eng
Структура Устав Основные направления деятельности Фонда Наши партнеры Для спонсоров Контакты Деятельность Фонда за период 2005 – 2009 г.г. Публичная оферта
Чтения памяти Г.П. Щедровицкого Архив Г.П.Щедровицкого Издательские проекты Семинары Конференции Грантовый конкурс Публичные лекции Совместные проекты
Список изданных книг
Журналы Монографии, сборники Публикации Г.П. Щедровицкого Тексты участников ММК Тематический каталог Архив семинаров Архив Чтений памяти Г.П.Щедровицкого Архив грантового конкурса Съезды и конгрессы Статьи на иностранных языках Архив конференций
Биография Библиография О Г.П.Щедровицком Архив
История ММК Проблемные статьи об ММК и методологическом движении Современная ситуация Карта методологического сообщества Ссылки Персоналии
Последние новости Новости партнеров Объявления Архив новостей Архив нового на сайте

Семиотические исследования. Гл. 4. Схемы и семиотические организмы.

Розин В.М.

Глава четвертая. Схемы и семиотичесие организмы.

$ 1. Стратегия семиотического исследования.

Исследователь в любой науке, не только семиотике, обычно сталкивается со следующей методологической проблемой. С определенного момента он выходит на изучение таких явлений, которые уже плохо описываются, и главное, объясняются на основе наработанных представлений и понятий. Тогда ученый оказывается перед дилеммой - или продолжать двигаться в заданном направлении, стараясь все же свести новые явления к уже изученным, принципиально не меняя основных понятий, или же создать новые понятия и идеальные объекты, проведя границу между одним классом явлений, описанных на основе исходных понятий, и другими, новыми классами, для изучения которых необходимы новые понятия. Третий вариант, близкий к первому - создать такие понятия, которые бы описывали и объясняли широкую область, включающую разные классы явлений. Например, судя по работам У.Эко, он столкнулся с подобной методологической проблемой, когда пытался понять семиотическую природу иконического знака, искусства, дизайна, архитектуры, рекламы. Разрешая эту ситуацию, Эко выбирает третий вариант. Он создает систему понятий, главными из которых является понятие кода, риторики и идеологии (последние два задают для кода контексты), позволяющей описывать и объяснять все перечисленные явления. Однако, при этом ему пришлось очень расширить понятие кода. Действительно, код по Эко - это и то, что задает систему константных общезначимых значений, и систему локальных, частных значений (так называемый, “лексикод”), и значения “произведения искусств” (Эко называет такой специфический код “идеолектом”), и  “слабые коды”, когда в зависимости от контекста и установок субъекта постоянно меняются значения; одновременно, код понимается как семиотический метод анализа структур и как сама семиотическая структура, но часто и как структура восприятия [ 97, с. 45-48, 56-60, 84-88, 121-123, 253 ]. При таком расширительном понимании кода Эко вынужден постоянно фиксировать парадоксы. Например, обсуждая идеолект произведения искусства, он пишет:

“Так, произведение безостановочно преобразует денотации в коннотации, заставляя значения играть роль означающих новых означаемых.... Тут-то и возникают две проблемы, которые можно рассматривать порознь, и в тоже время они тесно связаны между собой:

            а) эстетическая информация - это опыт такой коммуникации, который не поддается ни количественному исчислению, ни структурной систематизации;

            б) и все же за этим опытом стоит что-то такое, что несомненно должно обладать структурой, причем на всех уровнях, иначе это была бы не коммуникация, но чисто рефлекторная реакция на стимул” [97, с. 85-86 ].

И подобными парадоксами полна вся книга Эко. Не означает ли это, что столь расширительное понятие кода неоперативно и внутренне противоречиво?  

В своих семиотических исследованиях я тоже столкнулся с подобной же проблемой и примерно в тех же областях - семиотического объяснения искусства, науки, дизайна, сновидений, игры, общения и т .п. Довольно долго я пытался реализовать первую стратегию, то есть сохранить в неизменности представления о знаках и их типах. И буквально в последние год-два понял, что эта стратегия семиотического исследования тупиковая. Я решил выбрать второй вариант, то есть для семиотического объяснения перечисленных здесь явлений ввести новые семиотические понятия, а именно понятия “схема” и “семиотический организм” (кратко - “семиорг”). Примером первого являются схема метро, наративные описания архаической души (“Их души отправились к берегам реки смерти, но не были приняты там и вернулись оживить снова их тела”), или схема андрогина (двухполого существа, которого Зевс рассек пополам) в платоновском “Пире”. Примером второго понятия являются произведение искусства или науки, отдельная наука, проект здания или системы и т. п. 

С одной стороны, схема или семиотический организм - это семиотические образования (они в своем материале (семиотике) представляют определенные предметы (предметности), отличные от них самих, с другой - это не отдельные знаки и даже не системы знаков, а самостоятельные семиотические целостности. Что же объединяет все эти три семиотических образования (знаки, схемы, семиорги)? Прежде всего метод семиотической реконструкции, намеченый в предыдущих главах. Он включает в себя:

  • реконструкцию ситуации разрыва (то есть социально значимых проблем и затруднений);
  • предположение о том, эта ситуация разрешается за счет изобретения, формирования и употребления определенного семиотического образования (знака, схемы, семиорга);
  • реконструкцию формирования этого семиотического образования, анализ его строения;
  • реконструкцию процессов переноса свойств с объектов на знаки (схемы, семиорги) и обратно, а также образования вторичных предметов;
  • анализ возможных линий развития новых семиотических образований;
  • реконструкцию проблем, возникших в результате формирования новых семиотических образований (эти проблемы наряду с какими-то другими факторами могут привести к новой ситуации разрыва). 

Я считаю, что нецелесообразно семиотически истолковывать абсолютно все аспекты эмпирического материала, важно понять основные его моменты. В принципе, всегда можно задаться вопросом, а как семиотически объяснить тот или иной зафиксированный процесс или структуру. Но попытки объяснить буквально все, как правило, ведут к семиотической редукции, к нагромождению схем, за которыми исчезает содержание и создается лишь видимость решения проблемы.

Рассмотрим теперь специфические особенности схем и их типы.

$ 2. Общая характеристика схем.

Великий Кант ввел понятия схематизма рассудка и схемы , чтобы объяснить, как априорные категии и понятия соотносятся с предметами, данными в опыте. Он пишет: “Это формальное и чистое условие чувственности, которым рассудочное понятие ограничивается в своем применении, мы будем называть схемой этого рассудочного понятия, а способ , которым рассудок обращается с этими схемами, - схематизмом чистого рассудка... Следовательно, схемы чистых понятий суть истинные и единственные условия, способные дать этим понятиям отношение к объектам, стало быть значение, и потому в конце концов категории не могут иметь никакого другого применения, кроме эмпирического, так как они служат лишь для того, чтобы посредством оснований а priori необходимого единства (ради необходимого объединения всего сознания в первоначальной апперцепции) подчинить явления общим правилам синтеза и таким образом сделать их пригодными для полного соединения в опыте” [30, с. 222, 226]. 

Обратим внимание, с точки зрения Канта, именно схемы придают категориям и понятиям значение. Но одновременно в кантианской системе роль схем и схематизмов не столь уж и велика: как подчеркивает Кант “схема есть, собственно, лишь феномен или чувственное понятие предмета, находящееся в соответствии с категорией”, имеющей независимое от всякой схемы и гораздо более широкое значение [30, с. 226-227].  Другой интересный момент состоит в том, что хотя без схем мышление, по Канту, не может состояться, поскольку построить синтетическое суждение и получить в нем новое знание можно только при соотнесении априорных представлений с предметами опыта, тем не менее собственно логической характеристикой схемы не обладают, то есть к мышлению они прямо не относятся [30, с. 227].

В кантианской системе подобное неоднозначное, если не сказать, отчасти, противоречивое понимание схем, вообщем-то, понятно, но за пределами этой системы представления о схемах и схематизме мышления нуждаются в осмыслении, тем более, что, действительно, без использования разного рода схем мышление невозможно. В современной методологии нередко можно услышать и утверждения (я их слышал, например, из уст Г.П. Щедровицкого и С.В. Попова) о том, что именно схемы, а не знания и понятия являются основными познавательными инструментами не только методологии, но и всех современных общественных и гуманитарных дисциплин. Однако даже и без таких сильных заявлений любой внимательный философ и ученый может заметить, сколь широкое применение имеют сегодня схемы. Интересный анализ происхождения и употребления схем в естественных науках мы встречаем в работах В.С. Степина,  но он не рассматривал специально гносеологическую природу схем. Если же это делать, возникают вопросы. Чем являются схемы в познавательном отношении, по сути, ведь не ясно. Схемы - это не знания, хотя могут быть использованы для получения знаний (но каких?). Схемы сами по себе не являются объектами, однако часто задают объекты; именно в этом случае мы говорим об “онтологических схемах”. Схемы - это и не понятия, хотя нередко именно со схем начинается жизнь понятий. Без схем современное мышление не могло бы состоятся, но после того, как оно “встает на ноги”, часто исследователи вполне успешно могут обходиться без схем. Спрашивается, почему? И так далее и тому подобное, здесь что ни вопрос, удовлетворительного ответа на него нет.

Все это говорит за то, что возникла настоятельная необходимость в анализе и осмыслении схем и схематизмов мышления. Но как это делать? Вряд ли в рамках кантианской системы, она сама сегодня нуждается в осмыслении. Мне кажется, естественный ход обращение с этой целью к науковедению и современной методологии. Другое, не менее очевидное положение - необходимость изучения, сочетающего эмпрический и философско-методологический подходы. В качестве эмпирического материала я возьму два случая использования схем: один, очень ранний, донаучный в знаменитом диалоге Платона “Пир”, другой более поздний, как раз ближе к научному, в не менее известной работе Галилея “Беседы” (точное название: “Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки, относящихся к механике и местному движению”). Кроме того, анализируя в этих произведениях схемы и их функции, я буду стараться предоставить, там где это нужно, “голос” их создателям. Последнее поможет мне избежать излишней модернизации и приобрести добавочную степень правдоподобности в предложенной реконструкции.  

В “Пире” мы находим несколько схем, которые я сначала перечислю. Во-первых, это схема двух Афродит. Один из участникоа диалога Павсий, а диалог, как мы помним, формально посвящен прославлению бога любви, говорит, что нужно различать двух разных Эротов, богов любви, соответствующих двум Афродитам - Афродите простонародной (пошлой) и Афродите возвышенной (небесной), и что только последняя полна всяческих достоинств[1].

Во-вторых, схема андрогина и его метаморфоз. Другой участник диалога Аристофан расказывает историю, в соответствие с которой каждый мужчина и женщина ищут свою половину, поскольку они произошли от единого андрогинного существа, рассеченного Зевсом в доисторические времена на две половины[2]

В-третьих, схема, описывающая путь людей, которые, как выражается Диотима, разрешаются в любви духовным бременем[3]. Эти людей, противопоставляемых обычным возлюбленным, вполне можно назвать эзотериками, конечно, в Платоновском понимании эзотеризма. 

Наконец, в-четвертых, в “Пире” можно найти схему, в которой любви приписываются такие качества как гармония, рассудительность, мудрость, даже стремление к бессмертию[4].

Почему перечисленные здесь образования я отношу к схемам?  С одной стороны, потому, что они в тексте Платона ни откуда не выводятся, а напротив, сами являются источниками рассуждений о любви и получения о ней знаний. С другой - потому, что каждое такое образование представляет собой некую целостность в отношении последующих рассудений о любви. Действительно, рассказывая историю с андрогином, Аристофан получает знание о том, возлюбленным присуще стремление к поиску своей половины. Деление Афродит на вульгарную и возвышенную позволяет приписать любви мужчины к прекрасному юноше различные достоинства, а мужчине к женщине только низменную страсть. Соответственно той же цели, приписывания любви необычных (если сравнивать с распространенным, народным пониманием любви) качеств - совершенствования личности, работы над собой, стремления к бессмертию, служат рассуждения по поводу людей, разрешающихся в любви духовным бременем. Таким образом, с помощью схем герои диалога (а фактически сам Платон) получают различные знания о любви. (Ниже я буду обсуждать, почему эти знания герои диалога излагают как бы не форме научных знаний: это или вроде бы ни к чему не обязывающие размышления или даже вообще фантазии).

Еще один признак схем: как правило, они могут быть стать объектами оперирования, в том смысле что схемы имеют определенное строение, их можно анализировать, на основе одних схем можно создавать другие и т. п. 

Следующая важнейшая особенность схем - они являются самостоятельными предметами, что осознается даже в этимологии этого термина (от греческого scema - наружный вид, форма). Предложим следующее рабочее определение схемы: схема - это самостоятельный предмет, выступающий одновременно как представление (или изображение) другого предмета. Понятно, что схема может быть использована и в функции модели (как известно, модель - это объект, употребляемый вместо другого объекта), но схема, все же не совпадает с моделью. Для схемы существенна именно предметность: схема и сама самостоятельный предмет и представляет другой предмет, это, так сказать, предмет в квадрате. В качестве первого предмета (корня) схема выступает как источник знаний, в качестве второго (самого квадрата) позволяет переносить знания с одного предмета на другой.

Может возникнуть вопрос о том, как формируются схемы. Некоторый свет на него проливает реконструкция формирования одной из самых первых наративных схем - представлений о душе. Нетрудно сообразить одну из возможных психологических предпосылок изобретения представления об архаической душе. Ею, например, могло быть наблюдение за птицами, вылетающих из своих гнезд и возвращающихся назад. Кстати, образ души-птицы (наряду с душой-бабочкой, душой-тенью) является достаточно расспространенным в древнем мире. Формирование представления о теле, как доме (гнезде) для души - естественное следствие принятия идеи души-птицы. Труднее объяснить, как данный птичий образ души был принят человеком. Думаю тут сыграли свою роль несколько моментов: языковые игры-отождествления, в которых (естественно, без всяких на то оснований) человек назывался птицей, воображение, идущее вслед за речью, сновидения, где языковые отождествления могли воплотиться в реальные визуальные образы "человека-птицы", попытки слушателей понять реальность, о которой шла речь. Но вернемся к схемах Платона и Галилея. Имеет смысл рассмотреть тот способ, на основе которого Платон получает на схемах новые знания. Рассмотрим для этого историю (рассуждение) об андрогинах.

Сначала рассказывается сама история, а именно то, как Зевс рассек андрогины пополам. Затем половинки андрогинов отождествляются с мужчинами и женщинами или с разными мужчинами. Наконец, влюбленным мужчинам и женщинам приписывается стремление к поиску своей половины, поскольку их происхождение от андрогинов требует воссоединение целого. Кант тот час же бы уцепился, например, за категории “часть-целое”, “любвь” и “пол”, чтобы сказать, что это априорные начала, применение которых к реальным объектам (людям) и потребовало схемы андрогина. Платон рассуждал бы иначе: с помощью “правдоподобной” истории об андрогине душа вспоминает совершенную идею любви, которая создана творцом. А я, естественно, вижу в рассуждении героя диалога свое. Откуда, спрашивается, Платон извлекает новое знание о любви? Он не может изучать (созерцать) объект, ведь платонической любви в культуре еще не было, а обычное понимание любви было прямо противоположно платоновскому. Платон утверждал, что любовь - это забота о себе каждого отдельного человека, а народное понимание языком мифа гласило, что любовь от человека не зависит (она возникает, когда Эрот поражает человека своей золотой стрелой); Платон приписывает любви разумное начало, а народное - только страсть;  Платон рассматривает любовь как духовное занятие, а народ - преимущественно  как телесное и т. п. Новое знание Платон получает именно из схемы, очевидно, он ее так и создает, чтобы получить такое знание. Но относит Платон это знание, предварительно модифицировав его (здесь и потребовалось отождествление), не к схеме, а к объекту рассуждения, в данном случае, к любви. Возникает вопрос: на каких основаниях, ведь объекта еще нет? Платон бы возразил: как это, нет объекта, а идея любви, ее творец создал одновременно с Космосом и душа созерцала совершенную любовь, когда пребывала в божественном мире.

Но я не Платон и должен повторить. К моменту создания “Пира” платонической любви еще не было. Следовательно, я могу предположить лишь одно: Платон полагает (современный инженер сказал бы - проектирует) новое представление о любви и именно для этого ему нужна схема. Она задает, а не описывает новый объект; полученные на схеме знания приписываются этому объекту, конституируя его. То же самое можно утверждать и относительно других платоновских схем. Рассмотрим теперь второй пример - схемы в “Беседах” Галилея.   

Исследования В.Зубова показывают, что в основании всех поисков Галилея, позволивших ему получить новые знания о движении (свободном падении тела), лежит заимствованная им у средневекового логика Николая Орема “схема треугольника скоростей”. В этой схеме один катет прямоугольного треугольника изображает пройденное время, а другой максимальную скорость, достигнутую при свободном падении тела (прямые внутри треугольника , параллельные этой максимальной скорости - это мгновенные скорости в определенный момент времени падения). На оремовской схеме Галилей получает исходное знание, о том, что скорость падающего тела увеличивается равномерно, которое он кладет в основание всех дальнейших доказательств [5]. Далее, отталкиваясь от той же схемы, Галилей получает еще два знания: что все тела должны падать с одинаковой скоростью независимо от их веса и что вес тела расходуется не на поддержание движения, а только на его приращение (Аристотель утверждал обратное: что скорость падения прямо пропорциональна весу падающего тела и что для поддержания равномерного движения тела необходимо постоянно прикладывать определенную силу). Наконец, еще одно знание (“Если тело, выйдя из состояния покоя, падает равномерно ускоренно, то расстояния, проходимые им за определенные промежутки времени, относятся между собой, как квадраты времни”) Галилей получает, доказывая геометрическим путем равенство треугольника скоростей “прямоугольнику скоростей” , то есть равенство равноускоренного движения равномерному движению со средней скоростью падения [2; с. 311-315]. Рассмотрим теперь способ получения данных знаний. 

Первое исходное знание Галилей получает примерно так же, как Платон. Он доказывает, что предположение о равномерном приращении скорости падающего тела является наиболее естественным и соответствующем природе изучаемого явления. Другими словами, схема треугольника скоростей построена так, чтобы приписать падающему телу данное соотношение.   

По-другому получаются второе и третье знания. Почему, рассуждает Галилей (смотри нашу реконструкцию [ 7 ]), нельзя считать, что вес тела тратится на поддержание его постоянной скорости. А потому, что в этом случае нельзя объяснить ускорение тела при падении, ведь тогда пришлось бы считать, что по мере падения и вес тела постоянно возрастает. Почему все тела падают с одинаковой скоростью независимо от их веса? А потому, что в треугольник скоростей входят только два параметра - скорость тела и пройденное время, а параметр веса не входит, следовательно, от веса тела скорость не зависит. Как мы видим, новые знания здесь получаются не прямо из оремовской схемы, но в связи с ней. В данном случае схема помогает организовать соответствующие рассуждения. 

Наконец, четвертое знание получается при отождествлении оремовской схемы с определенной геометрической фигурой. На основе полученного в геометрии знания о равенстве фигур далее создается новое знание о свободном падении. То есть новое знание здесь создается в два этапа: сначала в геометрии, затем в механике, но и там и там объекты задаются с помощью схемы треугольника скоростей.

Если Платон в обосновании своих знаний апеллирует к идеям, то Галилей - к устройству природы как “написанной на языке математики”. В частности, в “Диалоге о двух главнейших системах мира” Галилей пишет: “Но если человеческое понимание рассматривается интенсивно и коль скоро под интенсивностью разумеют совершенное понимание некоторых суждений, то я говорю, что человеческий интеллект действительно понимает некоторые из этих суждений совершенно и что в них он приобретает ту же степень достоверности, какую имеет сама Природа. К этим суждениям принадлежат только математические науки, а именно геометрия и арифметика, в которых божественный интеллект действительно знает бесконечное число суждений, поскольку он знает все. И что касается того немногого, что действительно понимает человеческий интеллект, то я считаю, что это знание равно божественному в его объективной достоверности, поскольку здесь человеку удается понять необходимость, выше которой не может быть никакой более высокой достоверности” [3; с. 89 ]*.

Вернемся теперь проблеме определения специфических характеристик схем. Обратим внимание на контекст, в котором Платон вводит схему андрогина. Этот контекст явно игровой, участники диалога берутся прославлять на пирушке бога любви Эрота, а  Аристофан рассказывает историю, безусловно им лично сочиненную; во всяком случае такого наратива в стандарном наборе греческих мифов не было. Другими словами, отношения, устанавливаемые между выдуманной историей и отношениями возлюбленных, не являются общезначимыми, они устанавливаются тут же, в реальности беседы о любви. То есть в отличие от знака, имеющего константное общезначимое значение, схема как семиотическое образование условна, что часто и фиксируется в ее определении. Значение схемы устанавливается относительно данного контекста и реальности, в других реальностях значение схемы может быть иным. Установленное в определенном контексте значение схемы, конечно,  может сохраниться и в дальнейшем употреблении, как например, это произошло со схемой метро или схемами архаической души. В этом, не столь уж редком случае, схема, сохраняя свою функцию схемы, превращается в знак. Однако в общем случае специфическая особенность схем состоит именно в том, что их значения устанавливаются и имеют силу в  рамках определенной реальности (игровой, познавательной, общения и т. д.). 

Еще одна важная характеристика схем - осознание ее предметности. Как я отмечал, и знак может превращаться (и постоянно превращается) в предмет, но этот момент обычно не осознается, поскольку знак используется прежде всего как средство деятельности. Напротив, строение схемы, ее предметные возможности интересуют создателя или пользователя схемы в первую очередь, поскольку именно они позволяют решить с помощью схемы определенную задачу, например, получить на схеме новое знание и отнести его к схематизируемому предмету.  

Хотя схема, как и знак тоже включается в деятельность (синтеза и анализа или преобразования; прекрасный пример - схема метро), все же чаще с ней работают как с реальностью. Рассмотрим один пример - использование наративной схемы души. Она состоит из двух предметов: представления души, как птички, бабочки, тени и т.п. и души, как состояний человека. Возможные варианты поведения души (ушла, пришла, ушла насовсем, вышла временно, ушла на прогулку и запомнила что-то и  т. п.) извлекаются из наративной схемы не потому, что ее преобразуют, а в силу того, что это определенная реальность и человек знает, какие события в данной реальности могут происходить.

Выделенные здесь специфические особенности и характеристики схем позволяют, в частности, понять, что такое интерпретация. Интерпретация - это процесс построения схемы, позволяющий увидеть и воссоздать за определенным текстом ( в тексте) интересующий интерпретатора предмет (реальность), причем тот же самый текст (и это принципиально) допускает и другие интерпретации. В этом смысле одни интерпретации всегда противостоят другим. Поскольку произведения искусств или науки даны нам в форме текстов, необходимое условие их понимания и дальнейшего использования - создание интерпретаций.             

$ 3. Онтологические и направляющие схемы. Понятие семиотического организма.

Вернемся еще раз к вопросу о том, как на схемах получаются новые знания. Если иметь ввиду рассмотренные выше примеры, то приходится предположить, что новые знания получаются за счет отождествления с помощью схем двух совершенно разных предметных областей и затем приписывания видоизмененных знаний из одной области объектам другой. Действительно, рассмотрим, например, за счет чего Платон получает знание о том, влюбленные склонны искать свою половину. Он придумывает историю об андрогенах и затем, отождествляя мужчин и женщин с половинками андрогенов, приписывает влюбленным людям стремление к поиску своей половины. До Платона никому в голову не приходило отождествлять сферу любви со сферой естественных процессов, характеризующихся стремление ее единиц к воссоединению в одно целое. А что делает Галилей? Он с помощью оремовского треугольника получает возможность отождествить параметры процесса свободного падения тел (скорость и время) с геометрическими параметрами и за счет этого приписать свободному падению математические соотношения. Заметим, что в обоих случаях для отождествления должны были сложиться определенные условия: в первом уверенность, что человек должен подчиняться воле богов (Зевса), во втором - что природные процессы подчиняются математическим закономерностям (соответствующее убеждение Галилей четко высказывает в своих работах). Но в общем случае отождествление может быть и произвольным, его оправдывают задним числом. Впрочем,  Платону и Галилею (или их последователям) также приходится обосновывать сделанные отождествления. Различие лишь в одном: Платон и Галилей делают это в определенной “системе” (первый в практике любви, второй в научной практике), а при произвольном отождествлении обоснование не предполагает каких-то специальных требований.

С семиотической точки зрения указанные на схемах отождествления и приписывание знаний объектам другой области обеспечиваются механизмами замещения и означения, которые в отличие, например, от замещений и означений в сфере атрибутивных знаний, которые в свое время проанализировал Г.П. Щедровицкий,  могут быть достаточно сложными. Как правило, в данном случае необходимым условием замещения и означения является предварительное построение системных представлений, о которых еще в 60-х годах писал Владимир Лефевр. Конкретные условия отождествления - уверенность, что люди должны подчиняться воле богов, а процессы природы математическим закономерностям, и есть пример таких системных представлений.  

Итак, онтологические схемы это своеобразный конфигуратор, связывающий разные предметные области в новую область знаний, это средство, позволяющее транслировать, модифицируя, знания из одной области в другую. В принципе, схемы нужны до тех пор, пока в этих новых областях не осуществляется рефлексия и не создаются новые специфические понятия. Однако можно показать, что в этих новых понятиях происходит снятие соответствующих схем. Другими словами, схемы в  скрытом виде продолжают жить в понятиях.

В общем случае в мышлении можно выделить два основных полярных процесса: образование замкнутых предметных областей (деятельности, знаний и т. п.) и процесс схематизации, постоянно конфигурирующие разные предметные области. Первый процесс получил свое осознание и технологию еще в античной философии (именно этой цели служит органон Аристотеля) и далее он каждый раз уточнялся и видоизменялся применительно ко времени и ситуации. Поэтому, когда Кант пишет, что его ”задача в своей основе вполне совпадает с задачей Аристотеля”( [4; c. 174-175] ), он вполне адекватно отражает суть дела. Второй же процесс практически не осознан до сих пор (работа Канта в данном случае является исключением) и совершенно не оснащен технологически. Только в рамках одного из направлений современной методологии (в Московском методологическом кружке) появляется интерес к осмыслению схем и схематизации.

Подведем итог. Онтологические схемы используются для получения новых знаний, они задают объекты, к которым данные знания относятся (соответственно можно говорить об онтологическом схематизме мышления), но сами схемы, вероятно, не являются исходными началами мышления. Чтобы понять, как они возникают в мышлении, предпринем еще одну реконструкцию, теперь уже основных шагов реализации исходного замысла Платона и Галилея.   

Почему Платона не устраивало обычное понимание любви, столь красочно описанное в античной мифологии? Прежде всего потому, что такая любовь понималась как состояние, вызываемое богами любви и поэтому независящее от воли и желаний человека. Платон однако считал, что одно из главных достоинств философа (как и вообще человека) - как раз сознательное участие в собственной судьбе (мироощущение, сформулированное Платоном в концепции “epimelia” - буквально, “заботы о себе”). Кроме того, обычно любовь понималась как страсть, охватывающая человека в тот момент, когда боги любви входили в него; как сильный аффект, полностью исключающий разумное поведение. Платон, напротив, призывал человека следовать не страстям, а действовать разумно. Разумное  построение жизни по Платону - это работа над собой, направляющая человека в совершенный мир идей, где душа пребывала до рождения человека.

Зная Платона, нетрудно предположить, что когда он утвердился в новом понимании любви (любовь - это не страсть, а разумное чувство, оно предполагает совершенствование человека и ведет его к бессмертию), то стал излагать свое новое видение окружающим его слушателям. Но они ведь еще не пришли к новому видению любви и поэтому не понимали Платона. Более того, слушатели возражали Платону, ловя его на противоречиях и указывая различные затруднения (проблемы), возникающие, если принять новое понимание. Так они могли показать Платону, что он рассуждает противоречиво: любовь это страсть, а Платон приписывает любви разум, следовательно, любовь - это не страсть. Кроме того, могли возразить слушатели, цели любви - телесное наслаждение и деторождение, почему же Платон ничего об этом не говорит. И уж совсем непонятно, зачем пристегивать любовь к таким серьезным делам как работа над собой или “стремление блаженно закончить свои дни” (то есть достигнуть бессмертия). Наконец, разве любовь дело рук человека, а не богов?

В ответ на все эти, вообщем-то справедливые возражения Платон начинает сложную работу (кстати, вместе со своими оппонентами). С одной стороны, он выстраивает “логическую аргументацию”, с другой - чтобы облегчить понимание (точнее, сделать его впервые возможным),  изобретает схемы, вводящие слушателей в новую для них реальность. Так, Платон, чтобы избежать противоречия в рассуждении, вспоминает о существовании в народной мифологии разных богинь любви и настаивает на принципиальном делении Эрота на два разных типа. В этом случае, рассуждая о любви, нельзя качества одной Афродиты (Эрота) переносить на другую. (Здесь невольно вспоминается правило Аристотеля, запрещающее перенос знаний из одного рода в другой). Весьма тонко Платон выводит любовь из под действия богов. Сочиняя историю про андрогинов, он с одной стороны, санкционирует новое понимание любви актом самого Зевса, с другой, задает естественный процесс (стремление рассеченных половинок к соединению), относимый только к компетенции человека. Поистине гениальной находкой Платона является аналогия плода, вынашиваемого женщиной, с духовным плодом, то есть работой человека над собой в направлении разумной жизни, совершенствования, стремления блаженно закончить свои дни. 

Но, могли продолжать возражения слушатели Платона, разве женщина, не покидающая женской половины и способная только на страсть, в состоянии так любить? Не смешно ли, право, требовать от нее подобного поведения!

И они были правы, имея ввиду греческую женщину того времени. Надо отдать должное Платону, он был последователен: согласившись с данным возражением, Платон меняет объект новой любви. Да, сказал он, но Вы  не учли, что высшей формой любви является не любовь мужчины к женщине, а любовь мужчины к прекрасному юноше, кстати, юноша и более восприимчим к духовной работе, а также к дружбе и совершенствованию.

Но ведь однополая любовь осуждается в народе, продолжали настаивать некоторые спорщики. Народ заблуждается - парировал Платон, именно однополая любовь освещается Афродитой небесной. И так далее и тому подобное. Вновь и вновь слушатели возражали Платону, с каждым шагом его схемы становились все понятнее, а аргументация убедительней, пока все собрание не согласилось, что да, правильное понимание любви именно такое. Но заметим, если сравнить это понимание с исходным, оно стало другим, обросло схемами и логической аргументацией. Иначе говоря, новые знания в буквальном смысле вырастают из исходных идей, укрепляются и конкретизируются в лоне коммуникации (непонимания, споров, поисков аргументов и схем, делающих понятными утверждения мыслящего). Перейдем к Галилею.

Используя оремовский треугольник скоростей, Галилей доказывает важную теорему о том, что пройденные при свободном падении тела расстояния относятся как квадраты времен, затраченные на прохождение этих расстояний. Это знание было получено со всей строгостью и казалось не нуждалось ни в каком обосновании (во всяком случае, в античной науке этого было достаточно). Но в формирующейся науке Нового времени сложилось новое требование - дополнительного обоснования полученных знаний в опыте, поскольку требовалось показать, что полученные знания описывают реальные процессы природы. В свою очередь подобное требование проистекало из установки использования научных знаний для овладения природными процессами (это было необходимым условием создания новой техники, включающей в качестве рабочих именно природные процессы).

Но при том уровне технологии, которая была во времена Галилея, ни доказанное знание, ни исходное (о равномерном приращении скоростей) проверить было невозможно. Поэтому Галилей решает проверить косвенное знание о том, что все тела падают с одинаковой скоростью. Но здесь его постигла неудача: реальному опыту Галилея не поверили (его оппоненты утверждали, что трудно понять, касаются ли земли тела разного веса одновременно или нет), кроме того, Галилею были предложены контпримеры. Ему доказывали, что наблюдения подтверждают мнение Аристотеля и Леонардо да Винчи о том, что тела разного веса падают с разной скоростью, и есть вообще случаи (очень легкие тела или очень маленькие), когда падающее тело движется равномерно, а не ускоренно.

Чтобы преодолеть данные возражения, Галилей, с одной стороны, обращается к аристотелевскому положению о зависимости скорости тела от сопротивления среды, с другой - реализуя это положение, создает еще одну дополнительную схему, описывающую взаимодействие падающего тела с воздухом. Галилей утверждает, что на падающее в воздухе тело действует выталкивающая архимедова сила и сила трения, возникающая потому, что при падении тело расталкивает частицы воздуха. Далее Галилей убедительно доказывает, что действие этих двух сил в ряде случаев (именно тех, на которые указывали оппоненты) приводит к замедлению падения вплоть до равномерного движения [2].

Но как же, возразили оппоненты, радостно потирая руки, быть в этом случае с исходной оремовской схемой, ведь на ней держатся все доказательства Галилея? Тогда Галилей делает шаг, не менее решительный, чем в свое время Платон, заявивший,  что высшая форма любви - это любовь мужчин к прекрасным юношам. Галилей вводит представление о падении тела в пустоте, считая, что это тот самый идеальный случай, когда полностью отсутствует сопротивление среды. Отметим важность этого шага: данное знание создается как необходимое условие объективации оремовской схемы при том, что нужно сохранить и вторую схему.   

Однако оппоненты Галилея не сдались и справедливо заметили, что Галилей пока не достиг основной своей цели - не проверил полученные знания опытом. Размышляя, как все-таки реализовать эту цель, Галилей показал, что, если бы тело падало медленно, то можно было не учитывать и архимедову силу и силу трения (в этом случае они были бы малы и ими можно было  пренебречь), то есть в этом случае свободное падение напоминало бы падение тела в пустоте. По сути, в этом пункте поисков Галилей вводит третью схему.

Но, продолжали возражение оппоненты, тело в воздухе падает быстро, а не медленно. Последний ход (изобретение) Галилея ставит точку в споре: он утверждает, что скатывание тела по наклонной плоскости представляет собой частный случай падения тела (четвертая схема). Доказав это, Галилей изготавливает такую наклонную плоскость, на которой падение тела происходит замедленно (чтобы свести к минимуму трение поверхности шара о наклонную плоскость, Галилей отполировал и шар и наклонную плоскость), и затем проводит решающий опыт. Он измеряет расстояния, пройденные шаром по наклонной плоскости за  два последовательных промежутка времени, и, разделив величины этих расстояний получает нужное ему соотношение (то есть отношение этих величин оказалось равным отношению соответствующих квадратов времен).

Итак, мы видим опять, что новые знания (в данном случае естественнонаучные) получаются на схемах (или в связи со схемами) и в контесте коммуникации, причем и сами схемы, кроме исходной, создаются в этом контексте. Естественно, я не отрицаю использование в этом процессе и правил логики и научных доказательств, однако объединяет и организует все движение мысли именно схемы. Теперь исключительно важный вопрос: какую роль схемы играют в коммуникации?  Очевидно, что они используются не только для задания объектов. Здесь более важная другая их функция - создание особой реальности, то есть системы событий, позволяющих направить внимание и понимание слушателей (оппонентов), помогающих им принять новые представления, понять аргументацию, двигаться вместе с автором новой мысли и т. п. В дальнейшем схемы, выполняющие такие функции, я буду называть “направляющими”. Помимо общих для всех схем признаков (ни откуда не выводиться, выступать как объекты оперирования, служить источниками последующих рассуждений) направлящие схемы имеют, как мы видим, и специфические.

Направляющие схемы существуют в особом контексте. Его структура задается по меньшей мере следующими элементами: наличие новой мысли и коммуникации по ее поводу, различие позиций участников коммуникации (один излагает новую мысль и аргументирует ее разными способами, другой старается понять, возражает, полемизирует), стремление “ведущего” диалог (например, Платона или Галилея) так повлиять на своих слушателей, чтобы они поняли и приняли новую реальность (видение, знание, представление). Нужно подчеркнуть, что направляющие схемы, как правило, не создаются заранее, а выращиваются в процессе мышления-коммуникации. В этом же процессе выращиваются (изобретаются), усложняются и укрепляются (в смысле обоснования) как новые знания, так и новые объектные представления, частично заданные по материалу в тех же схемах (онтологических). В итоге по продукту часто совершенно невозможно различить, какой вклад дали онтологические схематизации и объектные построения , а какой коммуникация.

Различение двух типов схем (на онтологические и направляющие), на наш взгляд, позволяет иначе взглянуть и на другие проблемы методологии и философии. Например, по-новому истолковать содержание и пафос ряда известных современных работ по философии. Но прежде чем я проиллюстрирую последнее утверждение, рассмотрим направляющие схемы подробнее.

Типы коммуникаций, естественно,  бывают разные, соответственно этим типам различаются и направляющие схемы. Один случай, когда “ведущий”, подобно Платону приглашает слушателей последовать за ним в новый мир (работы над собой и духовной любви). Другой, когда “ведущий” навязывает слушателям представления, которые они не хотят принимать (например, Сократ заставлял людей признать свое невежество и неразумность, что, понятно, многим не нравилось). В качестве третьего случая можно взять образовательную ситуацию; здесь педагог сознательно пытается передать учащемуся новые представления, причем в специальной процедуре научения. Еще один случай - юридическая коммуникация, например, следователь пытается склонить подозреваемого

сознаться в содеянном правонарушении. В романе Достоевского “Преступление и наказание” следователь Порфирий Петрович в беседах с Раскольниковым использует по меньшей мере две направлящие схемы. Он предлагает Раскольникову мысленно представить, что Раскольников и есть тот самый человек, который имеет право на убийство, а также погружает Раскольникова в реальность, где предполагается, что о его преступлении Порфирию Петровичу абсолютно все известно. В результате, проживая события, заданные этими направляющими схемами, и размышляя над смыслом своего поступка, Раскольников настолько меняется, в такой степени не может переносить свое состояние, что сознается в преступлении (заметим, что с формально-логической точки зрения признание есть определенное знание). Особым типом коммуникации является автокоммуникация, то есть беседа и диалог с самим собой. Здесь мышление и его коммуникационный контекст сливаются в одно целое, поэтому особенно трудно различать онтологические и направляющие схемы.        

Перечисление разных типов коммуникации можно продолжать, но я ограничусь данными примерами. Важно, что в каждом из указанных случаев направляющие схемы работают иначе и выполняют разные функции. Но во всех случаях направляющая схема в отличие от онтологической задает не объект, а определенную реальность, войдя в которую, слушатель (оппонент) должен начать двигаться в направлении, желательном для “ведущего”. Правда, выше я старался показать, что сдвигается (по-новому понимает и видит) не только слушатель, но и “ведущий”; в этом смысле они осуществляют  совместное движение и приходят вовсе не туда, куда намечали прийти вначале. 

Кстати, именно желание Платона направить понимание читателей в “Пире” в нужном направлении (уже после того, как он предварительно проделал со своми оппонентами длинный путь и нащупал необходимые схемы) заставляет его отказаться от привычных способов изложения знаний. Чтобы усыпить бдительность читателей и лишить их критического запала, Платон, во-первых, вкладывает новые знания о любви в уста участников диалога (с них как бы меньше спрос), во-вторых, придает диалогу внешне несерьезный характер. Вспомним, с чего он начинается. Собираются для беседы участники диалога и говорят, что хорошо бы сегодня не напиваться и что неплохо бы взять в качестве темы беседы прославление бога любви. Затем начинается беседа, где каждый, беря слово, или предлагает относиться к его речам не столь уж серьезно или вообще делает вид, что рассказывает почти сказку. Естественно, что в такой обстановке читатель расслаблется, забывает возражать, легко проглатывает невидимый крючок.

Другими словами, я хочу сказать, что направлять могут не только схемы, но и жанр и даже язык произведения, поэтому вполне можно говорить о “схематизме произведения” и “языковых схеметизмах”. В этом отношении особенно показательны работы Хайдеггера. Собственно новых знаний в них вы почти не найдете, это отмечают многие комментаторы [10]. Какой же цели они служат? Прежде всего, воздействовать на сознание слушателей, чтобы они отказались от привычных способов мышления и, напротив, начали мыслить по-новому. Возьмем для примера его известную статью “Вопрос о технике”. Что в ней есть? Критика традиционного инструментального понимания техники (как средства для решения определенных задач), демонстрация того, что в современном мире природа и человек включены в “поставляющие” технологические цепочки, размышления о судьбе техники и возможности вернуться к античному пониманию “техне”, включавшего в себя , по мнению Хайдеггера, эстетическую позицию. На вопрос, что же такое техника (аналогично в других работах - что такое бытие, мышление, вещь и т. д. ), ответа нет. Зато постоянным рефреном идут утверждения о том, что техника (мышление, бытие) - это не то, что мы думаем, что мы ее не мыслим (сравни в отношении мышления: самое существенное, повторяет Хайдеггер, что “мы еще не мыслим” [ 11]), что сущность техники в ином и так далее и тому подобное. И конечно, все пронизано языковым творчеством. Например, в статье “О технике” вводится выражение “постав” (Gestel), вокруг которого разворачиваются размышления о технике.

Если рассматривать статью Хайдеггера с привычной позиции - как изложение нового представления о технике, то полученный результат не впечатляет. Но попробуем взглянуть на нее иначе: как на работу, направляющую понимание и сознание читателя. Создавая центральную схему (“постава”), Хайдеггер, с одной стороны, лишает технократов иллюзии, что можно решить проблемы нашей техногенной цивилизации чисто техническим путем, не меняя кардинально самого человека и его отношение к природе (ведь в поставляющее производство оказались вовлечены и природа и человек), во-вторых,  заново задает вопрос о технике, делая невозможным старое ее понимание. Тем самым, Хайдеггер переориентирует нашу мысль, направляет ее на поиск иного мышления о технике. Направляет не только с помощью схем, но и сложного необычного языка, в который приходиться постоянно вдумываться (но одновременно мы продумываем суть дела).

Рассмотренный здесь материал и реконструкции, на мой взгляд, позволяют сформулировать понятие семиотического организма. Обратим внимание, что онтологические и направляющие схемы во всех проанализированных случаях складывались в едином процессе “коммуникации - познания - объяснения - обоснования”. И употребляются они не столько сами по себе, сколько в связи друг с другом. Например, на первый взгляд, кажется, что отдельные представления о любви, вложенные Платоном в уста персонажей "Пира", совершенно не связаны между собой. Так, например, Федр утверждает, что Эрот - это бог, а Диотима это отрицает, говоря, что Эрот - гений и философ. Эриксимах помещает Эрота в природу, а Диотима показывает, что Эрот - это скорее особый философский образ жизни, что и выражает само слово "фило-софия" (любовь к мудрости). Но при более внимательном рассмотрении оказывается, что все эти отдельные представления о любви не противоречат друг другу и даже как-то связаны. Ведь философ как раз и стремится обладать красотой (гармонией) и выявлять их в своей жизни и деятельности, а также достигнуть бессмертия (то есть стать богом). Если следовать не формально-логическим критериям, а читать диалог содержательно, никаких противоречий в нем нет. Более того, каждая речь вносит в понимание любви свой смысл и окраску, образуя в целом единую платоническую концепцию любви.

Поясняя в другом диалоге ("Федр") применный им метод познания любви, включающий два вида мыслительных способностей, Платон пишет: "Первый - это способность, охватывая все общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсюду разрозненно, чтобы давая определение каждому, сделать ясным предмет поучения. Так поступили мы только что, говоря об Эроте: сперва определили, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуждать; поэтому-то наше рассуждение вышло ясным и не противоречило само себе.... Второй вид - это, наоборот, способность разделять все на виды, на естественные составные части" [109, с. 176].

П.Гайденко связывает этот метод с разработанным Платоном диалектическим методом, позволявшим строить то, что мы в современном научном языке называем "системой научных понятий". Однако Платон в своих исследованиях, естественно, говорит не о системе понятий (понятие системы возникло только в Новое время), а о "едином и многом". Чтобы понять, что Платон имеет в виду, необходимо пояснить его взгляды.

Платон, как известно, исходит из убеждения в существовании подлинного мира идей и другого, по сути неподлинного, мира вещей. Вышел он на такую "картину мира", разрешая ситуацию противостояния двух лагерей, сложившихся в греческой культуре - софистов и элеатов. И те и другие, рассуждая, пришли к совершенно разным выводам. Софисты были уверены, что познание и знание субъективны, что ничего определенно утверждать невозможно и относительно любой вещи можно получить любое знание, например, что движение существует и не существует, что мир возник и существовал вечно и т.п. Возражая против такого понимания, элеаты утверждали, что людям только кажется, что в мире что-то меняется, на самом же деле, говорили они, ничто не изменяется, а существует лишь тождественное самому себе целое. В поэме "О природе" Парменид пишет:

            Люди о двух головах. Беспомощно ум их блуждает.

            Бродят они наугад, глухие и вместе слепые...

            Без сущего мысль не найти - она изрекается в сущем,

            Иного не будет и нет: ему же положено роком -

            Быть неподвижным и целым. Все прочее - только названья:

            Смертные их сочинили, истиной их почитая... [10, с. 18].

 "Платон, - пишет П.Гайденко, - полностью согласен с элеатами в том, что без наличия чего-то самотождественного (иначе говоря, без принципа тождества) невозможно никакое познание" [36, с. 142-143]. И далее она цитирует Платона: "Не допуская постоянно тождественной себе идеи каждой из существующих вещей, он (человек. - П.Г.) не найдет, куда направить свою мысль, и тем самым уничтожит всякую возможность рассуждения" [110, с. 357]. То есть можно предположить, что одно из значений платоновских идей в том, что этим словом обозначены содержания, которые в рассуждениях сохраняют свою структуру. Для этого говорит Платон в "Федре" и нужны определения, позволяющие следить за тем, чтобы рассуждающий имел в виду одно и тоже, а не разное.

Аристотель в "Метафизике" пишет по поводу происхождения идей следующее: "Платон, усвоивши взгляд Сократа, по указанной причине признал, что такие определения имеют своим предметом нечто другое, а не чувственные вещи; ибо нельзя дать общего определения для какой-нибудь из чувственных вещей, поскольку эти вещи изменяются (однако для софистов именно изменение - исходный факт и реальность, а тождественность какого-то предмета и содержания является нонсенсом. - В.Р.). Идя указанным путем, он подобные реальности назвал идеями, а что касается чувственных вещей, то об них речь всегда идет отдельно от идей и в соответствии с ними; ибо все множество вещей существуют в силу приобщения к идеям... Но только Сократ общим сторонам вещи не приписывал обособленного существования и определениям - также; между тем сторонники теории идей эти стороны обособили и подобного рода реальности назвали идеями" [6, с. 29, 223].

Другими словами, по Аристотелю Платон превратил в самостоятельные сущности (реальности) определения или общие представления (понятия), истолковав их одновременно как источник и причину вещей. А.Лосев говорит о том же несколько иначе. Диалог "Федр", с его точки зрения, - это "учение об идеях как о порождающей модели" по отношению к вещам и миру. Именно мир идей Платон считает подлинным и божественным ("умопостигаемым"). Бессмертная душа человека в принципе принадлежит этому миру. Но при рождении она забыла подлинный мир и оказалась зависимой от тела, которое чувственно реагирует на окружающий человека мир; отсюда проистекают изменения и различные представления по поводу одних и тех же вещей. Эти внешние и обманчивые представления души, считает Платон, софисты как раз и принимают за сущность и подлинную реальность.

В противоположность софистам Платон утверждает, что идеи не могут меняться и образуют, как бы мы сегодня сказали, своеобразную систему. Ее Платон называет "единое". Условием истинного познания мира ("размышления") является работа, направленная на уяснение единого. По Платону размышление позволяет душе припомнить мир идей, в котором она пребывала до рождения.       Другой результат познания и работы человека над собой, в том случае, если они последовательно идут до конца, то есть до полного воспоминания мира идей - возможность человеку "блаженно закончить свои дни". Под этим Платон понимает не только преодоления страха перед смертью, но приоткрывающуюся при этом возможность буквального бессмертия.

Наконец, уяснение мира идей является условием познания обычных вещей - "многого". "Платон, - пишет П.Гайденко, - подчеркивает, что именно в силу того, что в умопостигаемом мире идеи соотнесены друг с другом, что именно в логическом плане единое есть многое, они могут быть соотнесены и с чувственными вещами и становятся предметом познания... У элеатов ведь единое выступает как начало ни с чем не соотнесенное, а потому противоположное многому, то есть миру чувственному. Чувственный же мир для них противоречив, ибо в нем вещи "соединяются и разобщаются одновременно". Платон же показывает, что это "соединение и разобщение", то есть единство противоположностей, свойственно и миру умопостигаемому (то есть тому , что элеаты называют единым) и что лишь благодаря этому единое может быть именуемым, и познаваемым... Платон, таким образом, ставит идеи в отношение одна к другой и показывает, что только единство многого, то есть система, составляет сущность умопостигаемого мира и она есть то, что может существовать и быть познаваемо" [36, с. 161-162].

Этот краткий обзор взглядов Платона позволяет нам понять, как действовал автор "Пира". Он мыслит любовь как идею - единое, а различные представления о любви, высказываемые участниками диалога - это многое. Задавая любовь как “единство многого”, Платон, как бы мы сказали сегодня, строит теоретический предмет. В нем различные характеристики любви с помощью схем и рассуждений непротиворечимо объединяются в рамках единой идеи платонической любви. Иначе говоря, представления и знания о любви, зафиксированные в онтологических схемах, относятся к одному объекту изучения, связаны между собой. 

Так вот, все подобные семиотические образования (онтологические и направляющие схемы, а также полученные на них знания), генетически связанные процессом “коммуникации - познания - объяснения - обоснования”, я буду называть семиотическими организмами (семиоргами). Отметим, что семиотические образования, входящие в семиорг, получены в ситуациях разрыва, причем разрешение одних ситуций разрыва предопределило возникновение других. Все эти образования функционируют не независимо друг от друга; они находятся, так сказать, в единой “семиотической среде”. Одни схемы вводятся в связи с другими, ряд схем задают контексты для других схем, часто отдельные схемы и знания объединяются на основе конфигурирующих схем и т. д. Таким образом, в семиотическом организме отдельные знаки, схемы и знания функционируют не сами по себе, а находятся в различных отношениях друг с другом. Но эти отношения не лежат на поверхности, их можно выявить, реконструируя генезис семиотического организма и ряд других процессов - коммуникации, познания, обоснования и т. п.   В этом смысле до тех пор пока не проведена соответствующая реконструкция, семиотический организм представляет собой скорее виртуальное образование, хотя на поверхности мы видим произведение искусства или науки, проект, некоторый дискурс, наратив и т. п. Примером одного из самых первых семиорга являются схемы и знания архаического человека, основанные на идее души. Исследования показывают, что с определенного момента развития архаического общества (племени, рода), представления о душе становятся ведущими, с их помощью осознаются и осмысляются все прочие явления и переживания, наблюдаемые архаическим человеком. Например, часто наблюдаемое внешнее сходство детей и их родителей, зависимость одних поколений от других, наличие в племени тесных родственных связей, соблюдение всеми членами коллектива одинаковых правил и табу осознается как происхождение всех душ племени от одной исходной души (человека или животного) родоначальника племени, культурного героя, тотема. Поскольку души неуничтожимы, постоянно поддерживается их родственная связь с исходной душой и все души оказываются в тесном родстве друг с другом.

Однако, ряд наблюдаемых явлений "ставил" для архаического сознания довольно сложные задачи. Что такое, например, рождение человека; откуда в теле матери появляется новая душа - ребенка? Или почему тяжело раненное животное или  человек умирают, что заставляет их душу покинуть тело раньше срока? Очевидно не сразу архаический человек нашел ответы на эти вопросы, но ответ, нужно признать, был оригинальным. Откуда к беременной женщине, "рассуждал" архаический человек, приходит новая душа? От предка-родоначальника племени. Каким образом он посылает ее? "Выстреливает" через отца ребенка; в этом смысле брачные отношения - ни что иное, как охота: отец - охотник, мать - дичь; именно в результате брачных отношений (охоты) новая душа из дома предка переходит в тело матери. Аналогичное убеждение: после смерти животного или человека душа возвращается к роду, предку племени. Кто ее туда перегоняет? Охотник. Где она появится снова? В теле младенца, детеныша животного. На барельефе саркофага, найденного в Югославии, изображены: древо жизни, на ветвях которого очевидно изображены кружочками души, рядом стрелок, прицеливающийся из лука в женщину с ребенком на руках (судя по нашей интерпретации, это отец ребенка), слева от этой сцены нарисован охотник на лошади, поражающий копьем оленя.

Короче, все основные представления в архаической культуре основаны на одной идее - души и получены в процессах оперирования и усложнения исходной схемы души. То есть эти представления образуют семиотический организм.

Глава пятая. Феномен человека (семиотическое истолкование).

С семиотической точки зрения человек является существом социальным и культурным. Прямое истолкование его как знака, на мой взгляд, непродуктивно. Поэтому я не могу согласиться с В.Канке, который пишет: “Выражение “человек-знак” вряд ли ласкает слух читателя, но, по сути, оно верно выражает философско-семиотическое понимание человека, которое, как выяснилось к концу ХХ века, составляет сердцевину философии человека” [с. 8 ]. Семиотические образования, если иметь в виду феномен человека, выполняют две основные функции: позволяют строить человеческую деятельность и поведение, а также задают предметные рефлексивные представления о человеке (его способностях, характере, личности и т. д.). При этом рефлексивные представления о человеке имеют такое строение, которое обеспечивает построение и разворачивание деятельности и поведение человека. В этом смысле эти представления не являются натуральными, они складываются в историческом культурном развитии человека по мере формирования новых типов деятельности и поведения. С точки зрения учения о психических реальностей предметные рефлексивные представления о человеке задают особую реальность, которую я выше назвал “Я- реальностью”.   

$ 1. Семиотическая концепция происхождение человека.            

Дарвиновская теория предполагает, что человек - это биологический вид, однако Чарльз Дарвин считал, что одним естественным отбором происхождение человека из обезьяны нельзя объяснить; помимо естественного отбора, считал он, необходимо привлечь теорию полового отбора (что хорошо согласуется с данными современной генной теории). Дарвиновская теория опирается на сравнительно-анатомические данные (сходство облика человека и обезьяны, атавизмы), изменчивость человека в пределах различных человеческих рас, факты эмбриологии, наконец, палеонтологические находки переходных форм от обезьяны к человеку (австралопитек, питекантроп, синантроп и т.д.). Самое уязвимое место этой теории - отождествление человека с его внешним анатомическим обликом. Дарвиновская теория объясняет многое, но не может объяснить, как формировались сознание и разум человека, без которых "гомо сапиенс", т.е. "человек разумный", не является человеком. Естественно, этого не может объяснить и теория мутаций, если только не предположить, что в результате мутаций возникло сознание. Именно с происхождения сознания (духа) начинает Библия, утверждая, что человек был создан Богом по "его образу и подобию", т.е. изначально наделен разумом. Однако творцы Библии не занимались специально проблемой происхождения человека и поэтому не объяснили, как согласовать эту точку зрения с фактами науки, палеонтологическими находками, просто со здравым смыслом.

Все это говорит о том, что пора предложить другой сценарий (концепцию) происхождения человека.

Переходная форма. Вспомним, как развивается ребенок примерно до 2-3-х лет. В чем состоит его развитие? Не в том ли, что он адаптируется к коммуникации с матерью и отцом, входит в эту коммуникацию, "специализируется" в ней? Ребенок учится фиксировать свой взгляд на Другом (его руках, лице, глазах, фигуре), учится соотносить произнесенное слово (сначала материнское, затем свое) с предметами и действиями, учится действовать согласованно (подчиняться взрослому, соединять свои усилия и действия с его усилиями и действиями). Именно в этом процессе адаптации-научения формируется значение слов и других знаков и складывается воображение ребенка, когда он может помыслить (пред­ставить) предмет, отвечающий слову и знаку. Попробуем и в филогенезе найти "некие персонажи и процессы", аналогичные онтогенетическим "Коммуникации" и "Родителям".

Перенесемся для этого мысленно в те доисторические эпохи, когда сооб­щества обезьян, которых мы называем человекообразными, попали в какие-то необычайные, экстремальные для выживания условия (например, им пришлось спуститься с деревьев, искать пищу на открытых пространствах, защищаться от хищных зверей, более широко, чем обычно, использовать палки и камни). Можно предположить, что в этих условиях выживали лишь те сообщества, которые начали осуществлять "парадоксальное поведение". Чтобы пояснить, что это такое, обратимся к рассказу Э. Сетон-Томпсона "Тито" о маленькой смелой самке койота. За Тито гнались борзые. "Через минуту собаки должны были настичь ее и разорвать. Но вдруг Тито остановилась, повернулась и пошла навстречу собакам, приветливо помахивая хвостом. Борзые особенные собаки. Они готовы догнать и растерзать всякого, кто бежит от них. Но тот, кто не убегает, и спокойно глядит им в глаза, сразу перестает быть для них врагом. Так случилось и теперь. Разогнавшись борзые промчались мимо Тито, но сейчас же вернулись смущенные. Борзые отказывались нападать на зверя, который вилял хвостом и не желал убегать"[74, с. 271].

Представим себе теперь такую ситуацию. Сообщество человекообразных обезьян столкнулось с хищниками - тиграми, львами, пещерными медведями. Вожак обезьян замечает, что бежать некуда: справа и слева отвесные скалы, позади буйволы. И вот он, подобно Тито, на миг как бы "помешался": вместо того чтобы подать сигнал (крик) тревоги и бегства, издает прямо противоположный - "все спокойно, не двигаемся". И что странно, хищники, пораженные необычным поведением стаи обезьян, ретировались, ушли в поисках более "нормальной" пищи. Разберем эту ситуацию парадоксального поведения.

В нормальном, обычном поведении сигналы являются частью (элементом) события. Сигнал тревоги вовсе  не означает саму тревогу, это именно первая часть сложного поведения (события) животного. В парадоксальном же поведении в психике обезьян происходит сшибка двух событий: с одной стороны, они видят реальную опасность, с другой - вынуждены следовать сигналу вожака, сообщающему, что опасности нет. В подобных парадоксальных ситуациях, которые были в те времена массовыми, обычными, животное должно как бы "выйти из себя", представить привычное событие в форме другого, часто противоположного.

В результате сигнал перестает восприниматься как часть события, он соотносится теперь с новым поведением (ситуацией, предметом), сохраняя, однако, связь со старыми. Дистанция, напряженность между этими тремя элементами (сигналом, новой ситуацией и старыми ситуациями) в конце концов разрешается так, что появляется знак.

По механизму процесс формирования знака можно представить так. Должна возникнуть связь знаковой формы с определенным предметом (ситуацией), в данном случае сигнал "спокойно" вступает в связь с ситуаций опасности. Необходимость (и эффективность) такой связи выясняется задним числом. Важно, что эта связь - не органическая (природная), а так сказать, "социальная": она обусловлена коммуникацией и волей субъектов (властью вожака). В психологическом плане необходимое условие формирования связи между знаковой формой и предметом - активность субъекта, направленная на перепредставление ситуации (так ситуацию опасности нужно было понять как спокойное, безопасное событие).

Сигнал теперь - не сигнал, а знак новой ситуации, он обозначает, выражает некоторое событие. И контекст у знака другой - не часть событийной ситуации, а коммуникация. Теперь члены сообщества напряженно следят, какой сигнал-знак издаст вожак, а вожак всякую новую парадоксальную ситуацию означает как некоторое событие. Начиная с этого периода, сигнал-знак влечет за собой представление определенной ситуации, в которой назревает новое поведение. В коммуникации действительность удваивается: один раз она сообщается вожаком, издающим сигнал-знак, другой раз реализуется в конкретном означенном поведении.

Интересно, что коллективные, совместные действия с естественными орудиями (камнями, палками, костями животных и т.д.) также являются парадоксальным поведением. Эффект этих действий для членов сообщества был неожиданным и странным: вместо одного события получалось другое: удавалось добыть пищу, прогнать хищников, изменить в благоприятную сторону угрожающую ситуацию. Можно предположить, что сигналы, запускавшие подобные совместные действия, тоже становились знаками, однако не только нового поведения, но и связанных с ним орудий-предметов.

Именно так, судя по всему, и формируются коммуникация, знаки естественного языка (на нашей классификации знаки-обозначения), воображение и память, помогающие создавать знаки и означать с их помощью различные ситуации и предметы. Чем чаще первобытные особи прибегали к парадоксальному поведению, тем больше сигналов превращалось в знаки и тем эффективнее становилось их поведение. В конце концов процесс логически приходит к своему завершению: парадоксальное поведение становится основным (так сказать, нормальным), полностью вытесняя старые формы сигнального поведения. Ситуации, действия или предметы, почему-либо не получающие означения, не существуют теперь для сообщества вообще. Система знакового поведения все время усложняется: формирование знаков-обозначения и употребление их порождает необходимость в следующих знаках, эти - в других, и т. д.

А что происходит с обезьянами, вставшими на  путь парадоксального и знакового поведения? Они вынуждены адаптироваться к новым условиям, меняться. Выживают лишь те особи, которые начинают ориентироваться не на сигналы и события, а на знаки, те особи, для которых "временное помешательство" на знаковой почве (т.е. воображение и представление) становятся нормой жизни, те, которые научаются работать со знаками (создавать их, понимать и т.д.). Именно адаптация к новым условиям резко меняет естественные процессы развития обезьян как биологического вида. Формируются новые типы движений конечностей, новые типы ощущений, новые действия и операции в психике.                                            

Необходимость адаптироваться к коммуникации, работать со знаками и орудиями, действовать совместно трансформирует  биологическую субстанцию обезьяны, создавая на ее основе “существо переходной формы”. Это уже не обезьяна, но еще и не человек, а особое меняющееся, адаптирующееся существо, претерпевающее метаморфоз.

Судя по палеонтологическим исследованиям, к концу четвертичного периода адаптация существ переходной формы заканчивается, т.е. их телесность (физиология, органы тела, внешний облик, действия органов чувств) теперь полностью отвечает коммуникации, требованиям совместной деятельности, знаковому поведению.

Формирование Homo Sapiens. Точнее было бы сказать, что первый человек был не человеком разумным, а "человеком культурным", т.е. "Homo Kulturel". Завершение адаптации существа переходной формы расчистило почву для формирования культуры. Культура - это форма жизни, духа (ее можно назвать социальной), складывающаяся на субстрате жизни существ переходной формы, в которой главным является семиотические процесс (коммуникация, означение, формы знакового поведения). Особенность этого процесса в том, что он обеспечивает воспроизводство эффективных типов поведения, деятельности и жизни. Мифы, анимистические представления о душе и теле, архаические ритуалы - примеры семиотического процесса первой культуры в истории человечества, получившей название "архаической".

Среди знаков и знаковых систем (т.е. языков) архаической культуры важнейшее место занимали, в частности, такие, которые относились непосредственно к членам культуры. Это мифы о происхождении человека, а также анимистические представления о душе и теле. Они обеспечивали устойчивые, эффективные формы коллективного поведения, направленного на отдельных членов культуры.

Итак, существо переходной формы становится архаическим (культурным) человеком только тогда, когда его поведение и деятельность начинают полностью отвечать культурным требованиям (правилам, представлениям, нормам), когда его психика и телесность полностью окультуриваются. Но, конечно, оба эти процесса идут одновременно: архаическая культура сама возникла тогда, когда возник (сложился) архаический человек.

Теперь ответим на вопрос, что такое сознание человека. Это такой способ отображения окружающего человека мира (и самого себя), определяющий его поведение и деятельность, который, во-первых, удовлетворяет семиотическому процессу (например, фиксирует, "описывает" только означенные события), во-вторых, удовлетворяет требованиям культуры (т.е. культуросообразен, причем очень важно, что в число культурных представлений должны входить и представления о самом человеке). Другими словами, человеческое сознание - это сознание в языке, сознание культурное и сознание как "самосознание". Наконец, человеческое сознание предполагает и укоренение в телесности. Человек стал человеком, когда семиотический процесс и культурные реалии укоренились ("оспособились") в функциях внимания и памяти, в механизмах распределения психической энергии, в работе воображения и представления, когда они стали реализовываться в форме чувственных образов или ментальных операций, в тех или иных телесных (моторных, мимических) движениях человека.

На мифы о происхождении архаического человека и анимистические представления можно взглянуть и иначе. С культурологической точки зрения это был своеобразный "проект", замысел человека, который реализовался в архаической культуре через механизмы социализации (ритуал, обучение, воздействие друг на друга), язык, институты семьи и брака. В этом смысле человек существо не просто культурное, но искусственное, а культура не только устойчивая форма социальной жизни, но и процесс социализации, окультуривания "человеческого материала", "человеческой субстанции", процесс формирования психики и телесности.

Дальнейшее развитие человека шло как в рамках отдельных культур (в плане совершенствования его психики и телесности, адаптирующихся к культуре), так и - что более существенно - при смене одной культуры другой. Каждая культура - древняя, античная, средневековая, Нового времени открывалась своеобразным "проектом нового человека". Так, "Апология Сократа", диалоги Платона, работы Аристотеля задавали проект античного человека (вот кого, скорее, можно назвать Homo Sapiens); библейская версия происхождения человека и того, что с ним случилось, - проект "ветхого человека", строго следующего Закону; Новый Завет - проект "человека христианской веры", христианина; ряд трактатов эпохи Возрождения (например, "Речь о достоинстве человека" Пико делла Мирандолы) - проект "новоевропейского человека". Поскольку в каждой культуре семиотический процесс существенно менялся (что не исключает переосмысленных заимствований из предыдущих культур), менялись и психика, и телесность человека.

Заканчивая эту тему, можно уточнить постановку знаменательного вопроса - от кого все-таки произошел человек? Очевидно, подобная постановка вопроса вообще неверная, обусловленная традиционным способом естественнонаучного мышления. Если отвечать на этот вопрос буквально, то ответ будет таков: тело человека произошло из тела обезьяны, но человек возник сам. Аналогично сами собой возникли культура, древний, античный, средневековый и современный человек.

Правильнее говорить о предпосылках человека культурного: ими были не только находящиеся на определенной стадии эволюции сообщества обезьян, но также экстремальные обстоятельства жизни, формирование парадоксального поведения, появление вместо сигналов знаков, коммуникации, совместной деятельности с естественными орудиями, наконец, формирование культуры. Продолжая эту логику, можно говорить и о таких предпосылках происхождения, например, человека средневекового, как античный человек, нарождающаяся средневековая культура, проекты и замыслы "нового человека" (изложенные в различных вариантах "Нового Завета" и другой раннехристианской литературе).

Поскольку в предпосылки происхождения человека входят как учения о происхождении человека, так и замышления (проекты) человека, постольку оказываются верными (истинными), но для разных людей, и соответствующие теории происхождения человека. Например, для человека верующего, христианина истинной является старозаветная версия божественного происхождения человека (от Бога), а также рождение христианского сознания после Голгофы, ведь именно эти откровения становятся одной из предпосылок его человеческой, христианской сущности.

$ 2. “Коллективные” схемы.

В архаической культуре и следующей за ней культурой древних царств схемы, на основе которых отдельный человек строил свое поведение и осознавал себя, понимались прежде всего в рамках коллективные представлених. Так, например, в архаической культуре членов коллектива (племени) лечили, хоронили, толковали их сновидения, вызывали их души (используя для этого соответствующие наративные анимистические схемы) не потому, что этого лично требовали представители племени, а потому, что это считалось необходимым для самого коллектива. Уклониться от соответствующих процедур человек не мог. Впрочем, отдельный человек той культуры и не отделял себя от коллектива. Никакой личности, в нашем понимании, у людей тех культур не существовало. Даже, когда человек действовал внешне самостоятельно, его действие понималось как коллективное.

В культуре древних царств в функции коллективных выступили схемы, построенные на идее бога. Суть культуры древних царств (если реконструировать культурное сознание) составляет следующее мироощущение: есть два мира - людей и богов; боги создали и жизнь и людей, пожертвовав своей кровью или жизнью, в ответ люди должны подчиняться богам и вечно "платить по счетам" (отдавать богам, а фактически на содержание храмов и государства, часть, и немалую, своего труда и имущества); буквально все, что человек делает, он делает совместно с богами, на собственные силы человек рассчитывать не может, успех, благополучие, богатство, счастье - только от богов, от них же и несчастья или бедность. Известный немецкий философ Курт Хюбнер в одной из своих последних книг "Истина мифа" трактует сущность мироощущения человека культуры древних царств как "нуминозный опыт" (сущность).

"Едва ли, - пишет К.Хюбнер, - можно найти лучшее введение в интерпретацию мифа как нуминозного опыта, чем в этих словах У. фон Виламовиц-Моллендорфа: "Боги живы... Наше знание о том, что они живы, опирается на внутреннее или внешнее восприятие; не важно воспринимается бог сам по себе или в в качестве того, что несет на себе его воздействие... Если мы перенесемся мыслью на тысячелетия назад, то общение богов и людей надлежит признать едва ли не повседневным событием, по крайней мере боги могут появиться в любой момент, и если они приглашаются на жертвоприношение и пир, то это следует принимать всерьез" [84, с.67]. "Все, что человек предпринимает в сообществе, - пишет дальше К.Хюбнер, - прежде всего всякая его профессиональная практика, начинается с молитвы и жертвоприношения. Чему не способствует бог, чему не содействует его субстанция, возбуждая тимос или френ человека (тимос по древнегречески - это голова, а френ - диафрагма В.Р.), то не сопровождается успехом. Афина Эргана, к примеру, является богиней ремесла, гончарного дела, ткачества, колесного дела, маслоделия и т.п. Горшечники обращаются к ней в своей песне, чтобы она простерла свою длань над гончарной печью, и свидетельствуют о присутствии богини в мастерской..." [84, с.117, 120]. Аналогично в Вавилоне был, например, бог кирпичей, функция которого - следить, чтобы кирпичи были правильной формы и быстро сохли [38, с.35]. "Если люди должны принять решение, - пишет В.Отто, - то тому предшествует дискуссия между богами". Можно сказать и так: всякая такая дискуссия происходит в нуминозной сфере и разрешается при ее посредстве" [84, с.118]. Короче, все значимые для человека в культурном отношении действия, вплоть до интимных (так личные боги в Вавилоне принимали непосредственное участие не только в воспитании, но и зачатии и рождении всех членов семьи [38, с. 45]), совершались древним человеком вместе с богами, причем последние как раз обеспечивали правильность и успех этих действий.

Но какой культурный смысл несла в себе идея бога? Если идея души позволила коллективу понять, как действовать в отношении заболевших или умерших, чем отличается сон от реальности, а рисунок предмета от него самого, то идея бога (точнее многих богов) помогла понять, что такое государство, царь, жрецы, армия, суд и т. п. и почему, хотя отдельные люди умирают, эти образования (мы называем их “социальными институтами”) сохраняются. “Люди - смертны, а боги - бессмертны”, “любое действие человека направляется богами” - считали древние египтяне или шумеры. Короче говоря, схемы, основанные на этих представлениях, тоже были коллективные, с их помощью осуществлялись действия, в который индивидуальный план сливался с коллективным, действие отдельного человека выступало как аспект коллективного действия (а коллективное действие считалось направленным на благо каждого человека).  

И сегодня многие наши действия строятся на основе тех же самых коллективных схем. За примерами не нужно ходить далеко: так называемые, национальные интересы, патриотические идеи, представление об общественном долге, многие моральные категории - основаны на коллективных схемах.               

$ 3. Донаучные знания.

Мой анализ показывает, что нужно различать два способа получения донаучных знаний, включающих в себя, во-первых, атрибутивные знания (последние фиксируют название предмета или его признак, например, "олень", "большой", "серый" и т. п.) и мифологические знания (скажем такие - “душа ушла в страну предков”, “народ имярек произошел от такого-то духа”) . Первый способ получения знаний включает: формирование общественно значимого эталона (например, олень как эталон), процедуры сопоставления с ним любого конкретного предмета данного класса (то есть выявление сходства с эталоном конкретного оленя), фиксацию результата сопоставления с помощью знаковой формы (то есть в слове "олень"). Этот способ и структуру знания, складывающуюся в нем, в свое время подробно рассмотрел Г.П.Щедровицкий. Второй способ - получение нового знания (главным образом, мифологического) на схеме. Рассмотрим, например, как на схеме архаической души могли быть получены новые знания, например, о том, что после смерти родственников, их души возвращаются в тела детей, родившихся в данной семье.

Получению этого знания, вероятно, предшествовали следующие наблюдения (атрибутивные знания), полученные в разных бытийственных ситуациях, но почему-либо соединенных вместе. Первое - родственники в семье похожи друг на друга, не исключая умерших и живущих. Последнее могло звучать примерно так: "умерший дед (бабушка, отец) вернулся, то есть снова родился". Второе - птица может сменить свое знездо, перелетев из одного в другое. Совмещение обоих наблюдений на фоне актуализации представления о душе-птице, создает условие для склейки в сознании двух образов - похожих друг на друга родственников и птицы-души перелетающей из одного гнезда-дома (тела) в другой. Можно предположить, что подобная склейка облегчалась языковой игрой, воображением, сновидениями и стремлением понять возникший из соединения двух предметов феномен. Рождается же из всего этого новая схема (реинкарнации) и знание. Кстати, в этом же контесте, вероятно, рождается и схема "древа жизни": душа-птица, прежде чем влететь в новое гнездо, отдыхает на древе (жизни). На некоторых петроглифах так и изображено.

 Итак, в архаической культуре помимо атрибутивных знаний типа "Х - то-то" (Х - (А)), где (А) - человек, дерево, солнце? , большой, красный и т. п., складываются знания, полученные на схемах. Их структуру на примере разобранного знания можно изобразить так:

 

                   

 

 

 

 

 

Здесь Сх.а - схема “птичка улетела”, фиксируемая знанием (А); Сх.b - схема “птичка прилетела в другое гнездо”, фиксируемая знанием (В); Сх. c. - схема “”птичка улетела, но потом вернулась в другое гнездо”, полученная (операция §) из соединения схем Сх.а. и Сх. b. (знание (С)); Сх.д. - схема-представление о душе-птичке, в рамках которой устанавливается отношение между предметами П и П (то есть ситуациями с птичками П и состояниями человека П), Сх. d. - схема типа “души умерших вернулись в тела их детей”, фиксируемая в знании (D).  Можно поставить вопрос: являются ли атрибутивные и мифологические знания теми же самыми знаниями, которые получается познее в мышлении, начиная с античной культуры. Уже Аристотель показал, что подобные знания является только материалом для мышления. Со своей стороны добавим, что не случайно источником знаний в древнем мире выступал не человек, а дух или боги. Человек лишь мог получить знания от духа или бога и передавать их от "знающего к знающему". Другое дело, что подобные же (по форме) знания можно получить и в мышлении.

Особого обсуждения требует вопрос о природе объекта знания, полученного на схемах. Что такое предмет (животное или человек), изображенный с помощью наскального рисунка, или душа человека? Если в первом случае еще можно подумать, что изображенный предмет - это всего лишь модель (копия) реального предмета, то во втором - это сделать уже трудно. Действительно, зададимся простым вопросом: а существовала ли душа до того, как человек создал представление о душе? Вряд ли. Именно изобретение схемы и представления души и их применение позволило человеку начать видеть души, и, следовательно, считать, что они существуют подобно тому,  как существует сам человек, земля, солнце, звезды или небо над головой. С точки зрения последовательно проведенного семиотического подхода нарисованный предмет - это тоже не модель реального предмета. Именно рисунок как знак (схема) позволил человеку увидеть предметы, которые можно вызвать самому, нельзя съесть, которые обладают новыми необычайными свойствами, например, разной величиной, странными пропорциями и прочее. Иначе говоря, нарисованный предмет и душа - это артефакты, “предметы второго поколения”, созданные людьми. Не лишне еще раз подчеркнуть, что предметы второго поколения могут существовать, только как выраженные в языке (семиотической форме).  При этом по отношению таким предметам можно говорить о двух основных процессах: созерцании и семиотической деятельности. В первом случае речь идет о психологическом процессе, включающем рассматривание предмета, актуализацию связанных с ним смыслов (образов), возникновение на основе существующих смыслов новых (например, подобно тому, как на основе образов реального предмета и обвода возник образ нарисованного предмета или как на основе образов человека и птицы, вылетающей из гнезда и влетающей в него, возник образ души-птицы). Во втором случае необходимо говорить об означении, преобразовании и других действиях с предметами. Например, о замещении предмета знаком, действиях со знаками и вторичными предметами. Нетрудно сообразить, что эта деятельность является необходимым условием созерцания и наоборот.  

Приведенная здесь трактовка предметов заставляет отказаться от натуралистического понимания объектов и онтологии. С точки зрения семиотически ориентированной гносеологии объект (онтология) - это не натуральный природный объект, а предмет второго поколения. В этом смысле все объекты знания являются производными от языка (семиозиса) и человеческой деятельности. Сталкиваясь с проблемами и разрешая их, человек не только изобретает знаки и разворачивает деятельность, но и порождает все новые и новые предметы второго поколения (объекты знания). Обнаруживая в мире такие предметы (хотя он их сам создал), человек начинает вести себя по-новому. Он не только приспосабливается к новому миру вторичных предметов, но и использует открывающиеся при этом новые возможности.

$ 4. Приватные и согласующие схемы.

Где-то на рубеже первого тысячелетия д. н. э. формируется индивидуальность (личность). В этот период человек уже перестает полностью рассчитывать на помощь рода и государства и олицетворявших их богов. Взамен он ищет ценностные ориентиры и жизненные опоры в самом себе, окружающем мире и общине. Сократ на суде аппелирует еще к своему личному богу (даймону), тем не менее, он идет против мнения государства и общины, считая, что лучше и жить достойно и умереть достойно, что с "хорошим человеком ни здесь, ни там ничего плохого быть не может". Сократ ощущает себя человеком, который может самостоятельно принимать решения, отвечающие его индивидуальности (личности). Он считает, что, если человек сам поставил себя на определенное место, то он должен там стоять до конца, не взирая даже на смерть.

Подобное мироощущение было абсолютно новым, можно сказать, революционным, многие тысячелетия прежде человек отождествлял себя с родом, семьей (позднее государством), считал свое поведение полностью детерминированным судьбой, которую задавали боги. Они же давали имущество, богатство, благополучие, счастье (т.е. Olbos и Kydos). Усилия же самого человека могли лишь в незначительной мере повлиять на судьбу, чуть-чуть ее смягчив или, напротив, усугубив. В совместном бытии, пишет Курт Хюбнер, "человек мифической эпохи находит корни своей жизни. Как единичное, как индивид и Я он ничего собой не представляет... Не иметь рода значит быть лишенным нуминозного Kydos и Olbos, в которых содержится даваемая богами идентичность рода, то есть вообще не иметь своего лица... Человеку мифической эпохи абсолютно неизвестна область внутренне идеального в качестве Я. Он есть тот, кто он есть, занимая при этом место во всеобщей мифически-нуминозной субстанции, которая существует во многом, будь то люди, живые существа или "материальные" предметы, поэтому и человек живет во многом, и оно живет в нем" [8].

Из речи Сократа можно увидеть, что, формулируя новую жизненную позицию, он опирается не только на собственные убеждения. Учитывает Сократ также и объективные обстоятельства, т.е. внешний мир, противостоящий человеку. Так Сократ считает, что он человек хороший, что смерть - это или сон или продолжение праведной жизни, что с хорошим человеком ничего плохого быть не может. Наконец, учитывает Сократ даже мнения и решения общины, хотя и не согласен с ними. Более того, он готов, чтобы поддержать общественное согласие, выполнить несправедливое решение суда. И одновременно Сократ поступает как свободный самостоятельный индивид, как личность.

Можно заметить, что становление античной личности неотделимо от формирования рассуждений и схем. Действительно, каким образом, Сократ получает новые знания, откуда он их черпает? Ведь эти знания противоположны общепринятым, социальным; в культуре Сократ их взять не мог. Очевидно, Сократ создает эти знания сам, рефлексируя свои убеждения. Но каким образом? Анализ текстов, приписываемых Сократу, показывает, что новые знания последний получает, не только создавая новые наративные схемы, но и в рассуждении, рассуждая. Именно рассуждения впервые позволяют человеку получать знания, во-первых, противоположные общепринятым, выражающие убеждения отдельного человека, во-вторых, получать их "здесь и сейчас", то есть эти знания уже не проходят длительную проверку в практике жизни.

Схемы, которые создает Сократ на суде, можно разбить на две группы. Первые позволяют Сократу действовать самостоятельно, в целом противоположно тому, как было принято в обществе (такие схемы я дальше буду называть “приватными”), вторые предназначены связать, согласовать поведение Сократа с общественно значимыми представлениями и ценностями (соответственно, я назову эти схемы “согласующими”). Перечислим каждый тип схем (курсив мой).

Приватные схемы Сократа: “Вот оно как бывает поистине, о мужи афиняне: где кто поставил себя, думая, что для него это самое лучшее место... там и должен переносить опасность, не принимая в расчет ничего, кроме позора, - ни смерти, ни еще чего-нибудь”. “Желать вам всякого добра - я желаю, о мужи афиняне, и люблю вас, а слушать буду скорее бога, чем вас....”. “Началось у меня это с детства: вдруг - какой-то голос (гений, “даймоний” - личный бог, - В.Р.), который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет”. “... для меня смерть, если не грубо так выразиться, самое пустое дело, а вот воздерживаться от всего беззаконного и безбожного - это для меня самое важное”. “От смерти уйти нетрудно, о мужи, а вот что гораздо труднее - уйти от нравственной порчи...” [с. 82, 83, 85, 86, 93 ].

Согласующие схемы: “... те, что пользуются самой большою славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не самыми бедными разумом...” “В самом деле, если вы меня убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждающеся в том, чтобы ее подгоняли... Но очень может статься, что вы, как люди, которых будят во время сна, ударите меня и с легкостью убъете, послушавшись Анита, и тогда всю остальную вашу жизнь проведете во сне, если только бог, жалея вас, не пошлет вам еще кого-нибудь” [ с. 75, 85, ]. 

Как мы видим, приватные схемы позволяют Сократу действовать самостоятельно, идя против общественного мнения, а согласующие схемы оправдывают такое (на первый взгляд, антиобщественное) поведение авторитетом богов или, как раз, общественной неотложностью (чтобы афиняне осмысленно и активно жили, не спали и больше заботились о душе и нравственности, чем о славе и богатстве). Ясно, что и сегодня мы широко пользуемся обоими типами схем. Например, концепции и модели личности, а также идею прав человека (на любой мыслимый образ жизни) многие рассматривают именно в качестве приватных схем. Соответственно, идея ценностей или нравственных категорий и императивов истолковывается в контексте согласительной схематизации.

$ 5. Научные знания и мышление.

В своих работах я показываю, что атрибутивные знания формировались на основе практики, носившей сугубо хозяйственный характер. Соответственно, и мифологические знания “проверялись на прочность”, но в другой сфере - сакральной. Другими словами, закреплялись только те знания, которые отвечали хозяйственной или сакральной практике (я ее называю “семиотическим производством”), обеспечивая решение встававших в ней задач (например, позволяя подсчитывать и суммировать большие совокупности, восстанавливать поля той же площади, определять время появления первых звезд, планет и затмений; к небесным явлениям, т.е. богам, как правило, приурочивались хозяйственные работы и другая совместная с богами деятельность). Важной особенностью является безличный и сакральный характер таких знаний: они понимались как мудрость, считались принадлежащими богам, которые лишь поделились со жрецами этими знаниями.

Но ситуация стала быстро менятся, начиная со второй половины первого тысячелетия до н. э., когда в древней Греции изобретаются рассуждения. С культурологической точки зрения этот важный процесс был предопределен необходимостью для юной греческой культуры усвоить мудрость других народов (египтян, вавилонян, персов, финикийцев). Именно мудрость, считали греки, позволяет человеку преодолеть страх перед смертью и даже при определенных обстоятельствах стать бессмертным. Поэтому первые греческие мыслители (Фалес, Пифагор, Анаксимандр, Гераклит и др.) охотно заимствовали с Востока мудрость. Но греки - народ свободолюбивый, торговый и независимый - не доверяли на слово даже своим уважаемым соплеменникам. Их нужно было еще убедить, склонить к чужой мудрости, привести аргументы в ее подтверждение, доказать, что она правдива, что положение дел именно таково, как эта мудрость утверждает. Другими словами, нужно было не просто пересказать восточную мудрость как свое собственное убеждение, но и обосновать эту мудрость, апеллируя к каким-то известным вещам. Важно учесть еще одно обстоятельство: в сознании древних греков без особого противоречия уживались вера в культ собственных богов и героев и знание "естественных" отношений, которые во многом мыслились по торговому образцу (эквивалентный обмен, расчет, доказательство перед торговым партнером или третьим лицом справедливости обмена и т. п.).

Можно предположить, что действие указанных моментов вместе с какими-то другими обстоятельствами приводят к созданию в греческой культуре утверждений о действительности, имеющих структуру "А есть В" ("все есть вода", "все есть огонь", "все состоит из атомов", "человек смертен", "животное дышит" и т. п.). Что они собой представляют? С одной стороны, это осмысленная греческими мыслителями восточная мудрость. Например, утверждения древних вавилонян о том, что Океан (Бог) рождает землю, рыб, людей, животных и т. д., могли быть поняты Фалесом следующим образом. Океан - это то, что есть на самом деле (Бог и вода одновременно), т. е. мудрость. Люди, рыбы, земля, животные и т. д. - все то, что человек видит глазами, что лежит на поверхности чувств. Если же смотреть вглубь (в сущность вещей), "знать" мудрость, то вместо этих видимых вещей увидишь воду. Разъясняя эту мудрость своим соплеменникам, Фалес действовал и как жрец и как купец: он апеллировал как к сакральным началам, так и к тому, что видимые, данные чувствам вещи и вода, божественное начало - это одно и то же (в плане равного обмена). "Все есть вода,- говорил Фалес, - поскольку сами боги клянутся водами Стикса".

В высказывании типа "А есть В" - в зародыше все греческое мышление: разделение действительности на два плана (что есть на самом деле, то есть существует, и что видится, лежит на поверхности чувств), установка на созерцательность (нужно было усмотреть в видимых вещах то, что есть на самом деле), установление эквивалентных отношений (есть, быть, существовать и т. д.) между двумя предметами.

Что собой представляет выражение "А есть В" с семиотической точки зрения? Здесь в одной сложной знаковой форме существуют два разных семиотических образования. С одной стороны, выражение "А есть В" - это разъяснение, описание чего-либо; здесь главное - определенность и осмысленность. Другими словами, в этом употреблении выражение "А есть В" является наративной схемой, оно позволяет понять чужое утверждение (мудрость), отнеся его к известной реальности. С другой стороны, это же выражение является характеристикой определенного предмета, а именно, мы узнаем, что А обладает свойством В. С семиотической точки зрения В здесь выступает в качестве знака-обозначения (и одновременно знака-выделения), отнесенного к вторичному предмету А. Как наративная схема, обеспечивающая понимание мудрости, выражение "А есть В" строится вполне произвольно относительно вторичных предметов А и В (эквивалентность подобных предметов лишь полагается; нет таких весов, на которых можно было бы уравновесить ("воду" и "все"). Однако как отношение между вторичным предметом А и его знаком-обозначением В это выражение "А есть В" должно быть вполне определенным, удовлетворять оперативным критериям. Действительно, чтобы в оперативном мышлении получить знак В, отнесенный к А, объект (предмет) А необходимо сопоставить с общественно присвоенным эталоном или же заместить в знаке-модели (знаке-символе), с которым, в свою очередь, можно действовать вместо объекта А. Следовательно, в выражении "А есть В" имплицитно содержится источник объективных противоречий, т. е. структура, которая может приводить к рассогласованию двух разных типов отношений.

Выражения типа "А есть В" оказались необычайно удобными и необходимыми в молодой греческой культуре. В условиях межкультурного (при заимствовании мудрости и оперативных знаковых средств с Востока - Вавилона, Египта, Персии, Финикии и т. д.) и внутрикультурного общения (наличия в Греции городов-государств с разной субкультурой) эти выражения позволяли не только ассимилировать различные интересующие греков представления и оперативные средства, но и психологически оправдывать такую ассимиляцию. Оправдание, обоснование ассимилированных представлений было необходимым условием рассматриваемого культурного процесса, поскольку он осуществлялся в контексте общения разных сознаний и пониманий, на почве ("обмена" представлениями и оперативными знаковыми средствами).

Все это приводит к тому, что начинается перевод на "язык" выражений "А есть В" самых разнообразных представлений и сведений. Во-первых, как мы уже отмечали, ассимилируются и переводятся на этот язык фундаментальные мифологические представления (и чужие и свои). Так появляются первые представления о строении природы типа ("Все есть вода", "Все есть земля", "Все есть огонь", "Все меняется", "Все неизменно, неподвижно") и т. д. Все эти утверждения, вероятно, строились на пересечении двух реальностей: мифологической и практической (рациональной), заданной торговым мироощущением.

Во-вторых, на язык высказываний "А есть В" переводятся переходы между вторичными предметами, установленные в оперативном мышлении (например, переходы в вычислениях от прямоугольного поля к двум треугольным, от одних чисел к другим и т. д.). Так формируются выражения типа "прямоугольник равен двум треугольникам"), ("число А равно числу В") и др.

Но был еще один источник новых представлений типа "А есть В". Как и любой знак, сложное знаковое выражение "А есть В" становится вторичным предметом. При этом в одном случае предметы А и В сопоставляются с эталонами или замещаются в знаках-моделях или знаках-символах; результат этих сопоставлений и замещений фиксируется в знаках-обозначениях. Например, в выражении "Все есть вода" "вода" как вторичный предмет может стать объектом рассмотрения и высказывания ("мокрая", "жидкая", "прозрачная" и т. д.). Поскольку одновременно предмет В ("вода") входит в выражение "А есть В", соответствующие характеристики - "мокрая", "жидкая", "прозрачная" и т. д. усматриваются в выражении "А есть В". Например, могут быть получены утверждения "Все мокрое", "Все прозрачное", "Все жидкое" и т. д. (мы не обсуждаем, противоречат ли эти утверждения наблюдаемым фактам).

Во втором случае предметы А и В могут входить в другие высказывания типа "А есть В". Например, вторичный предмет "вода" может входить в высказывания типа "вода - это благо" или "кровь есть вода". Опять же, поскольку одновременно предмет В ("вода") входит в исходное выражение "А есть В", в нем усматриваются соответствующие характеристики ("Все есть благо", "Все есть кровь").

Те же два случая имеют место и в нарождающейся греческой геометрии. Так, в геометрических фигурах, с одной стороны, как в объектах выявляются новые характеристики (например, что в треугольник АВС входят треугольники АВD и DВС, а также углы А и С), с другой - уже известные выражения типа "А есть В" (треугольник АВD равен треугольнику DВС). Отсюда в геометрических фигурах усматриваются новые выражения типа "А есть В" (угол А треугольника АВD равен углу С треугольника DВС и угол А треугольника АВС равен углу С этого же треугольника). Психологически новые свойства именно усматривались (созерцались) в предметах и выражениях типа "А есть В", хотя, как мы показываем, условием этого была сложная деятельность (замещение вторичных предметов А и В в знаках, включение этих предметов в другие выражения типа "А есть В", включение новых полученных характеристик этих предметов в исходные выражения типа "А есть В" и т. д.).

В относительно короткий срок в греческой культуре было получено большое число высказываний типа "А есть В" (при ассимиляции восточной мудрости, интерпретации в новом языке типа "А есть В" опытных знаний; наконец, действий с высказываниями типа "А есть В" как с вторичными предметами). Они высказывались разными мыслителями и отчасти с разными целями. Одни (Фалес, Парменид, Гераклит) стремились понять, как устроен мир, что есть (существует), а что только кажется. При этом разные мыслители, как мы отмечали выше, считали существующим (в выражении типа "А есть В" - это второй член В) воду, воздух, огонь, землю, движение, покой, позднее, атомы, идеи, единое и т. д. Другие мыслители (первые софисты, учителя мудрости и языка) стали использовать высказывания типа "А есть В" и способы их построения для практических целей (в судебной практике, для обучения, в народных собраниях для ведения споров). Третьи (поздние софисты, помогавшие "делать человека сильным в речах") использовали эти высказывания в целях искусства ("спора (эвристики) ради спора") и просто в игровых целях. Четвертые (ученые в узком смысле - пифагорейцы, геометры, оптики и т. д.) эти же выражения "А есть В" использовали для эзотерических и отчасти практических целей. Например, ранние пифагорейцы сначала осмысляли в новом языке переходы в числах и планах полей, заимствованные ими из Египта и Вавилона, а затем стали усматривать в полученных высказываниях типа "А равно В" ("А параллельно В", "А подобно В" и т. д., где А и В - числа или фигуры) новые характеристики (отношения) чисел и геометрических фигур; за счет этого им удалось получить цепи высказываний типа "А равно В".

Прокомментируем данный этап становления античного мышления. На первый взгляд в этот период сложились просто новые способы построения знания. Но важно, как создаются эти знания и кому они приписываются. Размышляет, рассуждает и ведет доказательство уже не бог, а человек, причем именно как личность, выражающая себя, собственное видение мира и социальных отношений. И само знание получается не от бога, а строится, усматривается в действительности при соединении, как писал Платон, имен и глаголов (или "ноэм" по Аристотелю). То есть размышление, рассуждение и доказательство представляют собой деятельность индивида, который опираясь на уже имеющиеся в ее распоряжении знания (посылки) или другие представления (мнения, сомнения, вопросы и т. п.), а также собственное видение и понимание действительности (мира), строит нечто новое - особую семиотическую конструкцию (какое-то новое представление, следствие из посылок, вывод в доказательстве). При этом греки научились (это также входило в изобретение размышлений, рассуждений и доказательств) объективировать подобные семиотические конструкции, т.е. создавать на их основе атрибутивные и другие типы знаний. Для иллюстрации опять можно обратиться к речи Сократа на суде.          

Ему нужно принять важное решение: или согласиться с предложением друзей, которые гарантировали ему спасение, предлагая дать деньги, организовать побег, или настаивать на своем, доказывая судьям свою невиновность. Чтобы принять правильное решение, Сократ выступает на суде, при этом он размышляет, рассуждает и доказывает свою невиновность. Именно, размышляя в суде, он приходит к представлениям о том, лучше умереть, уважая себя, чем сохранить свою жизнь, что с хорошим человеком ничего плохого не будет и после смерти, что смерть скорее всего благо, что боги не оставляют человека и на том свете и т. д. Откуда, спрашивается, Сократ берет эти вовсе не очевидные и явно необычные для античного полиса утверждения о действительности, как он их получает? Размышляя, рассуждая, выражая себя. Другими словами, эти утверждения - продукт самого размышления (рассуждения, доказательства). Выражая, реализуя свои убеждения в форме размышления и получая при этом новые утверждения о действительности, Сократ естественно не подозревает, что эти утверждения создаются им самим как необходимое условие самореализации его личности, он традиционно относит их к внешнему миру, действительности. Только в этом случае Сократ может на них опереться, только так они выступают основанием для принятия жизненно важного для него решения.

Подведем итог. В период, предшествующий деятельности Платона и Аристотеля, сложились два независимых источника семиозиса и знаний: традиционный, в семиотическом производстве, и новый, в сфере размышлений (рассуждений, доказательств). Подобная ситуация, естественно, не могла не породить определенные проблемы и затруднения. Во-первых, разные индивиды, действуя из собственных соображений (личных экзистенций, видения мира, понимания социальных отношений) получили в ходе размышлений относительно одних и тех же фрагментов действительности разные представления и знания (вплоть до противоположных, антиномий). Во-вторых, представления и знания, полученные в размышлении, рассуждении или доказательстве, часто противоречили (или просто не совпадали) знаниям, полученным в семиотическом производстве, которое, как мы отмечали, опиралось на авторитет хозяйственной или сакральной практики. В результате образ действительности (мира вне человека и внутри его) стал двоиться, множиться, мерцать, а в ряде случаев (когда речь шла об антиномиях) сделался просто невозможным.

Здесь нужно также учесть , что в условиях демократического народного правления, спора городов-государств, столкновения интересов разных слоев населения приобретает огромное значение умение вести спор, убеждать других, усматривать в предметах их характеристики, строить новые высказывания типа "А есть В". По сути, от умения и способностей делать все это часто зависели благосостояние и жизнь отдельного человека и целых групп населения. Вопросы о том, что есть на самом деле, а что только кажется, кто прав, а кто ошибается, в чем именно ошибается некто, утверждающий нечто, не были только умозрительными, это были вопросы самой жизни, бытия человека греческого полиса. Возникла жесткая конкуренция в области самих представлений; они не могли уже мирно сосуществовать, каждый мыслитель и стоящая за ним "школа" (сторонники) отстаивали свою правду (истину), утверждая, что именно их представления верны, а все другие неверны. Примером подобной жесткой полемики с другими школами является деятельность Парменида, Зенона, Сократа.

Эти мыслители превратили в регулярный сознательный прием (метод) процесс получения противоречий (антиномий). Стихийно противоречия возникали и раньше, к этому вела сама практика построения высказываний типа "А есть В". Как мы уже отмечали, они имели двойную природу: коммуникативную (обеспечивая понимание) и оперативную (связывая предметы А и В в оперативном смысле). Один член противоречий получался в результате интерпретации в языке "А есть В" явлений, наблюдаемых реально. Например, реально видно, что тела (вещи, планеты, животные, солнце и т. д.) двигаются, поэтому может быть получено утверждение "Все движется"). Другой член противоречия можно было получить, осмысляя, например, восточную мудрость. Так, из представлений "Все есть вода (Океан)" и "Океан неподвижен" можно было получить утверждение "Все неподвижно" (имеющее прежде всего коммуникативную природу). Сознательное построение противоречий позволяло ставить под сомнение и отвергать выражения типа "А есть В", с которыми были несогласны мыслители, ведущие полемику с представителями других школ.

Помимо многочисленных противоречий, стихийно или сознательно полученных в этот период, возникли и другие проблемы. Поскольку разные мыслители и школы сформулировали примерно на одном и том же культурном материале разные группы утверждений типа "А есть В", возник вопрос, какие из них более верные ("истинные"). Другая проблема возникла в связи с деятельностью софистов, которые произвольно усматривали в высказываниях "А есть В" новые характеристики. Так как никаких правил усмотрения не существовало, можно было строить самые разные формулировки типа "А есть В", высказывая при этом самые невероятные утверждения о предметах А и В (истинные, ложные, сомнительные, понятные и непонятные и т. д.).

В этот же период формируется и натурфилософское знание, которое нужно отличать от атрибутивного и мифологического. Натурфилософское знание - это элемент В в выражении "А есть В", отнесенный к элементу А, характеризующий его. Соответственно, элемент А также получает новое понимание - это "то, о чем говорится (сказывается)", или, иначе, "подлежащее" - "то, что существует", о чем знание говорит. По сути, в характеристику натурфилософского знания входит его осознание. И на самом деле, выражение "А есть В" позволило так охарактеризовать элемент А, что он стал пониматься, как выражающий (описывающий) элемент В.  В отличие от атрибутивного (эмпирического) знания, фиксирующего определенное содержание, натурфилософское знание не только фиксирует некоторое содержание, но и истолковывается как форма этого содержания. Иначе говоря, натурфилософское знание включает в качестве своего компонента схему знания. Именно эта схема и позволила построить рассуждение, то есть новый способ получения знаний. Действительно,поскольку натурфилософское знание могло быть понято и прочитано двояко: как содержание и как форма (как подлежащее или объект знания и само знание), постольку при соединении двух выражений типа "А есть В" с общими членами, например, "С есть Д" и "Д есть Е", можно было отношение между крайними членами - С и Е понять не только как манипуляцию с формами С, Д, Е (то есть как соединение С с Е посредством Д),  но и как реальное отношение, связывающее объекты С и Д. Собственно говоря, только с формированием натурфилософского знания, содержащего свое осознание (схему знания), можно говорить о формирование знания как такового. В этом смысле атрибутивные и мифологические знания древнего мира еще нельзя считать знаниями, мы их так называем лишь потому, что с ретроспективной точки зрения они похожи на знание. Считать же настоящим знанием, вероятно, целесообразно лишь такие семиотические и эпистемологические образования, которые включают в себя не только знаки и значение, но и схему знания.  Изобразить структуру знания можно так.

                                                                                                                                                                                   

                                                                                            

                                      

 

 

                                                                                   

 

 

 

Формирование представления о натурфилософском знании - важный момент становления мышления. Обычно считается, что человек всегда имел дело со знанием, получал знания. Я утверждаю, что это не так. Представление о знании формируется только в античной культуре, в связи с употреблением выражений "А есть В". Необходимость понимать эти выражения, акцентировать и аргументировать член В как то, что существует на самом деле, то, что характеризует предмет А, делает необходимым выделение, фиксацию самой указанной функции (характеристики А через В). Представление о знании и есть, по сути дела, фиксация такой функции. Необходимое условие подобной фиксации - формирование представления об объекте знания (т. е. подлежащем). Нет нужды повторять, что объект знания, с точки зрения моей реконструкции, представляет собой “вторичный предмет”. 

Однако знание в этот период имеет еще одно понимание: это мудрость. Действительно, греки называли людей знающих мудрыми, а мудрых - знающими. Мудрый человек - это не просто услышавший нечто или вообразивший то, что ему пригрезилось. Мудрый связан с богом, направляем божеством, поэтому он знает, как обстоит дело на самом деле, он сообщает не свое индивидуальное мнение, не простое название, а то, что есть. Аристотель говорил, что нельзя иметь знание о том, чего нет. Понимаемое как мудрость, знание входит не только в реальность высказываний типа "А есть В", но и в другую реальность - реальность нарождающегося мышления. В отличие от мнения или поэтического исступления, мышление - это такое созерцание и рассуждение, которое соотносится с божественным разумом, руководствуется им, прислушивается к нему (подобно тому, как Гераклит прислушивался к божественному Логосу, а Сократ - к своему божественному голосу).

Как же греческие мыслители преодолели кризис, вызванный деятельностью софистов, конкуренцией школ, учителей, различных групп знаний, наличием парадоксов? Судя по всему свет в конце туннеля забрезжил после того, как удалось развести само мышление (рассуждение), понимаемое как деятельность (соединение "имен и глаголов"), содержания, которыми мыслящий оперировал (идеи по Платону, "ноэмы" по Аристотелю) и то, о чем мысль высказывалась, то есть то, что существует, сущность (платоновский мир идей, "подлежащее" по Аристотелю). Ошибки и противоречия были отнесены за счет неправильного мышления (неправильного соединения мыслительных содержаний), в то время как существующее считалось непротиворечивым, единым.

Следующий шаг и задача - определить, какие же способы рассуждения и мышления можно было считать неправильными и правильными и в чем собственно критерий правильности и неправильности. Именно здесь Платон и вслед за ним Аристотель делают решающий шаг - соединяя поиск путей решения проблем мышления с уже имеющимся решением основного мировоззренческого вопроса о том, как блаженно закончить свои дни. Они стали утверждать, что правильное мышление - это такое, которое описывает подлинное устройство мира, т.е. существующее. Психологические основания такого решения понятны: правильное мышление не должно приводить к противоречиям, но что, как не знание мудрости, т.е. подлинного устройства мира, свободно от противоречий. В частности, такие представления проглядывают в следующих рассуждениях Платона: "Когда душа ведет исследование сама по себе, она направляется туда, где все чисто, вечно, бессмертно, и неизменно, и так как она близка и сродни всему этому, то всегда оказывается вместе с ним, как только остается наедине с собой и не встречает препятствий. Здесь наступает конец ее блужданиям, и в непрерывном соприкосновении с постоянным и неизменным она и сама обнаруживает те же свойства. Это ее состояние мы называем размышлением... Божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразложимому, постоянному и неизменному самому по себе в высшей степени подобна наша душа, а человеческому, смертному, постигаемому не умом, многообразному, разложимому и тленному, непостоянному и несходному с самим собою подобно - и тоже в высшей степени - наше тело" [33, с.79 с, 80b]. Соответственно, знания полученные в правильном мышлении, стали называться "истинными", а в неправильном "ложными". Но и здесь была своя история, на которой необходимо остановиться подробнее.

Вначале стали рефлектировать способы получения знаний, отделять ошибочные рассуждения от верных, вести критику неверных рассуждений. Уже Сократ показывает, что если рассуждающий принимает некоторое знание о предмете (определенное выражение "А есть В"), то на основе этого исходного знания можно получить другое вполне определенное знание, причем получить с необходимостью (т. е. новое знание усматривается в выражении "А есть В"). Как отмечает А. Ахманов, греческие мыслители не могли не обратить внимание на наличие в речи особой принудительности, которая коренится в связях мысли: раз признано одно, то следует сказать и другое. Другое важное знание о мышлении состояло в том, что не любые связи между знаниями в рассуждении оправданы, одни ведут к парадоксам, а другие нет. Постепенно складывается представление, что ошибочность или истинность рассуждений зависит от того, как ум человека соединяет, связывает между собой в рассуждении отдельные знания. Поскольку знания относятся к подлежащему (сказывают что-то о нем), в одних случаях соединение знаний соответствует тому, как устроен объект (подлежащее), а в других - не соответствует его устройству (именно второй случай ведет к парадоксам). Выйти к этим представлениям, по сути особой модели рассуждения, помогли полученные Платоном и Аристотелем знания об объекте высказываний, т. е. о том, что существует на самом деле.

Итак, размышляя по поводу сложившейся драматической ситуации, предлагая способ разрешения противоречий и других мыслительных затруднений, Сократ, Платон и Аристотель исходили примерно из следующих соображений. Источником противоречий и других ошибок является не действительность, которую создали боги, а именно сами размышления, рассуждения или доказательства. Чтобы противоречий и ошибок не было, мыслительную деятельность необходимо подчинить законам (правилам). В свою очередь, чтобы определить эти законы, нужно знать, как устроена действительность, поскольку размышления (рассуждения, доказательства) отражают или не отражают в своей структуре строение действительности. В первом случае размышление будет правильным и полученные в нем знания - истинными, во втором - неправильным, а знания ложными.

Но как, спрашивается, узнать строение действительности? Как ни парадоксально, Платон и Аристотель думали, что именно правильное мышление выводит мудрого к знанию действительности. Получается замкнутый круг: чтобы узнать правила мышления, нужно знать устройство действительности, для этого в свою очередь необходимо правильно мыслить. В конце концов ответ был найден: мудрый (философ) получает знание о действительности, то есть знания о идеях или сущности, прямо из первоисточника, то есть от бога (Демиурга, Разума).

От начал типа "вода" или "огонь" понятия "идея" и "сущность" отличаются кардинально: идея и сущность - это не только то, что есть на самом деле, но одновременно и исходный пункт ("начало") рассуждения. Поиски Сократом общих определений (например, что есть мужество или справедливость), представляют собой одну из первых попыток осознать, какие собственно характеристики выражения типа "А есть В" использует человек в исходном пункте рассуждения, получая затем на их основе новые знания. Совмещение в одном понятии (идеи, сущности) представлений о началах рассуждения и объекте знания позволило выйти к постановке вопроса о том, каковы различия правильных и неправильных рассуждений. Решение состояло в установление связи истины и лжи с тем, соответствует или нет знание своему объекту. "Кто о сущем говорит, что оно есть, тот говорит истину,- пишет Платон,- а кто утверждает, что его нет, тот лгун" [6, с. 65]. Прав тот, вторит ему Аристотель, "кто считает разделенное разделенным и соединенное соединенным, а в заблуждении тот, мнение которого противоположно действительным обстоятельствам..." [4, c. 162 ]. На первый взгляд эти определения истины и лжи тавтологичны, ведь каждый, даже тот, кто лжет, утверждает, что он говорит о том, что есть. Но смысл этих критериев в другом: не в проверке конкретного рассуждения на истину или ложь, а в утверждении самого принципа нормирования рассуждения, в требовании строить правильные рассуждения, исходя из некоторых твердых оснований.

В диалоге "Федон" Платон пытается поставить связь знаний в рассуждении в зависимость от связи идей. Он доказывает, что поскольку идея четного противоположна идее нечетного, а число три причастно идее нечетного, то идея этого числа также противоположна идее четного (в современном языке формальной логики это платоновское рассуждение соответствует второй фигуре силлогизма). ("Изложенные схемы силлогистических выводов, - пишет Ахманов, - Платон привел для доказательства бессмертия души, которая, будучи причастна идее жизни, при приближении того, что противно жизни, т. е. при приближении смерти, не погибает, а, оставаясь бессмертной, удаляется в царство Аида") [6, с. 68].

С нашей точки зрения, силлогизма здесь нет. Платон строит не схему силлогистического вывода, а моделирует рассуждение, чтобы его нормировать, обосновать как правильное (истинное). Вот этот момент нормирования и моделирования рассуждения является еще одним кардинальным шагом в усилиях ряда греческих мыслителей. Уже пифагорейцы, подчинив вещи и мироздание числовым отношениям, подготовили почву для этого поворота, Платон сделал первый шаг, Аристотель же превратил нормирование и моделирование рассуждения в регулярный прием. Какими идеями он при этом руководствовался?

Во-первых, вслед за Платоном Аристотель запрещает получение парадоксов, т. е. приписывает мышлению определенную структуру. Всякий парадокс, по убеждению Аристотеля, свидетельствует об ошибке в рассуждении; эта ошибка должна быть вскрыта и исправлена, т. е. рассуждение построено правильно. Во-вторых, в правильности или ошибочности рассуждений можно убедиться, с одной стороны, наблюдая их результат (получаются противоречия или нет, устанавливаются связи или нет, происходит объяснение или, наоборот, возникает путаница); с другой стороны, соотнося рассуждение с правилами (и началами самого мышления). В свою очередь, правила мышления (рассуждения) устанавливаются на особых моделях. Ими являются представления "о суждении", "силлогизме", "доказательстве", "знании", "начале", "науке". Что такое, например, суждение? Это модель высказывания типа "А есть В". ("Всякое суждение есть или суждение о том, что присуще, или о том, что необходимо присуще, или о том, что возможно присуще; из этих суждений, в зависимости от того, приписывается ли "что либо в них или не приписывается, одни бывают утвердительными, другие - отрицательными; далее одни утвердительные и отрицательные бывают общими, другие - частными, третьи - неопределенными" [5, с. 11]). При этом высказывание - не просто модель, но и одновременно, как видно из цитаты Аристотеля, классификация высказываний типа "А есть В". Силлогизм - это, по сути, модель элементарного рассуждения, когда, исходя из двух высказываний типа "А есть В", не обращаясь к опыту и объекту получают третье новое высказывание ("силлогизм же есть высказывание, в котором при утверждении чего-либо из него необходимо вытекает нечто отличное от утвержденного" [5, с. 10]). Если силлогизм - модель элементарного рассуждения, то доказательство - модель верного, истинного рассуждения; элементами этой модели являются знания и начала. Сама же наука представляет собой модель, как бы сегодня сказали, системы истинных знаний, задающих определенный научный предмет.

Именно на основе всех этих моделей и критериев Аристотелю удается сформулировать, с одной стороны, правила "правильных" (не приводящих к противоречиям) рассуждений, с другой - охарактеризовать ошибочные рассуждения. Например, к первым, как мы уже отмечали, относились правила построения силлогизмов, включающие различение трех фигур силлогизмов и классификацию силлогизмов по модальностям (в соответствии с категориями ("существования", "необходимости существования" и "возможности существования"), а также правила построения доказательств. Ко вторым относились ошибки при построении силлогизмов, правила спора, запрещение доказательства по кругу, недопустимость перехода доказательства из одного рода в другой, ошибочные заключения при доказательствах и другие. В нашу задачу не входит анализ всех этих положений логики Аристотеля, важно только понять их статус как правил, а также семиотическую природу.

Во-первых, это безусловно ("предписания"), т. е. такие знаковые образования, которые фиксируют состав объектов и операций деятельности, а также ее оценку по некоторой шкале ("правильная"), ("неправильная", "совершенный силлогизм"), "ошибка" и т. д.). Например, в правиле построения "совершенного силлогизма" (по первой фигуре - "если А приписывается всем Б, а Б - всем В, то А необходимо приписывается всем В") указаны объекты деятельности (термины-знания А, Б, В), а также операции ("приписывается"), "содержится"). Во-вторых, подобные правила, а также модели, на основе которых они построены, являются знаками-выделениями, т. е. помогают осмыслить и одновременно задают способ построения элементарного рассуждения (способ усмотрения в выражении "А есть В" нового знания). В-третьих, эти правила и модели, как и любой знак, с определенного момента становятся самостоятельными, т. е. вторичными предметами. С ними начинают оперировать: силлогизмы и доказательства сопоставляют друг с другом, сводят один к другому (более сложные к более простым, несовершенные к совершенным), преобразуют (обращение суждений, доказательство от противного). В-четвертых, в отношении к конкретным рассуждениям эти правила выступают как модель рассуждения и как его норма. Как модель, поскольку в правиле замещается конкретное рассуждение (и далее для каких-то целей можно рассматривать это правило вместо рассуждения); как норма, поскольку в реальности мышления подобное правило конституирует структуру данного конкретного рассуждения. Обе последние функции (модельная и нормативная), как мы уже отмечали, поддерживаются принципом истинности: соответствие способа построения нового знания тому, что есть на самом деле, превращает правила рассуждения в модель и норму, поскольку они осознаются как выражающие определенный объект (бытие, устроенное так, как указывают правила).

Приписывая началам такое свойство, как недоказуемость, Аристотель фиксировал, с одной стороны, сложившуюся практику (каждый мыслитель что-то принимал как начало, а другие знания уже доказывал на основе этого положения); с другой стороны, он исходил из очевидного соображения, что при выяснении оснований доказательства нельзя идти в бесконечность, где-то приходится остановиться и это последнее положение уже не может быть доказано. Но как в этом случае быть с началами, как убедиться в их истинности? Вопрос непростой. Часть ответа на него Аристотель получает, рефлексируя практику построения начал: их строили, обобщая эмпирический материал, характеризующий определенный предмет.

Однако это только часть ответа. Начала задают объект как таковой; следовательно, они являются элементами того, что есть на самом деле, - последнего целого, вне которого ничего уже нет. Но последнее целое, об этом говорил еще Фалес, - это бог или объектность ("Все"), мыслимая как бог. Соответственно, для двух этих образований Аристотель находит два явления - "разум" и "единое". Исходя из этого мироощущения, Аристотель трактует все начала, как принадлежащие одному целому (единству и разуму), и стремится упорядочить все знания и науки, устроить из них совершенный мир, управляемый разумом ("Между тем, - говорит Аристотель, - мир не хочет, чтобы им управляли плохо. Не хорошо многовластье: один да будет властитель" [4, с. 217]). Но как единое и разум связать с отдельными началами, ведь они все разные и их много? Чтобы преодолеть этот разрыв, Аристотель вводит особые промежуточные начала - категории (сущность, суть бытия, род, вид, количество, качество, причина, форма, материя, природа, многое, возможность, действительность, способность, владение, лишение и др.), из которых, как из конструктора, ("создаются") сами начала отдельных наук. Например, вещи Аристотель составляет из сути бытия, формы и материи и относит к определенному роду и виду. Изменение (движение, рост, заболевание и т. д.) составляется из сущностей, сути бытия, форм, материи, способности, возможности, действительности, качества, количества состояния. В системе Аристотеля категории стоят выше начал, но ниже разума (единого).

Но на аристотелевские категории можно посмотреть еще одним способом - как на необходимое условие применения правил. Современные исследования показывают, что Аристотель приписал действительности такое строение, что, с одной стороны, она соответствовала правилам, а с другой - фиксировала основные операции с объектами, по поводу которых разворачивалась мысль. Например, в философии Аристотеля строение действительности задается с помощью категорий (начало, сущность, род, вид, качество, состояние и т.д.), из которых как своеобразного "алфавита действительности" создаются идеальные объекты; относительно последних по правилам, без противоречий ведутся размышления (рассуждения, доказательства). Чтобы лучше понять это утверждение, разберем один пример - процедуру счета.

Предположим нам нужно пересчитать предметы в комнате. Прежде чем мы начнем это делать, то есть устанавливать однозначное соответствие пересчитываемых предметов с эталонным рядом натуральных чисел - 1,2,3, 4 и т. д., очевидно, необходимо выявить для счета (сформировать) сами эти предметы, ведь комната - это не предметы, а все что угодно (люди, столы, интерьер и прочее). Для счета мы формируем предметы, во-первых, игнорируя их назначение и особенности, во-вторых, рассматривая предметы только в одном отношении - как элементы некоторого множества (пересчитываемые предметы можно идентифицировать как отдельные предметы, а также группировать или делить на подгруппы). Другими словами, мы должны представить эмпирию комнаты вполне однозначно - в виде количества. Но количество - это одна из аристотелевских категорий. Обобщая данный пример, перенося его на интересующий нас материал, будем утверждать, что во всех случаях, когда необходимо было применять сформулированные Аристотелем правила, приходилось создавать особые схемы и представления (познее они были названы категориями). Например, чтобы применить совершенный силлогизм (Сократ человек, люди смертны, следовательно, Сократ смертен), Сократ должен быть рассмотрен как представитель рода людей и только. Нас совершенно не должно интересовать, каким был Сократ человеком, мудрым или глупым, сколько он жил на свете, какую имел жену. Только одно - что Сократ есть вид по отношению к роду людей, которые в отличие от богов все рано или поздно, но умирают. Если для пересчета предметов, их необходимо представить как количество, то для применения совершенного силлогизма - как род и вид.          Категории могут быть рассмотрены с двух сторон: это схемы описания эмпирии (в результате порождаются предметы, к которым уже могут применяться правила) и это особого рода объекты - кирпичики, из которых складывается мир (сущее). В качестве схем категории позволяют истолковать и организовать эмпирию (эмпирический материал), например, для категории начала, приписать материалу свойство “исходного пункта” рассуждения, а также источника и сущности явления. В качестве кирпичиков, из которых складывается (состоит) мир, категории могут созерцаться, то есть в изучаемых явлениях (предметах) усматриваются категории, а не наоборот. Например, обсуждая природу души, Аристотель спрашивает, из каких “кирпичиков-категорий” она состоит. “Может быть, прежде всего необходимо различить, к какому роду [предметов] относится душа и что она представляет, я имею в виду: является ли она чем-нибудь определенным и сущностью, или количеством, или качеством, или какой-нибудь другой категорией из установленных, кроме того, относится ли она к тому, что существует в возможности или, скорее, представляет собой нечто актуальное, - ведь это немаловажная разница... Те же, кто усматривает в душе стремление к познанию и чувственному постижению действительности, говорят, что душа содержит начала, [из которых состоит вся природа], при этом одни из них считают, что этих начал много, другие, что такое начало одно... Так как [всякое изучение] идет от неясного, но более доступного, к понятному и более осмысленному, но также, в свою очередь, следует подходить к исследованию души. Ведь определение должно вскрыть не только то, что есть, как это делается в большинстве определений, но определение должно заключать в себе и обнаруживать причину” [ с. 4, 10, 38]. В данном случае Аристотель в качестве категорий расматривает не только 10 известных категорий (сущность, количество, качество, отношение, место, время, положение, обладание, действие, страдание), но также начало, причина, возможность, актуальность.   

Заметим, что система Платона-Аристотеля не имела бы той значимости и силы, если бы в ней не был предложен весьма эффективный принцип организации и упорядочения всего мыслительного материала, всех полученных знаний. Весь мыслительный материал упорядочивался и организовывался, с одной стороны, в связи с иерархическим отношением нормирования, с другой - в связи с требованием доказательства всех положений (кроме начал); с третьей стороны, в связи с удовлетворением правил истинного рассуждения (мышления). Сами же эти правила строились так, чтобы избежать противоречий и, одновременно, ассимилировать основную массу эмпирических знаний, полученных в рамках оперативного мышления.

Действительно, рассмотрим, например, совершенный силлогизм: если А приписывается всем Б, а Б - всем В, то А необходимо приписывается всем В ("каждое двуногое существо (Б) есть живое существо (А), каждый человек (В) есть двуногое существо (Б), следовательно, каждый человек (В) есть живое существо (А)"). Знания "существа, имеющие две ноги, - живые" и "люди имеют две ноги" получены, конечно, опытным путем. На их основе (при обобщении и выражении в канонической форме "А есть В") были получены знания "(Б) есть (А)" и "(В) есть (Б)". Знание же "(В) есть (А)" усматривается, или, как говорит Аристотель, следует с необходимостью из знаний "(Б) есть (А)" и "(В) есть (Б)". На самом деле никакой необходимости здесь нет, зато есть определенная конструкция силлогизма и правило. Но они построены так, чтобы не возникали противоречия и сохранялись эмпирические знания "(Б) есть (А)" и "(В) есть (Б)", полученные в реальном опыте. Следовательно, и силлогизм, и другие правила мышления строились так, чтобы сохранить основные практические и опытные достижения человека и в то же время сделать возможным рассуждение (усмотрение в выражениях типа "А есть В" новых знаний). В рассуждении человек оперирует со знаниями и, если следует правилам мышления, не получает противоречий. Другими словами, правила, сформулированные Аристотелем, таким образом связали коммуникативную и оперативную составляющие выражений "А есть В", что противоречия и другие затруднения в мышлении становились невозможными.

Построение Аристотелем правил мышления ("Аналитики", "Топика", "О софистических опровержениях") и обоснование этих правил и начал ("Метафизика) имело колоссальные последствия для всего дальнейшего развития человеческого интеллекта. Человек получил в свои руки мощное орудие мысли: возможность получать знания о действительности (т. е. выражения типа "А есть В"), не обращаясь непосредственно к ней самой. Правила мышления позволяли включать в рассуждение одни знания (ранее доказанные или эмпирические, или же априорно верные - начала) и получать на их основе другие знания (как уже известные, так и новые). При этом новые знания не приводили к противоречиям и их не нужно было оправдывать опытным путем.

Начиная с этого периода, формируются и собственно научное мышление, и отдельные науки. Происходит распространение новых правил и представлений о мышлении на полученные ранее опытные (эмпирические) знания (переосмысленные знания шумеро-вавилонской математики, геометрические знания ранней античной науки и т. д.).

Последнее соображение касается соотношения мышления и семиотического производства. Правила и действительность так и устанавливались (создавались), чтобы согласовать эти два типа практики. В отличие от простых, неконтролируемых рассуждений и доказательств, в мышлении получаются такие знания, которые не только не противоречат знаниям, уже полученным в семиотическом производстве, но и без проблем могут быть в него введены, если в семиотическом производстве нет подобных знаний. Например, в "Началах" Эвклида были построены и доказаны не только геометрические и арифметические знания, полученные (но правда иначе) ранее в шумеро-вавилонском семиотическом производстве (1 и 2 книга "Начал"), но и неизмеримо больше истинных геометрических и арифметических знаний, неизвестных вавилонским и египетским жрецам и писцам. С формированием мышления семиотическое производство становится одним из источников мышления: в нем создаются знания, которые в определенных условиях стимулируют развитие мышления и используются в нем, но в дальнейшем специализированные виды мышления полностью обособляются от семиотического производства и с лихвой возвращают ему свой "долг".

Построение правил (норм) мышления, а также задание основных "кирпичей" ("начал"), из которых можно было строить "здание" подлинного мира (хотя осознавалась эта работа иначе, как постижение, познание мира, созданного Творцом или просто мира, существовавшего всегда), создало новую интеллектуальную ситуацию, а именно, привело античных философов к необходимости решать серию не менее сложных задач. Дело в том, что с точки зрения "начал" и правил мышления, все ранее полученные знания и представления нуждались в переосмыслении и чтобы соответствовать этим началам и правилам, должны были быть получены заново. Конкретно в переосмыслении нуждались знания, заимствованные греками от египтян и шумер (математические и астрологические), знания, полученные самими греками (софистами и натурфилософами) в ходе рассуждений, наконец, собственные и заимствованные с Востока мифологические и религиозные представления. Все эти знания и представления воспринимались как "темное", "запутанное" познание подлинного мира. Чтобы получить о нем правильное, ясное представление сначала необходимо было выбрать некоторую область знаний и представлений (область бытия) и критически отнестись к этим полученным ранее знаниям и представлениям, при этом нужно было отбросить ложные и абсурдные знания и представления и оставить правдоподобные. Следующий шаг - нахождение (построение) "начал", соответствующих данной области бытия. По сути эти "начала" задавали исходные идеальные объекты и операции: область знаний и доказательств, опирающиеся на эти начала и называли "наукой". Последний шаг - действия с идеальными объектами (по форме это выливалось в доказательства и решения "проблем"): сведение более сложных, еще не описанных в науке идеальных объектов к более простым, уже описанным. Действия с идеальными объектами подчинялись, с одной стороны, правилами мышления (т.е. логике), с другой - отвечали строению "начал" (т.е. онтологии). В ходе разворачивания и построения наук уточнялись уже известные правила мышления начала и, если это было необходимо, создавались новые.

Только на первый взгляд аристотелевский органон (“Аналитики”,“Метафизика”и конкретные античные науки) - это единое онтологическое построение. На самом деле наша реконструкция показывает, что первоначально Аристотель построил систему правил, позволяющих рассуждать без противоречий и других затруднений. Правила Аристотеля, включающие в себя схемы силлогизмов (“Первая Аналитика”) и характеристики и требования к доказательствам знаний (“Вторая Аналитика”) - это пример организационных схем. Особенность организационных схем в том, что на их основе и с их помощью осуществляется и регулируется деятельность человека. Следовательно, необходимое условие и формирования и применения организационных схем - осознание и конституирование деятельностного плана. Подобное осознание осуществлял Платон, говоря, что рассуждение (размышление) - это соединение имен и глаголов (сходно мыслил и Аристотель, утверждая, что мышление представляет собой соединение “ноем”, то есть мыслимых содержаний). Современный всем известный пример организационных схем - та же схема метрополитена. Ее применение предполагает умение рефлексировать и организовывать собственную деятельность, например, находить на схеме нужную линию и станцию, переходить с одной станции на другую, ориентироваться в городе и самом метро. Но схема метрополитена может быть использована и как онтологическая: так на ней легко вычислить (получить знание) по какому маршруту можно быстрее добраться до нужной станции. 

Уже применение Аристотелевских правил вызвало непонимание и споры. Чтобы преодолеть возникшие проблемы, Аристотель изобретает категории, позволяющие применять правила к конкретному материалу. С точки зрения введенных нами различений, категории представляют собой онтологические и направляющие схемы, как правило, выполненные на одном материале. Но критики на этом не успокоились: они стали сравнивать аристотелевские построения с платоновскими, демокритовскими и т. д., требуя дополнительного обоснования. Им не было понятно, чем аристотелевская система лучше и почему исходные ее положения (начала, принимаемые без доказательства) предпочтительней каких-нибудь других. Разрешая очередную проблему, Аристотель вынужден был, во-первых, иерархически упорядочить все начала, подчинив их самыми первым (чтобы вопросы оставались лишь относительно последних), во-вторых, замкнуть все построение, лишив критиков возможности продолжать атаку на основания системы. Аристотель стал утверждать, что самые первые начала - это Единое, Небо и Божество, которые философ (в данном случае сам Аристотель) постигает (“созерцает” и “мыслит”). При этом Божество, по Аристотелю, тоже занималось постижением, но уже самого себя: оно, как пишет Аристотель в “Метафизике” живое существо, которое “мыслит (созерцает) мышление”.

Истолковав таким образом природу Божества и философа, Аристотель укрепился в мысли, что ему удалось полностью обосновать свою систему (такое построение я и называю “замыканием”). Стан оппонентов после этого существенно порядел, но не окончательно: критики обратили внимание Аристотеля на то, что в его-то системе, может быть, все в порядке, однако в практике мышления полный хаос, в том плане, что по поводу каждой области бытия получены в рассуждениях самые различные знания - наряду с правильными (истинными), ложные, непонятные, вообще фантастические. Как, спрашивали критики, вы собираетесь поступить со всеми этими завалами знаний, которые создали софисты, ученые и философы? К чести Аристотеля он показал, как это сделать практически, но для решения этой задачи ему пришлось создать еще серию онтологических и направляющих схем.

Например, Аристотель показал, как на основе категорий и эмпирического материала, включающего предварительно отобранные правильные знания из определенной области бытия, создавать понятия (они представляли собой онтологические схемы, которые одновременно использовались и качестве направляющих). Или другое важное изобретение: как, сводя неизвестные случаи к уже разобранным и упорядоченным (кстати, тоже на основе схем), получать новые истинные знания. Читатель может догадаться, что я в данном случае еще раз говорю о реконструкции процесса формирования античных наук, чтобы подчеркнуть, что органон Аристотеля сложился в сложном коммуникационном процессе и поэтому не является единым построением, его образует множество онтологических и направляющих схем, выращенных на разных этапах этого процесса.

Параллельно с формирование правил, категорий, понятий и отдельных наук как необходимое условие складывается и психологическая сторона философско-научного мышления. Усвоение способов оперирования с выражениями типа "А есть В", следование правилам мышления, обоснование и формулирование начал доказательства и тому подобные моменты способствовали образованию целого ряда новых психологических установок. Прежде всего формируется установка на выявление за видимыми явлениями того, что есть на самом деле, в другой интерпретации установка на выявление сущего или созерцание категорий- кирпичиков, из которых состоит подлинный мир. "Проницательность, - пишет Аристотель, - есть способность быстро найти средний термин. Например, если кто либо видит, что против солнца луна всегда светится, он сразу же понимает, почему это так, именно вследствие освещения луны солнцем... если опадают листья или наступает затмение, то есть ли причина затмения или опадания листьев. Например, если первый случай имеет место, то причина в том, что дерево имеет широкие листья, а причина затмения - в том, что земля стала между солнцем и луной" [5, с. 248, 281]. Здесь свечение луны или затмение - то, что лежит на поверхности чувств, а освещение луны солнцем и расположение земли между солнцем и луной - то, что есть на самом деле, т. е. научное знание и причина.

Другая установка научного мышления - способность удивляться и изумляться полученному знанию или выясненной причине (началу). Это удивление и изумление как момент мудрости носило во многом сакральный характер. Открытие знания или причины было делом божественного разума и поэтому вызывало изумление. С этим же тесно связана и способность искать доказательство и рассуждение, дающие знание или же позволяющие уяснить причину. Поскольку для построения доказательства или рассуждения, как правило, необходимо построить цепочку связанных между собой выражений типа "А есть В", формировалась также способность поиска правильного действия в сфере идеальных объектов и теоретических знаний, без опоры на эмпирические знания.

Важной способностью и ценностью становится и желание рассуждать правильно, следовать правилам истинного мышления, избегать противоречий, а если они возникали - снять их. На основе перечисленных установок и связанных с ними переживаний, которые рассматривались как наслаждение: ("Если поэтому так хорошо, как нам - иногда, богу - всегда, то это - изумительно..."), а также самой деятельности мышления (получение в рассуждении и доказательстве новых знаний, уяснение причин, следование правилам мышления и т. д.) постепенно складывается античная наука. Ее характер определяется также осознанием научного мышления (ума, разума, науки) как особого явления среди других. Один аспект такого осознания - построение оппозиций: мышление и чувственное восприятие, наука и искусство ("техне"), знание и мнение, софизмы и доказательства и т. д. Другой - непосредственная рефлексия мышления. Наиболее обстоятельно о мышлении Аристотель говорит в книге "О душе". "Что касается мышления, - пишет Аристотель, - так как оно, повидимому, есть отличное от чувственных восприятий и кажется, что, с одной стороны, ему свойственно воображение, с другой - составление суждений... мышление должно быть непричастно страданию, воспринимая формы и отождествляясь с ними потенциально, но не будучи ими, и подобно тому, как чувственная способность относится к чувственным качествам, так ум относится к предметам мысли. И поскольку ум мыслит обо всем, ему необходимо быть ни с чем не смешанным... Таким образом, природа ума заключается не в чем ином, как только в возможности... Мышление о неделимом относится к той области, где не может быть лжи. А то, где встречается и ложь и истина, представляет собой соединение понятий... Ошибка заключается именно в сочетании... А соединяет эти отдельные [представления] в единство ум... Таким образом, душа представляет собой словно руку. Ведь рука есть орудие орудий, а ум - форма форм, ощущение же - форма чувственно воспринимаемых качеств" [с. 90, 94, 97-98, 102-103].

Что собой представляют эти характеристики мышления? Конечно, не эмпирически наблюдаемые особенности ума. Это своеобразное, как бы мы сегодня сказали, антропологически ориентированное осмысление и обоснование аристотелевского органона: например, фиксация независимости правил и категорий от мыслящего и конкретных суждений (поэтому мышление непричастно страданию) или деятельностной природы мышления (мышление соединяет представления и может выступать источником ошибок). Непротиворечиво описав мышление как важнейшую способность души, задав его как начало, Аристотель не только открыл научное обсуждение мышления как психологического феномена, но и создал возможность помыслить (схватить) мышление как логико-семиотический и социальный феномен. Иначе говоря, рефлексия мышления возникает на пересечении аристотелевской логики и онтологии с антропологическим обоснованием последних. Мышлением не являются сами правила, категории или организиция начал, хотя - это необходимая основа мышления. Точно также ум как способность правильно рассуждать сам по себе, вне контекста правил, категорий и организации начал тоже - не мышление. Лишь взаимно проецируясь друг в друга, что и обеспечивается фигурой рефлексии мышления, эти две сферы образуют представление о мышлении.

Рассмотренный здесь материал, а также материал третьего параграфа  позволяет сделать три важных вывода.

  1. Научные знания с семиотической точки зрения представляют собой довольно сложное образование. Во-первых, помимо знаков, вторичных предметов и наративных схем они содержат схему знания, в которой противопоставлены и соотнесены между собой форма знания и его содержание. Во-вторых, научные знания являются элементом мышления, то есть деятельности, основанной на правилах, причем полученные в мышлении знания относятся не к эмпирической действительности, а к действительности, специально сконструированной на основе категорий (в современной философии науки она получила название онтологии). В-третьих, научное знание функционирует в контексте семиотического организма науки, то есть получается, организуется и обосновывается в рамках научных процедур. 
  2. Научное мышление напоминает двуликого Януса. С одной стороны, это научный семиозис (семиотический организм), включающий рассуждения, правила, категории, знания, особую организацию всех этих элементов. С другой стороны, это схемы мышления человека, оправдывающие для него действие перечисленных эдесь элементов. В плане событийности мышление - это самостоятельная реальность, соотнесенная с другими реальностями.
  3. В научном мышлении (науке) был сформирован не только новый способ построения знаний (в рамках деятельности личности, выражающей себя и одновременно подчиняющейся правилам), но и способ построения онтологических схем, задающих объект изучения определенной науки, на которых собирались различные знания, полученные в начном мышлении. Если в архаической культуре и культуре древних царств знания, полученные о каком-либо явлении, не были связаны между собой, хотя и относились к данному объекту (например, душе или богам), то в античной культуре научные знания строятся именно так, чтобы быть связанными процедурами научного мышления.

Уже Платон, как мы видели, пытается все основные знания о любви связать на основе идеи любви. Но у него еще не было специальной процедуры связывания знаний, относимых к изучаемому им объекту. Только Аристотелю удается решить эту задачу. Он показывает, как на основе категорий строить идеальные объекты (начала) науки, задающие интересующий ученого объект изучения, как построенные идеальные объекты сводить друг к другу, как в процедурах доказательства, которые опирались на правила логики, получать непротиворечивые научные знания, отнесенные к данному объекту изучения. Другими словами, Аристотель показал, как строить семиотический организм науки, включая входящие в него схемы идеальных объектов, а также систему научных знаний. 

- В плане семиотического объяснения феномена человека можно отметить два важных момента. Мышление, а также, как показал дальнейший анализ, другие способности человека (память, внимание, воображение и т. д.) представляют собой вторичные предметы, полученные в ходе проецирования на человека и объективации схем и семиотических организмов. То есть это не натуральные биологические и ментальные структуры, а свернутые (существующие) на биологии человека семиозисы. С одной стороны, в их формировании существенную роль играет семиотический организм науки, в рамках которого не только создаются отдельные знания и схемы, обеспечивающие деятельность и поведение человека, а также параллельно знания и схемы, характеризующие соответствующие его способности, но все эти семиотическое образования интегрируются в единой системе на основе, опять же, определенных схем (например, личности).  (Правда, в современной культуре в решении этих задач не меньшую роль играют и другие семиотические организмы, прежде всего произведения искусства.) С другой стороны, формирование способностей человека предполагает разворачивание соответствующей формирующей деятельности - образовательной, психотехнической и т. д.

____________________

[1] “Так вот, - говорит Павсий, - Эрот Афродиты пошлой поистине пошл и способен на что угодно; это как раз та любовь, которой любят люди ничтожные. А такие люди любят, во-превых, женщин не меньше, чем юношей; во-вторых, любят своих любимых больше ради их тела, чем ради души... Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, - недаром это любовь к юношам, - а, во-вторых, старше и чужда преступной дерзости... Такова любовь богини небесной: сама небесна, она очень ценна и для государства и для отдельного человека, поскольку требует от любимого великой заботы о нравственном совершенстве” [6; с. 90, 94]

[2] “Итак, - говорит Аристофан, - каждый из нас  - это половинка человека, рассеченного на две камболоподобные части и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины (андрогина женского пола, В.Р.), к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно этой породе. Зато мужчин, представляющих собой половинку преднего мужчины, влечет ко всему мужскому” [ 6; с. 100].

[3] “Те, - говорит Диотима Сократу, - у кого разрешиться от бремени стремится тело, обращаются больше к женщинам и служат Эроту именно так, надеясь деторождением приобрести бессмертие и оставить о себе память на вечные времена. Беременные же духовно - ведь есть и такие , беременны тем, что как раз душе и подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать? Разум и прочие добродетели... каждый, пожалуй, предпочтет иметь таких детей, чем обычных” [6;  с. 119-120].

[4] Например, Агафон говорит, что Эроту “в высшей степени свойственна рассудительность” и аргументирует он эту мысль так. “Ведь рассудительность это по общему признанию, умение обуздывать свои вожделения и страсти, а нет страсти, которая бы была сильнее Эрота. Но если страсти слабее, чем он, - значит они должны подчиняться ему, а он  - обуздывать их. А если Эрот обуздывает желания и страсти, его нужно признать необыкновенно рассудительным” [6;  с. 105]. А вот что утверждает Диотима. “Ведь мудрость - это любовь к прекрасному, поэтому Эрот не может не быть философом, то есть любителем мудрости... Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит, любовь - это стремление и к бессмертию” [6; с. 114, 116].

[5] “Поэтому, - пишет Галилей, - когда я замечаю, что камень, выведенный из состояния покоя и падающий со значительной высоты, приобретает все новое и новое приращение скорости, не должен ли я думать, что подобное приращение происходит в самой простой и ясной для всякого форме? Если внимательно всмотримся в дело, то найдем, что нет приращения более простого, чем происходящее всегда равномерно. К такому заключению мы прийдем, подумав о сродстве понятий времени и движении” [2; с. 292 ].

 
© 2005-2012, Некоммерческий научный Фонд "Институт развития им. Г.П. Щедровицкого"
109004, г. Москва, ул. Станиславского, д. 13, стр. 1., +7 (495) 902-02-17, +7 (965) 359-61-44