Мостовой Пётр Петрович
Так случилось, что уже в ранние студенческие годы (с 1966) мне удалось погрузиться в те обсуждения, которые шли тогда в философской среде. Я имею в виду, конечно же, не академический процесс или какие-то симпозиумы (хотя и это всё было), а именно те полу- и совсем неофициальные, «домашние» семинары, где обсуждались животрепещущие темы того времени: сознание, предметность, отчуждение, теория науки и т.п. Ростовский университет, в котором я учился, был насыщен такими обсуждениями значительно больше, чем, например, МГУ, благодаря либеральной атмосфере, удаленности от ЦК и духовной ауре таких замечательных философов, как М.К. Петров и П.М. Егидес. Частыми участниками этого неформального общения были Э.В. Ильенков, Г.П. Батищев, В.В. Давыдов, Э.Г. и Б.Г. Юдины, А.А. Зиновьев, П.П. Гайденко, В.А. Лекторский, Ю.М. Бородай и др. Некоторые из них известны причастностью к Московскому методологическому кружку, так что круг обсуждавшихся идей не мог не пересекаться с его проблематикой (о самом кружке я узнал позже, хотя ссылки на Г.П. Щедровицкого звучали).
Когда в 1970 г. я впервые надолго осел в Москве, общение с названными (и другими философами) стало постоянным. Именно тогда, на почве изучения философии буддизма, я особенно сблизился с А.М. Пятигорским, а он познакомил меня с М.К. Мамардашвили. Вскоре я стал постоянным участником их обсуждений «двойственных», быстро ставших «тройственными». Именно от Мераба Константиновича я впервые услышал о ММК, он же и привел меня зимой 1971 г. на семинар к Георгию Петровичу, проходивший в его однокомнатной квартире на Петрозаводской.
Мой философский background был довольно обширен. В Клермон-Ферране и Париже я учился и у строгих томистов, и у структуралистов (в т.ч. Фуко и Леви-Стросса), в Ростове были серьезные гегельянцы, а М.К. Петров и его последователи – кантианцами. При этом мое мировоззрение не укладывалось ни в одно из этих направлений, и Мамардашвили полагал, что подход Щедровицкого может оказаться мне близок.
Безусловно, ГП стремился синтезировать гегельянское и кантианское направления классической философии. Я считаю, что мы все должны быть ему благодарны за понимание глубокого внутреннего единства этих направлений мысли. Под «единством» я имею в виду, конечно, неразрывную взаимную дополнительность. Я бы даже сказал (не относя себя к числу последователей ГП), что ему удалось то, что не удавалось ни одному философу: построить механизм, соединяющий чистое умозрение и практику – метод предметного освоения действительности, обеспечивающий «построение деятельности по контурам мысли». Мне, смею думать, всегда удавалось строить так свою деятельность, однако это достигалось не столько рациональным, сколько мистическим путем. Поэтому участие в осмыслении этих процессов было для меня весьма продуктивным.
Я был активным участником этих семинаров чуть менее года. Однако с течением времени стал чувствовать себя на семинарах довольно неуютно, поскольку ощутил дух, который я называю «сектантством»: когда учителю смотрят в рот, а вместо рациональных аргументов говорят «magister dixit», подчас без понимания смысла. Причем самому ГП это претило, и тех, кто особенно этим выделялся, он «бил по башке» (что, впрочем, почти не приводило к желанному результату). В результате возникала «пробуксовка мысли», переживание довольно тягостное, что, возможно, и не позволило мне сколь-нибудь продуктивно общаться с участниками семинара, кроме О.И. Генисаретского и В.М. Розина.
Примерно в то же время я, независимо от семинара, познакомился с В.А. Лефевром, работавшим в ЦЭМИ, где я бывал постоянно по своей основной работе. Обсуждение с ним рефлексивных процедур, под совершенно иным углом зрения, чем с В.А. Лекторским и В.В. Давыдовым, было продуктивным и для моделирования конфликтов, которым я тогда занимался «по службе», и для формирования моей собственной теории принятия решений.
В силу обстоятельств, следующее мое соприкосновение с методологическим движением произошло уже в конце 70-х. В стране предпринимались попытки создания систем автоматизации проектирования. ГП и ряд его сподвижников принимали в этом активное участие, занимаясь в основном архитектурно-строительным проектированием. А я занимался разработкой алгоритмов для САПР и был одним из создателей первых автоматизированных систем проектирования в судостроении и в энергетике. Наши подходы оказались достаточно близкими, и по этой линии происходило общение и с ГП, и с другими коллегами (в частности, О.И. Генисаретским, В.Я. Дубровским, В.Л. Глазычевым и А.П. Буряком). К сожалению, работы того времени на последующее развитие САПР оказали незначительное влияние – быстрое развитие технических средств позволило по иному разграничить функции человека-проектировщика и технических систем, но позволили существенно продвинуться в развитии проектного подхода в целом, что было востребовано в дальнейшем в сфере социальных и политических технологий.
«Игровой» период методологического движения для меня начался в январе 1988 г., на игре в Ростове-на-Дону, посвященной развитию одного из районов города (я даже приложил определенные усилия к тому, чтобы игра состоялась). Это была первая для меня игра, но достоинства этого метода мне сразу же стали очевидными. Я стал горячим сторонником его применения для решения разного рода сложных задач, поскольку он, на мой взгляд, придавал завершенность всем подходам, которые к тому времени для этого вырабатывались в мире.
Мне многим пришлось заниматься в жизни (сейчас я адвокат, профессор, был министром), но объединял все системный подход. Я остро ощущал его незавершенность: это было такое «лоскутное одеяло», потому что у каждого исследователя за словами «системный подход» стояло разное. ОД игры, на мой взгляд, придали всему этому действительную целостность и завершенность. Это, по существу – единственная (последовательная) реализация системного подхода: все предшествующие попытки не увенчались успехом, потому что остановились на полпути.
Целевой принцип в системном подходе тогда уже утвердился: любая задача формулируется и решается исходя из целей, которые должны быть достигнуты. Но на этом вся «системность» и заканчивалась, ибо не был сделан важнейший следующий шаг, состоящий в понимании того, что любая цель – это не абстрактная формулировка, а акт волеизъявления. Поэтому можно нарисовать красивое «дерево целей» и столкнуться с тем, что тут же все цели трансформируются теми, кто принимает их реализацию на себя. В результате основная цель, ради которой все предпринято, в лучшем случае тоже становится совсем иной, а чаще вообще не бывает достигнута!
Понимание этого позволило Щедровицкому создать метод построения «машин» для решения сколь угодно сложных задач непосредственно из тех людей, которые намерены их решать. На первой же игре я понял, как важно, во-первых, побудить участников игры к самоопределению и, во-вторых, снабдить их инструментарием осмысления своих намерений и основанной на них деятельности. Именно это позволяет держать под контролем все изменения первоначально поставленной задачи, неизбежно происходящие в процессе ее решения, и удерживать эту деятельность (и ее результаты) в должных рамках. Этим, конечно, не исчерпывается содержание метода ОДИ – это лишь то, что в тот момент оказалось для меня главным.
Георгий Петрович это обнаружил и на второй день устроил «экзекуцию», направленную на то, чтобы я стал отсекать ненужные детали и длинные исторические экскурсы (я, грешен, до сих пор это люблю), а вечером позвал на игротехническую рефлексию. На четвертый – включил в одно из игротехнических звеньев, а потом я и сам втянулся. Там я познакомился со следующим поколением ММК: Т.Н. Сергейцевым, Р.Г. Шайхутдиновым, С.И. Котельниковым, В.Л. Авксентьевым, с которыми дружу и поныне. После этого стал участвовать в играх и, по мере возможности, применять метод ОДИ в собственной деятельности. Особенно стабильным стало сотрудничество с группой Сергейцева: я привлекал их к разработке концепции реструктуризации тяжелого машиностроения (1988), стратегии экономической реформы и концепции приватизации (1992), реструктуризации воздушного и морского транспорта (1993-95) и т.д.
К тому же периоду относится и зарождение в нашей стране политических технологий. У них было несколько источников, но я упомяну лишь о том, к чему сам имел отношение.
К концу 80-х «в верхах» возобладала мысль, что промышленные министерства отжили своё (что было правильно), но они решили не создавать корпораций, правильно построенных по технологическим цепочкам (как предлагал я), а укрупнить министерства с сокращением функций, предоставив максимальную самостоятельность отдельным предприятиям (что было ошибкой). При плановом хозяйстве предприятия были низведены до положения «цехов» в «USSR Inc.», а руководители – до роли диспетчеров, удерживающих их работу «в графике». Поэтому нужно было: сделать директором человека, способного принимать обоснованные самостоятельные решения, разорвать пуповину его зависимости от министерства, связать его с предприятием, чтобы он отождествлял свои интересы с интересами предприятия. Для этого мне пришлось придумать и «пробить через инстанции» пресловутую выборность директоров, а потом еще и организовать сами выборы так, чтобы получить указанный результат.
Тут и была применена технология ОДИ, тем более что прецедент (РАФ) был уже создан. И всюду, где применялся этот подход (только в орбите моего влияния – более 400 предприятий), а не «совковые» безальтернативные выборы, удалось достичь превосходных результатов. Это был один из первых случаев массового применения политических технологий в нашей стране, и многое, что было тогда понято, получило всеобщее распространение. Поскольку с самого начала они создавались с использованием методологического подхода, российские политические технологии и стали самыми передовыми в мире. И удивительно, что технологи, которые не входят в методологическое движение, но охотно используют его отдельные достижения, к методологам относятся с опаской и подозрением. Думаю, так происходит потому, что полезные результаты ими заимствуются механически, без достаточного понимания их смысла.
Еще хуже обстоит дело в других сферах «духовного производства»: о методологии и методологах циркулируют разнообразные мифы, а желания вникнуть в существо их концепций не наблюдается. Не исключаю, что причина этого – в возникшей еще в 70-е годы определенной замкнутости методологического движения и прекращении его активного духовного общения с другими направлениями мысли.
Тут, конечно, сыграли свою роль существовавшие в советское время ограничения на участие методологической школы, рассматривавшейся как философский underground, в нормальной научной коммуникации. Они исчезли в годы перестройки и после революции, однако в тот же период интеллектуальное российское сообщество с энтузиазмом осваивало ранее недоступные достижения мировой мысли, и на этом фоне методология «потерялась». Однако основная причина сохранения «китайской стены» между методологическим движением и остальным интеллектуальным сообществом – в использовании методологами «птичьего» языка, выработанного для оперирования специфическими концепциями СМД школы, но в итоге разошедшегося с общепринятым языком философии и науки.
Еще одно соображение: я склонен считать СМД методологию не только интеллектуальным течением, но особой традицией духовной практики. Ее основной признак – наличие собственной дисциплины мышления и специальных процедур ее воспитания, использующих actio ad personam для разрушения рутинных личностных состояний и «сноса» непродуктивных интеллектуальных конструкций. Сам ГП (в разговорах со мной и Генисаретским) это отрицал, однако, полагаю, лишь по причине неприятия спиритуализма. В то же время, практика и способ воспроизводства методологического сообщества свидетельствуют, скорее, о моей правоте. Но это, увы, означает, что для вступления в коммуникацию с сообществом недостаточно «просто читать книжки» – необходимо пройти особую школу. Мне представляется, что коллегам, занимающимся публикацией творческого наследия Г.П. Щедровицкого (что я считаю очень важным) и вовлечением его в интеллектуальный оборот, донесением этих идей и взглядов до широкой публики, следовало бы принять это в расчет.