика языка состоит прежде всего в том, что у него нет субстанции, нет субстрата. Вот несколько отрывков из заметок Соссюра. «Языковая деятельность нигде не проявляется в виде … субстанции, а только в виде комбинированных или изолированных действий[11]». «Любой языковой факт представляет собой отношение, в нем нет ничего, кроме отношения. … У языковых сущностей нет никакого субстрата»[12]. И действительно, мы уже видели, что слово или предложение могут быть представлены в материале, который бесконечно варьирует, что слово нельзя подержать в руках. При этом любое из его преходящих материальных воплощений никак не объясняет, не обуславливает его знаковой природы.

Нам представляется, что Соссюр не дал окончательного и достаточно развернутого решения поставленной им проблемы, хотя в его текстах можно найти отдельные высказывания, которые, казалось бы, прямо к такому решению ведут. Общепринятого представления о способе бытия семиотических объектов нет до сих пор. Нам известны три попытки решить указанную проблему. Первая состоит в том, что наши понятия, знания, литературные произведения – это определенные состояния нервных клеток, или определенные физико-химические процессы в мозгу. Такой точки зрения придерживается Т. Котарбинский[13] и ряд лингвистов. Так, например, У.Л. Чейф пишет: «Что же касается понятий, то они находятся глубоко внутри нервной системы человека. Можно предположить, что они обладают какой-то физической, электро­химической природой, но пока мы не в состоянии прямым образом использовать этот факт в лингвистических целях»[14]. Итак, если Соссюр отрицал наличие какой-либо языковой субстанции, то у Чейфа она налицо в виде физических или электрохимических процессов в нашем мозгу. Неясно только, почему эти процессы настолько согласованы, что можно говорить об одних и тех же понятиях у разных носителей языка? Не означает ли это, что существует какой-то социальный механизм, обеспечивающий эту согласованность?  А может быть, этот механизм и есть язык? Такого вопроса Чейф не ставит.

Вторая точка зрения принадлежит К. Попперу, и она достаточно известна. Знание, с точки зрения Поппера, – это диспозиция текста, состоящая в том, что текст может быть понят. Но чем обусловлена эта диспозиция текста? Почему один текст мы понимаем, а другой, написанный на чужом языке, нет? Связано  это с состоянием наших нервных клеток или существует какой-то социальный механизм понимания? Этот вопрос Поппер не рассматривает.

И, наконец, третья точка зрения принадлежит американским филологам Р. Уэллеку и О. Уоррену. Говоря о способе бытия литературного произведения, они рассматривают его как стратифицированную систему норм. «Таким образом, – пишут они, – поэзия должна быть рассмотрена как совокупность некоторых норм, связанных отношением структуры и лишь частично раскрывающихся в непосредственном опыте ее многочисленных читателей».[15] Нам представляется, что это очень верный и многообещающий ход мысли, но авторы почему-то останавливаются на полпути. Чуть дальше они признают, что «понимание литературного произведения как стратифицированной системы норм оставляет открытым вопрос о том, каков же способ бытия этой системы»[16].

Можно ли сказать, что Щедровицкий дал собственное решение обсуждаемой проблемы? Я такого решения у него не встречал, точнее, не встречал такого решения, которое меня бы удовлетворило. Однако в уже цитированной статье им представлена развернутая программа рассмотрения вопроса. Вот эта программа. «По традиции систему знаков понимают обычно как конструктивную организацию из отдельных знаков, иными словами, знаковая система в современном смысле – это совокупность знаков-атомов. В противоположность этому мы считаем, что определить знаковую систему значит задать всю ту совокупность отношений и связей внутри человеческой деятельности, которые превращают ее, с одной стороны, в особую «организованность» внутри деятельности, а с другой стороны – в органическую целостность и особый организм внутри социального целого…. Иными словами, главное в исследовании знаковых систем – не «внутренние» связи между знаками, а «внешние» связи знаковой системы с другими составляющими социального целого. Уже затем «внутренние» связи должны быть введены в соответствии с «внешними». В этом плане знаковая система должна рассматриваться как удовлетворяющая (1) теоретико-деятельностному принципу структурного противопоставления средств, процессов и продуктов, (2) социологическому принципу структурного противопоставления «нормы» и «социального объекта» как реализации нормы, (3) социально-психологическому принципу формирования сознания индивидов путем усвоения средств и норм культуры»[17].

Тут сказано очень многое: знаковая система не состоит из знаков-атомов, внутренние связи определяются внешними, важно учитывать противопоставление нормы и реализации. Фактически уже звучит тезис, согласно которому все социальные объекты есть реализация некоторых социальных норм. К этому, я думаю, Щедровицкий приходит совершенно независимо от Уэллека и Уоррена. А дальше следует еще один очень важный шаг: «Специальные исследования по семиотике показывают, что ни знак как таковой, ни знаковые системы не могут быть поняты вне анализа социальной человеческой деятельности и механизмов ее воспроизводства»[18]. И в том же году в статье, написанной совместно с В.А. Лефевром и Э.Г. Юдиным «Естественное» и «искусственное» в семиотических системах» читаем следующее: «Рассмотрим простейший случай, когда восстановление составляющих какой-то социально-производст­венной структуры… происходит без введения каких-либо специальных средств трансляции и образцом, или «нормой», для составляющих каждой последующей единицы являются составляющие предшествующей»[19]. Ну разве здесь уже не решен вопрос о способе бытия социальных норм, вопрос, перед которым остановились Уэллек и Уоррен? Увы, но Георгий Петрович тоже останавливается и не идет дальше. Решения проблемы не состоялось, хотя, как мне кажется, это решение здесь почти рядом. Что же произошло? Для меня это тоже загадка, одна из загадок Щедровицкого.

Напрашивается мысль, что для него главным всегда была именно проблематизация и конструирование программ исследования. Георгий Петрович был методологом до мозга костей, методологии он придавал огромное значение, рассматривая ее как особую формацию мышления. Вот, что он писал о методологии в 1981 году: «Суть методологической работы не столько в познании, сколько в создании методик и проектов, она не только отражает, но также и в большей мере создает, творит заново, в том числе – через конструкцию и проект. И этим же определяется основная функция методологии: она обслуживает весь универсум человеческой деятельности прежде всего проектами и предписаниями. Но из этого следует также, что основные продукты методологической работы – конструкции, проекты, нормы, методические предписания и т.п. – не могут проверяться и никогда не проверяются на истинность. Они проверяются лишь на реализуемость. Здесь положение такое же, как в любом виде инженерии или архитектурного проектирования»[20].

Увы, но сам Георгий Петрович чаще всего не проверял свои проекты указанным способом. Свою конечную задачу он, вероятно, видел именно в методологическом проектировании, включая и проектирование самой методологии. Однажды я упрекнул его в том, что он сам не реализует своих собственных программ. «Да, – согласился он. – Вероятно, я сам сделал бы это лучше, но я предпочитаю давать работу другим». Но однажды, сидя рядом со мной на заключительном банкете после симпозиума по кибернетике в Тбилиси и глядя на набитый людьми ресторанный зал, он сказал с горечью: «Мы, методологи, им не нужны, они все сделают сами, потому что их много и у них много времени». И я сразу представил себе многотысячную тучу комаров, которые беспорядочно бьются о полог моей палатки, и кто-то из них все же натыкается на маленькую щель.

Щедровицкий был неутомимым охотником за тайной, он задавал интересные вопросы, формулировал проблемы, строил исследовательские проекты, и все же при чтении его работ, несомненно, интересных, возникает ощущение трагичности этой жизни, ибо тайна так и осталась тайной. Впрочем, это трагедия любого подлинного ученого. И хочется назвать статью «Трагедия нерешенных проблем».

Трудность последнего шага

Но вернемся к проблеме способа бытия семиотических объектов, ибо очень многое в работах Щедровицкого можно понять и оценить только в свете решения этой проблемы. Для этого, разумеется, я сам должен какое-то решение иметь. Я могу его предложить, но я далеко не уверен, что Георгий Петрович, будь он сейчас моим собеседником, признал бы мою концепцию. Существует такая возможность, что я буду оценивать его работы с позиций, которые сам он считал ошибочными. Это как раз та трудность, о которой я уже писал в начале статьи. Социум пока не решил этой проблемы. Мое предложение – это еще не факт истории.

Кстати, это вообще глобальная проблема историко-научного исследования. Историк науки оценивает прошлое, опираясь на современные представления. И чем дальше он отстоит от этого прошлого, тем больше у него уверенности, что он владеет истиной. Но это почти всегда иллюзия, ибо наши знания развиваются. Получается так, что историю, как отмечал Вернадский, надо переписывать с каждым новым открытием. История при таком подходе всегда иллюзорна, она есть интерпретация прошлого с точки зрения современного ученого. Я не буду здесь обсуждать эту проблему. Важно понимать, что я нахожусь в еще более сомнительном положении, ибо оцениваю работы Щедровицкого не с позиций устоявшихся точек зрения, которые, вероятно, предложит нам будущее, а со своих субъективных позиций. И тем не менее у меня нет другого выхода, нет других средств, ибо в противном случае я мог бы просто переизлагать Георгия Петровича возможно ближе к тексту, что просто не имеет смысла, ибо в таком случае всегда лучше читать самого автора.

Как мы уже видели, Щедровицкий подчеркивает, что решение проблемы способа бытия знаков и знаковых систем предполагает анализ механизмов воспроизведения социума. Это очень важное и принципиальное утверждение. Он же предлагает рассмотреть простейший случай такого воспроизведения, когда еще нет никаких специальных средств трансляции и «образцом, или «нормой» для составляющих каждой последующей единицы являются составляющие предшествующей». Иными словами, воспроизведение социального поведения или социальной деятельности осуществляется в этом случае по непосредственным образцам такого поведения или деятельности. Остается только зафиксировать, что такое воспроизведение непосредственных образцов – это и есть базовый механизм социальной памяти. Шаг совершенно элементарный, и если Щедровицкий его не делает, то только потому, что его в указанной выше статье, да и в других работах интересует совсем другое. Его интересует прежде всего генетическое разворачивание и усложнение структур деятельности. Но ведь нужно еще понять, что такое деятельность. Об этом, кстати, неоднократно писал сам Георгий Петрович.

Посмотрим, куда мы придем, если попытаемся более детально исследовать элементарный механизм социальной памяти. Прежде всего, нам нужен соответствующий термин. Будем трансляцию поведения или деятельности путем воспроизведения непосредственных образцов называть социальной эстафетой[21]. Но что собой представляет сам акт воспроизведения образца? В социологии уже очень давно писали о подражании и о его роли в социуме. Вспомним хотя бы французского социолога Габриеля Тарда. Писали об этом и лингвисты, полагая, что ребенок усваивает язык, подражая взрослым. Где-то во второй половине минувшего века стало формироваться мнение, что ребенок подражать не умеет. Прежде всего об этом писали психолингвисты, базируясь на опытных данных. Но помимо опыта в пользу этого тезиса говорят и чисто теоретические соображения. Дело в том, что все на все похоже по тем или иным параметрам. Поэтому однозначное воспроизведение образца, который вам демонстрируют, в принципе невозможно, если, разумеется, мы предполагаем отсутствие других средств.

Как же тогда быть с воспроизведением образцов? Тут, как мне представляется, мы должны сделать следующий принципиальный шаг. Мы должны допустить, что отдельно взятый образец не определяет никакого четкого множества возможных реализаций, т.е., строго говоря, и не является образцом. Образцом он становится только в контексте других образцов. Это сложный вопрос, и я ограничусь здесь только двумя примерами.

1. Допустим, вы указываете маленькому ребенку на некоторый предмет и произносите слово «яблоко». Опыт показывает, что после этого он может назвать словом «яблоко» или «обоко» зеленый карандаш или яйцо. Он при этом совершенно прав, ибо все эти предметы действительно похожи на яблоко. Что же происходит в дальнейшем? Во-первых, появляются другие образцы номинации, связанные с такими словами, как «карандаш», «яйцо», «зеленый» и т.д. Эти образцы ограничивают поле использования слова «яблоко». Во-вторых, наряду с образцами номинации, появляются образцы практического использования всех этих предметов, которые тоже приводят к их спецификации. Очевидно, что зеленый карандаш непригоден для яичницы, а яйцом нельзя рисовать.

2. Теперь представьте себе, что некто осуществляет на ваших глазах определенную деятельность и вы хотите ее воспроизвести. Легко обнаружить, что это невозможно. Дело в том, что деятельность – это целенаправленный акт, а перед вами только набор каких-то операций с каким-то набором предметов. Вам надо выделить в этом наборе объект, средства, продукт. Будем называть это поляризацией образца. Образец надо поляризовать, но это всегда можно сделать различным образом. Положение может спасти наличие других образцов, например, образцов, в рамках которых наши акции как-то обеспечивают друг друга и какая-то последующая акция невозможна без предыдущей. Допустим, человек заходит в магазин и покупает пачку сигарет. Какова была его цель? Были  ему нужны сигареты или он хотел разменять крупную купюру? Если это и можно выяснить, то только в контексте предыдущих и последующих действий. Мы, разумеется, предполагаем, что никаких других средств трансляции у нас нет, и мы не можем просто спросить: «Что ты делаешь?».

На этом последнем примере стоит специально остановиться, так как он тесно связан с проблемой, которую Георгий Петрович обсуждает  в начале своих воспоминаний. Как установить, живет ли человек интересами науки или делает карьеру? До поры до времени два научных работника могут реализовывать в принципе очень сходное поведение, преследуя при этом разные цели. Они могут воспроизводить одни и те же образцы, но в условиях разной их поляризации. По этому поводу известные социологи науки Гилберт и Малкей пишут следующее: «Присутствие при оригинальном научном эксперименте и непосредственное наблюдение за ним – вовсе еще не гарантия безоговорочно точной характеристики данного действия. Ведь социальная подоплека лабораторной работы постоянно меняется в связи с тем, что ученые взаимодействуют в различных ситуациях и потому дают различные языковые толкования своих первоначальных действий»[22].  А на следующей странице авторы делают очень интересный вывод: «…Социальный мир не состоит из дискретных одномерных действий, которые могут быть более или менее точно описаны. … Мы мыслим социальный мир в терминах неопределенных рядов потенциально возможных языковых формул, которые могут быть реализованы многими сильно различающимися способами и к тому же постоянно переформулируются в ходе непрерывного интерпретационного процесса…».

Вывод звучит несколько парадоксально, т.к. естественно возникает вопрос: а что интерпретация наших действий чисто произвольна или она имеет под собой какие-то объективные основания? Авторы говорят о потенциально возможных языковых формулах, но чем тогда заданы границы этой потенции? А может быть, социальный мир следует мыслить прежде всего как набор связанных друг с другом образцов, как сложную эстафетную структуру? Имеется в виду, конечно, не история, не традиция, а эстафетная структура в данном временном срезе. Для авторов, однако, просто не существует этой реальности. Они говорят, правда, о взаимодействии ученых в разных ситуациях, но ведь и это взаимодействие не произвольно, а социально запрограммировано.

Странным образом Щедровицкий тоже не замечает этой реальности, реальности эстафет, хотя, казалось бы, все время на нее наталкивается. Например, характеризуя трудности и парадоксы в работе лингвистов, он пишет: «…Реальные акты речи объяснялись наличием соответствующих средств языка у индивидов, появление этих средств можно было объяснить только усвоением их, а это в свою очередь влекло за собой вопрос: где же и в чем существуют эти средства как содержания усвоения. Если отвечали, что они существуют в речевых текстах, т.е. в продуктах деятельности, то круг замыкался, а если признавали существование системы языка помимо и вне продуктов речевой деятельности, то вставала проблема объяснить ее объективное существование…»[23]. А действительно ли круг обязательно замыкался? Он замыкался, если предполагалось, что «содержания усвоения» должны существовать в виде вербализованных правил, но ведь они существуют и на уровне образцов. В языкознании давно бытует точка зрения, что ребенок усваивает язык путем подражания[24]. Кстати, речевые тексты в функции образцов тоже могут быть продуктами деятельности. Одна и та же фраза в разных ситуациях может быть произнесена и с целью передачи некоторой информации и с целью демонстрации образца речи. Но тут же прямо напрашивается решение! Вот уж, действительно, последний шаг – он трудный самый.

Но вернемся к концепции социальных эстафет. Общий вывод такой: способность воспроизводить образцы деятельности не принадлежит индивиду самому по себе, это его социальное «свойство». В такой же степени отдельно взятых эстафет не существует, существуют только достаточно сложные эстафетные структуры. И при этом связи «образец ® реализация», т.е. связи как бы внутри эстафеты, определяются эстафетной структурой, всем универсумом других образцов, т.е. «внешними» связями. Щедровицкий прав: «главное в исследовании знаковых систем – не «внутренние» связи между знаками, а «внешние» связи знаковой системы с другими составляющими социального целого». Это очень принципиальное утверждение, мне представляется, что это зародыш совершенно нового мировосприятия. Впрочем, еще раньше об этом писал Ф. де Соссюр: «По мере того, как мы углубляемся в предмет изучения линг­вистики, мы все больше убеждаемся в справедливости утверждения, которое, признаться, дает нам богатейшую пищу для размышления: в области лингвистики связь, которую мы устанавливаем между объек­тами, предшествует самим этим объектам и служит их определению»[25]. Э. Бенвенист пишет по поводу этого высказывания Соссюра: «Это кажущееся парадоксальным положение способно удивить еще и теперь. Некоторые лингвисты упрекают Соссюра за то, что он любит подчеркивать парадоксы в функционировании языка. Но язык и есть как раз самое парадоксальное в мире, и жаль тех, кто этого не видит»[26]. Да, отдельно взятый образец не существует, но становится таковым, т.е. образцом в процессе его воспроизведения и в окружении других образцов. Целое выступает здесь как нечто первичное по отношению к своим элементам.

Социальные эстафеты и эстафетные структуры – это некоторая новая реальность, которая фактически еще никем не исследовалась. Что же она собой представляет? Есть ли в мире науки нечто аналогичное? Мне представляется, что социальная эстафета очень похожа на волну. Вот бежит по поверхности озера одиночная волна, и она все время новая по материалу, она захватывает все новые и новые частицы воды, заставляет их колебаться определенным образом и оставляет позади себя. Так и социальная эстафета реализуется на все новом и новом материале, захватывая в сферу своего действия все новых людей и определяя характер их поведения. Меняется все: люди, объекты оперирования, средства. Будем называть такие волноподобные объекты социальными куматоидами (от греческого kuma –  волна). Социальная эстафета – это элементарный куматоид. Но к числу куматоидов можно отнести и многие, если не все, социальные явления: университет, наука, президент США и т.д. Любой знак, знание, речевая деятельность и деятельность вообще – это социальные куматоиды. Утверждения такого типа имеют примерно такую же методологическую значимость, как и утверждение, что свет – это электромагнитная волна. Мне представляется, что, вводя представление о социальных куматоидах, мы решаем тем самым проблему способа бытия объектов гуманитарного знания и более того – открываем новую «волновую» эпоху в развитии гуманитарных наук.

И опять-таки неясно, почему Щедровицкий не сделал этого последнего шага и не ввел представления о социальных «волнах». Вот что он пишет о деятельности: «Итак, мы сталкиваемся с тем, что есть поток деятельности, что деятельность сама по себе есть субстанция, целостность и универсум, что она течет через множество поколений, распределяясь между отдельными индивидами. Причем, это не просто индивиды, это люди и машины, и все это вместе образует единую материю, на которой паразитирует деятельность»[27]. Ну, почему у него, физика по образованию, не возникла мысль, что деятельность – это вовсе не субстанция, а социальная «волна», которая бежит «через множество поколений, распределяясь между отдельными индивидами»? Может быть потому, что он напряженно искал именно субстанцию, субстанцию языка, об отсутствии которой панически писал Соссюр, субстанцию мышления. В лекциях, прочитанных в 1988 году, Щедровицкий пишет, ссылаясь на Маркса: «Мне очень нравится переворот, который осуществил Маркс. Он сказал: кроме природы в мире есть еще деятельность и мышление. <…> И главное в мире – это не природа, а деятельность и мышление. Вот такой тезис, который мне очень нравится и кажется прорывом в будущее»[28]. А через год опять-таки в лекциях он выражается еще более определенно: «Мышление есть особая субстанция, которая может и должна существовать отдельно и независимо от субстанции материи»[29]. Или чуть раньше: «Итак, положена особая субстанция – мышление. Теперь нужно задать статус этой субстанции, ответить на вопрос, как она существует и каково пространство, в котором она, эта субстанция мышления, существует. Но ведь, по сути дела, ответ на этот вопрос означает задание другого представления о мире и о реальности, поскольку, если теперь мы говорим, что мышление есть реальность и другой мир, мы должны ответить, какой. Ненатуральный – это понятно. А какой же? И приходится отвечать, что это – мир социокультурный, мир исторический»[30].

Щедровицкий и Маркс

Не исключено, что этот поиск субстанции обусловлен традициями марксизма, в рамках которых Георгий Петрович работал и на которые постоянно ссылался. Маркс искал социальную субстанцию стоимости, Щедровицкий – субстанцию языка и мышления. Вообще традиции марксизма определяют многое в исходных установках Щедровицкого, и на этом стоит специально остановиться. При этом он ни в коем случае не относился к «марксидам» (термин Герцена), т.е. к слепым и догматичным начетчикам. Но он считал Маркса великим мыслителем, с чем и я, безусловно, согласен, и опирался на Маркса в своих поисках. В его работах четко просматриваются, по крайне мере, пять принципов марксизма. Мне хочется их перечислить с некоторыми краткими комментариями, с целью показать, что здесь, по меньшей мере, далеко не все ясно.

1. Первое – это установка на поиск социальной субстанции, о чем мы уже говорили. Перед нами здесь интересная и сложная проблема. Она, конечно, требует специального рассмотрения, но я не могу не сказать по ее поводу хотя бы несколько слов. Традиционно мы полагаем, что мир состоит из вещей, обладающих свойствами и вступающих друг с другом в определенные отношения или взаимодействия. При этом свойства и отношения обусловлены материалом вещи, ее составом и строением. Свойства атрибутивны, т.е. являются атрибутом некоторого материала, некоторой субстанции. Это – традиционное мировосприятие, традиционная онтология, которая, как мне представляется, сейчас уже не выдерживает критики. А критика слышится со всех сторон и в том числе со стороны лингвистов.

Маркс занимал здесь странную и загадочную позицию. С одной стороны, он утверждал, что сущность человека – не есть нечто присущее отдельному индивиду, а представляет собой совокупность общественных отношений. Иными словами, существенные характеристики человека вовсе не являются его атрибутами. Эту идею, как мы увидим, всячески подчеркивает и развивает Щедровицкий. Но, с другой стороны, Маркс ищет субстанцию стоимости и утверждает, что стоимость – это кристаллизованный в товаре труд, общественно необходимый для его производства. Это очень странное утверждение, ибо никто еще не наблюдал такого явления, как кристаллизация труда. Это можно понимать только как некоторую метафору, но на этой метафоре построен весь «Капитал». Это тем более странно, что Маркс тут же утверждает, что стоимость – это общественное отношение, и разоблачает так называемый товарный фетишизм. Возникает естественный вопрос, зачем понадобилась Марксу эта мистификация с кристаллизацией труда? Побеждает здесь некоторое традиционное мировосприятие или перед нами методический прием, позволяющий сохранить традиционную логику изложения? Честно признаюсь, что я не знаю ответа на этот вопрос. Для меня это – загадка Маркса.

Но не менее загадочен и Георгий Петрович с его утверждением о субстанциональности деятельности и мышления. Зачем ему, тонкому мастеру категоризации, понадобилась здесь устаревшая категория субстанции? Это тем более странно в свете приведенного выше утверждения, что «главное в исследовании знаковых систем – не «внутренние» связи между знаками, а «внешние» связи знаковой системы с другими составляющими социального целого». Здесь потенциально уже содержится отрицание традиционной нашей диалектики с ее ориентацией на внутренние противоречия, с приматом внутреннего над внешним, содержания над формой, необходимости над случайностью… Все это – онтология XIX века, которую, однако, не так-то просто преодолеть. Преодолевает ли ее Георгий Петрович? И да и нет. Примерно так же, как и сам Маркс.

2. Второе – это понимание социальной природы человека и человеческого познания. Приведем отрывок из лекций Щедровицкого 1981 года. «Когда в домарксистской науке описывали человеческую работу, то рисовали этакого «Робинзона», одного человечка, и говорили, что человек действует, человек относится к природе, человек познает мир и т.д. Это все был один человечек. И отсюда у Маркса карикатура: он называл предшествующие исследования «робинзонадами», где Робинзон попадает на необитаемый остров и соотносится с природой.

Но хотя Маркс смеялся над этим в 50-е годы прошлого века, подавляющее большинство наук и до сих пор в качестве основной модели оставляет этого одного человечка, который действует, ставит цели, познает мир и т.д. То, что человек действует всегда в коллективе, всегда в определенной сложной организации, по-настоящему в науки не проникло, только-только начинает осознаваться. Поэтому за всем этим стоят сложные проблемы»[31].

А что же такое человек в рамках изложенных представлений? «На этот вопрос, – говорит Щедровицкий, – мы должны сначала ответить странным и парадоксальным образом: человек есть ячейка внутри развивающейся системы деятельности. Это именно «место», к которому привязаны определенные функции нашего целого и некоторые виды деятельности»[32]. А каким это образом функции или виды деятельности «привязаны» к социальному месту? Как расшифровать эту метафору? Не правильнее будет сказать, что человек действует в рамках определенной эстафетной структуры, реализуя определенные образцы, что, точнее, именно эта эстафетная структура и делает его человеком? Это не противоречит тому, что уже сказано, но вскрывает плюс к этому механизм происходящего. И опять не ясно, почему Георгий Петрович не пытается выяснить природу той связи, которую он декларирует.

В лекциях 1989 года Щедровицкий ставит вопрос о творчестве. «Принадлежит ли оно индивиду, – пишет он, – или оно принадлежит функциональному месту в человеческой организации и структуре? Я на этот вопрос отвечаю очень жестко: конечно, не индивиду, а функциональному месту! … Я продолжаю эту мысль и говорю: с моей точки зрения, способность читать и писать, способность мыслить или, наоборот, не мыслить, переживать или не переживать, иметь нравственность или не иметь оной и жить без нее припеваючи – все это определяется принадлежностью к тому или иному функциональному месту в социальных структурах»[33].

Это действительно очень жесткое заявление, и оно, как мне кажется, очень характерно для Шедровицкого как мыслителя. Я имею в виду не содержание, а именно жесткость и безаппеляционность формулировки, способность доводить каждую мысль до конца. В отличие от огромного количества авторов, которые так старательно прячут свою мысль, что и придраться не к чему, он выражался резко и четко, не боясь подставить себя под удар. Это тоже признак подлинного ученого. «И поэтому я говорю: в науке, в философии нет разницы между истинным путем или ложным. Важно в жизни не мельтешить. Выбрал путь – иди до конца и не сгибайся. А что у тебя получится в результате – человечество проверит»[34]. Четкая и мужественная установка. Но это тоже марксизм: все в конечном итоге определяет общечеловеческая практика.

Что же касается творчества, то жесткий тезис Щедровицкого естественно вызывает возражения или, по крайней мере, вопрос: не является ли носителем творчества не функциональное место, а личность? «А личность, – согласно Щедровицкому, – это когда человек-индивид отвоевывает себе право не подчиняться законам места и бродить в этой социальной структуре»[35]. Прямо скажу, я не встречал более интересного и перспективного понимания личности. Но разве творчество не связано с тем, что человек выходит за рамки тех программ, которые навязаны ему «местом», за рамки парадигмы и начинает комбинировать разные социальные программы?

3. Следующий принцип – это знаменитый первый тезис Маркса о Фейербахе, который неоднократно цитируется в работах Георгия Петровича и который, несомненно, определил основные черты развиваемой им теоретико-деятельностной методологии. Щедровицкий постоянно противопоставляет друг другу «принцип натурализма» и «принцип деятельности». «Натуралистическая точка зрения, – пишет он, – может быть определена прежде всего как предположение и убеждение, что человеку противостоят независимые от деятельности объекты природы; как таковые они вступают в те или иные отношения с человеком, взаимодействуют с ним, влияют на него и, благодаря этим взаимодействиям и влияниям, через них, даны человеку»[36]. В противоположность этому «деятельностная точка зрения … может быть определена прежде всего как предположение и убеждение, что все «вещи» или «предметы» даны человеку через деятельность, что их определенность как «предметов» обусловлена в первую очередь характером человеческой социальной деятельности, … что, говоря об их действительном существовании, мы должны иметь в виду прежде всего рамки и контекст человеческой социальной деятельности, ибо все то, что принято называть «вещами», «свойствами», «отношениями» и т.д. лишь временные «сгустки», создаваемые человеческой деятельностью на базе захваченного и ассимилируемого ею материала»[37].

Можно ли сказать, что названные два подхода противопоставлены друг другу достаточно четко? Разве Маркс отрицает, что «человеку противостоят независимые от деятельности объекты природы»? Нет, разумеется. Другое дело, что они даны нам не через созерцание, а через деятельность. Мне кажется, что Щедровицкий пытается вложить в тезис Маркса более глубокое содержание, и я здесь с ним солидарен, но в приведенном отрывке все сводится к явной метафоре: «все то, что принято называть «вещами», «свойствами», «отношениями» и т.д. лишь временные «сгустки», создаваемые человеческой деятельностью». Это образно, но едва ли с этим можно работать. Это опять-таки скорее постановка проблемы, чем ее решение. Но проблема важная и интересная, и я пока не знаю никаких попыток ее решения.

Интересны в плане развития сформулированного тезиса работы Щедровицкого, посвященные анализу системного подхода и понятию системы. Традиционно систему характеризуют как некоторую целостность, в которой можно выделить составные части, связанные друг с другом. «За этим определением, – пишет Щедровицкий,– мы как бы непосредственно «видим» объект, составленный из элементов и связей между ними; то, что мы «видим», и есть онтологическая картина системного подхода. Но сама эта картина снимает, как бы «свертывает» в себе все те процедуры и способы оперирования, которые мы применяем на разных уровнях познания, воспроизводящего те или иные объекты в виде систем»[38]. В частности, например, это процедуры разложения объекта на части и объединения частей в целое, процедуры выявления свойств целого и частей…

Все это не очень понятно. Я лично не могу отделаться от следующих  навязчивых вопросов. Во-первых, что означает «как бы непосредственно видеть»? Если это отсылка к моему ментальному состоянию, то мне трудно точно установить, действительно ли я как бы что-то «вижу». Во-вторых, что означает выражение «как бы «свертывает» в себе»? В чем состоит механизм перехода от описания процедур к онтологической картине? Думаю, что использование выражения «как бы» свидетельствует, что автор и сам не смог бы ответить на эти вопросы и этого вовсе не скрывал. Правда, может быть, некоторый свет на акт онтологизации могут пролить рассуждения Щедровицкого о специфике научных знаний, но это уже специальная тема для обсуждения.

Хочется подчеркнуть, что Щедровицкий вслед за Марксом очень любит метафоры. И при этом их метафоры очень сходны. Маркс пишет о кристаллизации труда в товаре, Георгий Петрович – о «сгустках» деятельности, о «свертывании» процедур и способов оперирования в онтологической картине. Ну, чем не кристаллизация?

4. Четвертый принцип, на который многократно ссылается Георгий Петрович, – это принцип или метод восхождения от абстрактного к конкретному. Вот что он пишет по поводу исследований в области дизайна: «Таким образом, основным методом исследования дизайна и разработки его теоретической картины является метод восхождения от абстрактного к конкретному, введенный в науку К. Марксом: сначала мы строим простейшие модели, учитывающие только часть связей, глубинных и лежащих как бы в генетическом основании всего социального организма, а затем, на базе этого, развертываем более сложную модель, сначала включающую в себя первую модель как часть, а затем перестраивающие ее как элемент более сложной системы организма»[39]. Последовательное разворачивание схем деятельности, которое мы встречаем в работах Шедровицкого, а также построение так называемой содержательно-генетической логики, начиная с простейшего акта распознавания, – все это примеры «восхождения от абстрактного к конкретному».

К сожалению, последние годы у нас не было работ, посвященных непредубежденному анализу этого метода. А это важно хотя бы потому, что у нас целые поколения росли на базе марксизма и было бы ошибкой просто забыть об этом и переключиться на перепевы западной литературы. Именно здесь я брал бы пример с Георгия Петровича, который в своей работе постоянно анализировал пройденный им путь, выявляя причины и основания отказа от тех или иных точек зрения. В этом плане очень интересны его доклады и лекции, посвященные истории Московского методологического кружка. Они задают поучительный образец целенаправленного и последовательного научного поиска с постоянным осознанием пройденного пути и возникающих трудностей. А что сейчас происходит в нашей философии? Каждый топчется на своем месте, решая собственные задачи, и нет никакого осознания общих проблем и общего продвижения к их решению. Так и хочется сказать: нет на вас Щедровицкого!

Что касается метода восхождения, то, не имея возможности анализировать здесь этот вопрос, я приведу все же небольшую выдержку из работ Ю.М. Лотмана, которая хотя бы показывает, что здесь есть проблема, заслуживающая внимания. Оценивая существующие в семиотике подходы, когда за основу при построении модели берется либо отдельный знак, либо акт коммуникации, Лотман пишет: «Такой подход отвечал известному правилу научного мышления: восходить от простого к сложному – и на первом этапе безусловно себя оправдал. Однако в нем таится и опасность: эвристическая целесообразность (удобство анализа) начинает восприниматься как онтологическое свойство объекта, которому приписывается структура, восходящая от простых и четко очерченных атомарных элементов к постепенному их усложнению»[40]. Обратите внимание, это полностью соответствует точке зрения Щедровицкого о том, что онтологическая картина – это «свернутые» процедуры исследования.

На той же странице Лотман продолжает: «Пройденный за последние двадцать пять лет путь семиотических исследований позволяет на многое взглянуть иначе. Как можно теперь предположить, четкие и функционально однозначные системы в реальном функционировании не существуют сами по себе, в изолированном виде. … Ни одна из них, взятая отдельно, фактически не работоспособна». А как это может быть иначе, если сам Георгий Петрович утверждает, что внешние связи системы определяют ее связи внутренние? Не противоречит ли метод восхождения этому утверждению Георгия Петровича?

5. И, наконец, пятый и последний принцип, который, как мне кажется, существенно определил ценностные установки Щедровицкого, – это последний тезис Маркса о Фейербахе. «…Продукты и результаты методологической работы, – пишет Георгий Петрович, – в своей основной массе – это не знания, проверяемые на истинность, а проекты, проектные схемы и предписания. И это неизбежный вывод, как только мы отказываемся от слишком узкой, чисто познавательной установки, принимаем тезис К. Маркса о революционно-критическом, преобразующем характере человеческой деятельности и начинаем рассматривать наряду с познавательной деятельностью также инженерную, практическую и организационно-управленческую деятельность, которые ни в коем случае не могут быть сведены к получению знаний»[41].

И тут у меня опять много вопросов, и очень жаль, что их уже некому задавать. Во-первых, как мне кажется, предписания – это вид знания и они вполне допускают проверку на истинность. Конечно, императив типа «закройте дверь» не является ни истинным, ни ложным, но если я говорю: «чтобы избежать сквозняка, надо закрыть дверь», то это утверждение либо истинно, либо ложно. Кроме того, предписания могут приобретать форму знаний. Допустим, мой знакомый спрашивает меня, как ему поступить в сложившейся ситуации, а я в ответ говорю, что я в аналогичной ситуации поступал так-то и так-то. С одной стороны, это, безусловно, знание, это описание моего поведения в определенной ситуации, но, с другой, это и предписание, ибо я задаю своему знакомому определенный образец, показывающий, как он может действовать.

Во-вторых, любой проект при своем построении нуждается в знаниях. Конечно, как отмечает Георгий Петрович, он, прежде всего, проверяется на реализуемость, но эта последняя может определяться многими факторами и в том числе истинностью или ложностью исходных предпосылок. Нельзя реализовать проект двигателя, если этот проект противоречит закону сохранения энергии. С другой стороны, невозможность реализации проектов вечного двигателя доказывает закон сохранения энергии. Я не хочу сказать, что знание и проект – это одно и то же, но они тесно связаны и их четкое противопоставление друг другу – это далеко не решенный вопрос.

В-третьих, «чисто познавательная установка» – это просто ложная рефлексивная конструкция, которая совершенно не соответствует реальной научной практике. Как отмечал Т.Кун, в науке мы постоянно сталкиваемся с образцами решенных задач, любой курс физики представляет собой в значительной части упорядоченный определенным образом набор таких образцов. А это своеобразная форма предписаний. Кроме того, ученый постоянно строит проекты, например проекты экспериментов, если он экспериментатор. Но и в работе теоретика есть существенный элемент инженерии. Дирак писал: ««Если бы не инженерное образование, я, наверное, никогда не добился бы успеха в своей последующей деятельности»[42]. Короче говоря, мне представляется, что резкое и безоговорочное противопоставление знаний и предписаний, познания и инженерии, практики ученого и проектировщика нуждается в большом количестве оговорок.

Щедровицкий, как мне представляется, никаких оговорок не делал, ему, напротив, импонировало резкое противопоставление разных позиций. Помню, где-то в конце 60-х годов мы шли с ним по Морскому проспекту в Городке Сибирского отделения АН, и я задал ему какой-то вопрос о строении науки. «У нас с тобой разные позиции, – сказал он, – ты ученый и тебя интересует то, что есть, а я проектировщик: меня не интересует наука, как она есть, меня интересует, какой она должна быть». Я думаю, эта установка очень существенна для понимания работ, да и всей жизни Г.П. Щедровицкого.

Кстати, резкое противопоставление науки и инженерии сказалось на его понимании того, что такое система. Нельзя не отметить здесь очень интересный ход мысли. Если, имея дело с онтологией, мы можем выявить «свернутые» в ней процедуры, то, вероятно, должен иметь место и обратный переход от процедур к онтологии. Традиционное представление системы связано с тем, что мы исследуем некоторый уже существующий объект, осуществляя процедуры выявления его свойств, процедуры разложения на части и сборки целого из частей, короче исследуем поведение объекта в разных, создаваемых нами условиях. Но речь идет об изучении уже существующего объекта. А если мы проектируем некоторую систему? Здесь, казалось бы, должны иметь место совсем другие процедуры, а, следовательно, нам нужно строить и другую онтологию. В принципе это очень интересно. Но в данном конкретном случае возникает следующий вопрос: а не присутствует ли элемент проектирования и при изучении уже существующих систем? От эмпирических процедур к системному представлению нет прямого пути. Изучив поведение объекта в разных условиях, мы должны обратиться к имеющимся у нас теоретическим представлениям и сконструировать на уровне проекта такую систему, которая осуществляла бы аналогичное поведение. Именно так и происходит в науке. «В каждом способном физике, – писал Г. Бонди, – сидит талантливый инженер»[43].

Что же такое деятельность?

Остановимся в заключение еще на одной проблеме, которая занимает очень существенное место в творчестве Щедровицкого и плюс к этому тесно связана с проблемой способа бытия. Это проблема деятельности и ее категоризации. Георгий Петрович приписывает этой проблеме огромное методологическое значение. «Сейчас уже стало ясно, – пишет он в 1975 году, – что все отмеченные выше затруднения языковедения в анализе природы речи-языка (как и затруднения других наук в анализе иных, но тоже связанных с деятельностью предметов) были отражением более общих трудностей, с которыми столкнулось человеческое мышление, когда оно попыталось проникнуть в тайны деятельности»[44]. Вот вам еще одна тайна, которую почти никто не замечает, кроме Щедровицкого. Как часто мы твердим «деятельность», «деятельность», не видя здесь никакой тайны. А в чем же эта тайна состоит? Да в том, что мы не можем ответить на вопрос об онтологическом статусе этого явления, у нас просто нет соответствующей категоризации.

«Предшествующее развитие естественных наук, – пишет Георгий Петрович, – дало нам несколько хорошо разработанных категорий. Среди них самыми привычными и распространенными были категории «вещи», «свойства», и «процесса». Когда начали изучать деятельность, то прежде всего – и это было совершенно естественно – постарались применить именно эти категории. Но результатом было лишь множество парадоксов и затруднений разного рода»[45]. Действительно, почти очевидно, что деятельность – это не вещь. Вещь всегда локализована в пространстве и времени, а где локализована деятельность? Вещь состоит из частей и в каждый момент времени представлена всеми своими частями, а из каких частей состоит деятельность и можно ли эти части пространственно суммировать в одно целое? Так, может быть, деятельность – это процесс? Я уверен, что почти все ухватились бы именно за этот вариант ответа. Все мы, не задумываясь, говорим о процессах деятельности. Но вот что пишет по этому поводу Георгий Петрович: «Деятельность, взятая в своей минимальной объективной целостности, выступила как «размытая» во времени: разные ее части и элементы реализуются в разное время, и вместе с тем между ними существуют такие связи и зависимости, которые (благодаря каким-то специфическим механизмам) действуют все это время и объединяют все элементы в одну целостную структуру, чего не было в процессах изменения элементарных объектов»[46].

Очень тонкое «наблюдение»! Читая и перечитывая это место, я не перестаю удивляться: как он это заметил? Георгий Петрович обладал удивительной способностью видеть проблему за привычным и тривиальным, способностью очищать предмет от паутины научной пошлости. Ведь и на самом деле в деятельности «благодаря каким-то специфическим механизмам» объединены и процесс и структура, и синхрония и диахрония. Скульптор видит в куске мрамора уже готовое произведение и убирает все лишнее, но это значит, что произведение, которое еще не появилось, уже все определяет задолго до своего появления. «Ну и что? – скажут многие, – деятельность – это целенаправленный акт, этим все и объясняется». Да, да, конечно, это сказал еще Маркс, сравнивая пчелу с архитектором, это, вероятно, знали и до Маркса. Так, может быть, закроем проблему, все же ясно? А что же такое деятельность, это процесс или нам нужна какая-то другая категоризация?

Меня не очень устраивает ответ Щедровицкого. В цитируемой статье он начинает с критики традиционного представления деятельности как атрибута отдельного человека. «Работы Гегеля и Маркса, – пишет он, – утвердили рядом с традиционным понятием деятельности другое,   значительно более глубокое: согласно ему человеческая социальная деятельность должна рассматриваться не как атрибут отдельного человека, а как исходная универсальная целостность, значительно более широкая, чем сами «люди». Не отдельные индивиды тогда создают и производят деятельность, а наоборот: она сама «захватывает» их и заставляет «вести» себя определенным образом»[47]. Прекрасно, но это доказывает только то, что деятельность не есть свойство или атрибут. Однако Георгий Петрович почему-то делает такой вывод: «Деятельность, рассматриваемая таким образом, оказывается системой с многочисленными и весьма разнообразными функциональными и материальными компонентами и связями между ними»[48]. Итак, не вещь, не свойство, не процесс, а система? Но ведь и любую вещь можно представить как систему. Нет, и здесь Щедровицкий, как мне кажется, не сделал последнего шага.

Мне кажется, что можно более обоснованно ответить на вопрос об онтологическом статусе деятельности, если сравнить ее с волной, если сказать, что деятельность – это социальная «волна» или куматоид. Об этом я уже писал выше. Думаю, что понятие волны в обобщенном его понимании – это вполне категориальное понятие, и оно может занять свое место в ряду таких категорий как «вещь», «свойство» или «процесс». Специфика «волны» в таком обобщенном понимании, специфика куматоида в том, что он относительно безразличен к материалу, на котором живет, он как бы перемещается по материалу. Но разве не об этом фактически пишет Щедровицкий, утверждая, что «не отдельные индивиды тогда создают и производят деятельность, а наоборот: она сама «захватывает» их и заставляет «вести» себя определенным образом» 

Любой элементарный акт деятельности, с этой точки зрения, это не просто набор действий, это всегда реализация некоторого образца, т.е. объект типа «образец ® реализация». И если реализация представляет собой определенный набор действий, распределенных во времени, то образец – это некоторая предшествующая деятельность, данная нам сразу в виде некоторой «структуры». Именно поэтому деятельность – это не процесс, как и утверждает Георгий Петрович, но это и не структура, и не система. Деятельность – это куматоид.

Таким же образом можно подойти и к противопоставлению языка и речи. Язык – это речь, выступающая в функции образца. «Язык, писал Соссюр, – это клад, практикой речи от­лагаемый во всех, кто принадлежит к одно­му общественному кол­лективу, это грамматическая система, виртуально существующая у каж­дого в мозгу, точнее сказать, у целой совокупности индивидов, ибо язык не существует полностью ни в одном из них, он су­ществует в полной мере лишь в коллективе»[49]. Каждый реализованный текст, устный или письменный становится принадлежностью языка, если он функционирует как образец, порождая акты речи. Но я бы не сказал, что этот образец или весь набор образцов существует в отдельной человеческой голове или в коллективе. Образец прежде всего должен демонстрироваться как некоторая объективная данность, т.е. существовать вообще вне человеческих голов. Другое дело, что без пос­ледних он не может быть реализован.

Однако, обсуждая все это таким образом, мы вовсе еще не раскрыли тайну деятельности. Рассмотрим еще одну проблему, которая здесь возникает. Строго говоря, тот универсум, который рассматривает Щедровицкий в приведенных выше высказываниях, вовсе не является деятельностью, это скорее суммарная человеческая активность, это социум. Деятельность – это всегда целенаправленный акт, что, как мне представляется, всегда признавал и Георгий Петрович. Деятельность, как я уже отмечал выше, это результат поляризации образцов. Напомню притчу, которую я уже неоднократно использовал в своих работах. На строительстве собора в средневековом городе Шартре спросили трех человек, каждый из которых катил тачку с камнями, что они делают. Первый пробормотал: "Тачку тяжелую качу, пропади она пропадом". Второй сказал: "3арабатываю хлеб семье". А третий ответил с гордостью: "Я строю Шартрский собор!" Здесь для нас интересно следующее: все участники этой истории реализуют одни и те же операции, все они строят Шартрский собор и все зарабатывают хлеб семье, но они при этом реализуют разную деятельность, ибо различным образом осознают цель своих действий.

А не означает ли это, что деятельность – это феномен рефлексии? И универсум человеческой активности, который как волна захватывает все новых и новых людей, распределяя их якобы по функциональным местам, порождает самые различные виды деятельности, чаще всего совершенно не соответствующие этим функциональным местам. Не означает ли это, что деятельность – это прерогатива личности? И участники истории с Шартрским собором – это разные личности, хотя они и занимают  в социуме одно и тоже функциональное место. Но тогда придется строить новый проект построения теории деятельности.

*   *   *

Г.П. Щедровицкий оставил нам огромное проблемное поле. С ним можно соглашаться, ему можно возражать, время неминуемо уносит в прошлое его конкретные результаты, но проблемы, которые он ставил и обсуждал, не потеряли своего значения, и он, несомненно, занял свое историческое место в их разработке. Отталкиваясь от его работ, легко двигаться вперед. Даже не соглашаясь с ним, мы невольно обогащаем свое видение предмета. Он был марксист, но то, что он пишет, ссылаясь на Маркса, было у последнего только в зародыше. Я бы сказал, что в ряде пунктов, например, в понимании деятельности, Щедровицкий «открывает» нам Маркса.

Георгий Петрович оставил нам, что, может быть, еще важнее, образец жизни, отданной неутомимому интеллектуальному поиску. Один физик как-то сказал: «Я спрашиваю у своих знакомых гуманитариев, чем они занимаются. Почти каждый отвечает, что пишет монографию. Я спрашиваю, чем он занимается, а он отвечает, что пишет монографию!» У физика это вызывает недоумение, и над этим стоит подумать. Георгий Петрович прежде всего обсуждал проблемы, и именно это было главным в его жизни. И именно поэтому он не оставил нам объемных монографий и не нашел даже времени, чтобы защитить докторскую диссертацию. Для этого надо было остановиться, а он не мог.

У Маркса он заимствовал то положение, что мир следует не только объяснять, но и прежде всего изменять. Это положение определило стиль его мышления, его целевые устремления, определило всю его жизнь, ибо жизнь его – это и есть мышление. Мне кажется, это была трагическая ошибка. Он был методологом, он строил не науку, а проекты наук, а затем он начал строить проекты построения самой методологии. Создается впечатление, что он как бы поднимался по лестнице от проектирования объекта А к проектированию деятельности по проектированию А, а затем к проектированию проектирования деятельности проектирования и т.д. И его работы, к сожалению, становились все более и более абстрактными. Схемы (графические изображения), которые постоянно присутствуют в этих работах, вовсе не преодолевали этой абстрактности, как он, я полагаю, надеялся.

Великий математик Эварист Галуа писал: «Человек, обладающий какой-нибудь идеей, имеет выбор: или иметь в течении своей жизни колоссальную репутацию ученого человека, или же создать себе школу, молчать и оставить большое имя в будущем. Первое имеет место, если пользоваться своей идеей, не высказывая ее; второе – если ее опубликовать. Есть третий способ, средний между обоими другими. Это и публиковать и пользоваться; тогда сделаешься смешным»[50]. Щедровицкий оставил нам программные идеи, которые сам не реализовал, да и не хотел этого делать. И он, несомненно, оставил после себя школу.

Представьте себе группу людей, которые с трудом пробираются по большому болоту. И вот летит над болотом сильная птица и кричит: «За мной идите, за мной! Я вижу сухой и высокий берег!» И все идут в указанном направлении, прыгая с кочки на кочку, но много мелких препятствий на этом пути и приходится часто отступать перед непроходимой топью. Георгий Петрович Щедровицкий видится мне именно такой птицей. Спасибо ему за его программные идеи, но мы, увы, до сих пор в болоте. И долго нам идти, ибо, как писал тот же прозорливый Галуа, «наука есть продукт человеческого разума, более предназначенного к познаванию, чем к знанию, более к отыскиванию, чем к нахождению истины»[51]. И не исключено, что выйдем мы в конце концов совсем на другой и отнюдь не ближайший берег.