Сергейцев Тимофей Николаевич
Впервые я услышал ГП (так его представили) осенью 1981 г. на его лекциях по системному подходу для аспирантов МФТИ, где я учился на 2-м курсе факультета общей и прикладной физики в группе исследования нейтрино, вместе с А. Павловым с энтузиазмом разбирался с теорией множеств (в неформальном контакте с доктором наук из Института математики им. Стеклова, который вел у нас семинары) и был убежден, что приобщен к высшим проявлениям интеллекта (к чему и стремился).
Лекции Георгия Петровича сразу начали конкурировать с академическим курсом, далеко выходя за рамки «академических» доказательств «научного типа»: ГП был сосредоточен на том, что не имеет решения, – на проблемах, тогда как преподаватели говорили, в основном, о задачах, решения которых всегда «правильны» или «неправильны». На второй учебный год он приглашен не был, но и одного года хватило, чтобы многие наши студенты и аспиранты – А. Павлов, В. Головняк, Г. Копылов, С. Попов (всех не помню) – стали постоянными участниками его семинаров в Большой психологической аудитории на Моховой, в НИИ ОПП на Герцена, 16 или в «керосинке» на Ленинском проспекте.
Для меня дискурс ГП разворачивался параллельно занятиям в институте, бросать которые я не собирался, а потому первое время я пассивно участвовал в многочисленных обсуждениях, дискуссиях и семинарах по «осмыслению» его методологии и «текстов», считая свои контакты с ней лишь моментом своего образования – хотел понять ее прежде всего как методологию науки.
Помню разговор в автобусе из Москвы в Протвино, куда ГП ехал читать лекцию на тему «Методология, философия, наука» студентам и аспирантам МФТИ, занятым в Институте физики высоких энергий (ИФВЭ). Я пытал его, сможем ли мы применить развиваемые им методы мышления и деятельности в своей практике, на что он, никогда не уходя от прямых вопросов и от определенности в ответах, сказал: «Конечно, и если сделаете это, то выйдете на лидирующие позиции в управлении и инженерной деятельности»…
Освоив к 4-му году обучения курс «классических» дисциплин, мы взялись за предметы, связанные с «неклассической» ситуацией в современной науке – квантовые и релятивистские теории, но нам не предъявляли их основания и проблемную часть, ее вообще как бы не было, а главным в базовом курсе, разработанном Ландау, были расчетные формулы и техника вычислений. Это радикально не совпадало с моей мечтой о духе Сольвеевских конгрессов, свободных научных дискуссий и свободных, как у Резерфорда, исследовательских лабораторий, в которых и создавались изучаемые нами предметы. Проводя при этом по три полных дня в неделю в лабораториях академических институтов, мы поняли, что наш, один из самых мощных в мире ускоритель элементарных частиц – это большой завод, который уже ничего не произведет: конкурентный ускоритель на Западе был пущен первым, и все новые результаты уже получены. В поисках «самодеятельной» организации научной работы я перевелся в Институт общей физики, на тематику физики твердого тела. Свободы здесь было больше, но принципы в целом те же.
А осенью 1983 г. ГП пригласил меня на ОДИ в «СоюзМорНИИпроекте»: принять предложение значило заняться совсем другой, нежели наука, деятельностью, заодно изменив всю структуру своего времени, в том числе учебы. Я ответил, что принимаю приглашение с благодарностью, но – на следующее мероприятие, а пока займусь реорганизацией своего расписания (фактически мы заключили договор). На факультете я добился права на индивидуальный формат обучения, позволивший мне отчитываться перед администрацией «по результату», что позволило выполнить учебную программу за четверть времени, а остальное посвятить играм и методологическим семинарам. В командировки я ездил с ведома деканата и научных руководителей, которые остро ощущали конкуренцию другой интеллектуальной школы, пытались обсуждать со мной «эту методологию», доказывая преимущества «интеллектуального мира Академии». Впоследствии декан, вручая «красный» диплом, вручил мне и похвальную грамоту «За изучение процессов социалистического общества». Ирония напоминала – мы следим за вами: как и все однокашники, я имел 2-ю категорию допуска (гриф «Сов. секретно») и ограничение выезда за границу…
Моей первой ОДИ стала И-30 (Горький, январь 1984 г.), в которой ГП ставил эксперимент по созданию игротехники: по разным направлениям разворачивалось 5 игр, ими руководили А. Зинченко, Н. Алексеев, Б. Островский, С. Попов и (м.б.) Д. Иванов; в группу Попова входили П. Щедровицкий, мои друзья и будущие партнеры Р. Шайхутдинов, Г. Харитонова и др. Эксперимент удался – одно из направлений дало результат: Сергей и Петр действительно создали школу игротехники, сначала в серии собственных игр и семинаров, затем – собрав игротехнические группы в Московской области, Латвии, Ленинграде и Крыму; их руководителями были О. Алексеев, я, Шайхутдинов и Харитонова.
Мы осваивали игротехнику как способность проводить игры, понимаемые прежде всего как практика методологии. Но ничего не вышло бы, если бы Попов первым не проявил решимости «делать то, что делает сам ГП», т.е. научиться проводить «настоящие ОДИ», за что подвергся резкой критике сообщества. Тем не менее, он сделал это, в паре с Петром провел несколько серьезных конфликтных игр (в некоторых участвовал ГП как один из методологов), его «продукт» был признан самим «Изобретателем», а затем самостоятельные игры стали проводить Петр и мы с Рифатом.
Я думаю, что ОД игры были сконструированы, изобретены Георгием Петровичем как способ вывода методологического мышления, методологических дискуссий из подполья в широкую общественную практику, прежде всего, в практику политики и управления, как способ развития политической и управленческой деятельности, ее содержания. Не сомневаюсь, что он видел неизбежность предстоящей реорганизации режима в стране. Субъективно это означало, что методологи обязаны не соглашаться на редуцирующую методологическое содержание «социализацию», а конкурировать с обществом. Именно такую ситуацию самоопределения создавала «настоящая» ОДИ. Жаль, что школа игротехники Попова и Петра не получила своего продолжения: хотя ММАСС и ШКП опирались на игротехнику как на основной ресурс, задачу ее воспроизводства и развития они не ставили, превратив названные организации в личный консультационный бизнес.
Осенью того же 1984 г. ГП провел многодневную игру с МИНГиГП, которая также оказала на меня направляющее воздействие. Обсуждалась стратегия НИОКР для нефтегазовой отрасли, значение этой тематики трудно переоценить и сегодня. Мы с Н.Г. Алексеевым работали в группе докторов разных наук, слегка «разбавленных» кандидатами, которые начали с выяснения нашего с Никитой Глебовичем академического статуса. Три дня прошли в пустых препирательствах, на 4-й группа должна была выйти с докладом на пленум. Доктора продемонстрировали высокий класс академического способа работы: заявив, что доклад «давно готов» и «согласован» с руководителем мероприятия (с ГП), предложили провести «подготовку» к нему за шикарно накрытым по советским понятиям столом с неизменным оливье и дорогой «посольской» водкой. Они были уверены, что я буду осчастливлен их приглашением (к моему изумлению, милейшего и глубоко уважаемого мною НГ я обнаружил уже за столом; как гениально сказано у Шукшина, «народ к разврату» был уже «готов»…), но моя реакция оказалась явно неадекватной с академической точки зрения. Без обиняков я заявил, что: 1) выпивки не будет; 2) если не будет работы, то завтра в полном составе доктора отправятся домой; 3) прямо сейчас я иду к ГП обеспечивать реализацию пунктов 1 и 2.
Мне идти не пришлось – доктора побежали сами жаловаться на хамство «студента» Щедровицкому, который назавтра не без удовольствия ситуацию опубликовал. Разгорелся скандал. На групповой рефлексии (впервые) доктора увлеченно решали вопрос, кто же из них большее «говно» (вот так, по-ленински). Сошлись лишь в одном – что Т. Сергейцев (имя вспомнили!) заслуживает «высшей меры» наказания.
Впоследствии ГП (поясню, о чем шла речь, – предлагалось меня «заварить в трубу»: при укладке нефте- или газопроводов особо строптивых заваривают в трубу, наказанный должен ползти к открытому концу, к нему тем временем приваривают следующую и т.д.) включил эту историю в набор дежурных «баек» про то, как «надо» и как «не надо», а я в ней служил живым учебным пособием.
В следующей моей игре (на Белоярской АЭС по хозрасчету в атомной энергетике, которую он проводил с «молодыми» методологами и игротехниками, то есть без ходивших в «учениках» С. Попова, П. Щедровицкого, Ю. Громыко и А. Зинченко) в очередной раз встал вопрос о самоопределении. Я допытывался у ГП, «есть ли иерархическое отношение между личностным, социокультурным, мыследеятельностным и историческим самоопределением» – что перед чем, для чего и т.д. Ответ был, как всегда, предельно четким: «Тимофей, Вы ведь уже сами знаете, основное и главное – личностное. Оно в сердцевине всего остального. Оно и есть все остальное».
А на игре в Харькове по эксперименту в образовании (и, естественно, понятию и схеме эксперимента как такового) он посвятил нас с Рифатом «в методологи». Сделал он это своеобразно – в виде наказания: обратившись исключительно к нам двоим (а мы в программе были заявлены как методологи), сказал: «Методологи, да-да, вы двое, вы к обсуждению не готовы, вставайте и уходите»! Это возмутило «старших товарищей», которые также были не готовы, но ни звания, ни наказания не удостоились…
Формирование ситуаций самоопределения ГП рассматривал как самостоятельную и серьезную гуманитарную практику, выходящую за рамки воспитания и образования. При этом я думаю, что он никого не учил и учеников как таковых у него не было и не могло быть. Он уважал право другого человека поступать в соответствии со своим выбором, что позволяло ему предъявлять к другим, как и к себе, жесткие требования. В декабре 87-го он мне предложил помочь Рифату провести в Набережных Челнах конкурс на должность руководителя Научно-технического и конструкторского центра НПО «КАМАЗ» (действующий начальник в основном участвовал в гонках Париж-Даккар).
ГП был краток: «Коллектив взбунтовался против руководителя, конфликт ставит под угрозу наши позиции в НПО и конкретно лаборатории в ИПК, возглавляемой Рифатом, выборы неизбежны, поэтому ему придется провести конкурс, а Вы поедете в качестве методолога». Пять дней в Челнах я вел многосторонние переговоры, конфликт в результате увял, актуальность замены руководителя, а значит, и выборов исчезла, мы с Рифатом вздохнули с облегчением. Довольный, я вернулся в Москву, думая, что перевыполнил задание, избежав «неизбежного» и защитив нашу инфраструктуру. ГП выслушал меня молча, в задумчивости, а Попов позже объяснил: «Он довольно долго строил эту ситуацию как ситуацию самоопределения для Рифата, а ты ее демонтировал – так что мы приобрели и что потеряли»?.. Но использовать меня «втемную» даже для такого «благородного» дела не вышло – я имел право поступить так, как поступил.
Еще до поездки в Челны я отклонил настойчивое приглашение в аспирантуру с гарантированной защитой через год. Последний разговор с научным руководителем (его ждала запоздалая докторская, впоследствии он стал и членкором) состоялся у него дома; пожимая на прощание руку, он сказал: «Понимаете, Тимофей, Вы уходите из Академии, а ведь в нее нельзя войти извне, в ней можно только родиться. У Вас это есть. И Вы от этого отказываетесь». Глаза у него были печальны, как у его породистой собаки, провожавшей меня взглядом…
Вместо Академии я отправился в ПНИИИС, в лабораторию методологии инженерных изысканий в строительстве, под начало М. Раца – за академическую «черту оседлости», на «еврейскую квартиру»: из-за печально знаменитого 5-го пункта (национальность) никого из тех, кто работал у Марка Владимировича, в МФТИ не приняли бы, и именно по этой причине многие мои достойные сверстники вынуждены были выбирать другие вузы.
Лаборатория располагалась в обычной квартире на 1-м этаже панельного 9-этажного дома в Коломенском. Ходили в нее на службу интересные, замечательные люди – М. Ойзерман, Б. Слепцов. В соседнем подъезде, в аналогичной квартире и в аналогичной (другой) лаборатории служил ГП. В 13.00 в кабинете Раца проходил обед, на который, как правило, приходил и Георгий Петрович.
В первый же день пожилой, заслуженный работник лаборатории, бывший не в курсе моего появления, поручил мне доставить свою корреспонденцию на другой конец города; я, разумеется, обоснованно отказался. Разразился вполне булгаковский скандал. Высокое собрание в составе Раца, Ойзермана, Слепцова и ГП предложило мне объясниться, после чего все высказывались по очереди – кроме ГП, который взял самоотвод, предложив вызвать вместо себя Попова: тот «лучше знает подсудимого». В конце концов конфликтологом выступил Ойзерман, предложив признать мое право на умственный, а не физический труд. «Хорошо, – сказал Рац, – но в таком случае Вы, Тимофей, будете основным исполнителем по плановому отчету лаборатории».
Пришлось мне писать документ на тему «Ситуация в сфере организации предпроектных изысканий», который вскоре стал поводом для другого конфликта – в традиции организации он не укладывался безотносительно к своему содержанию (как и многие другие тексты лаборатории). Завлаб поднял отчет на щит, был назначен расширенный научно-технический совет института, продолжавшийся два дня, ГП и МВ пригласили геологов и проектантов, подкованных в методологии и системном подходе, все выступили в поддержку отчета. Витийствовали А. Савченко и В. Ванюшин. Не забыть, как в кульминационный момент разбирательства ГП обратился к завлабу через головы ошалевшего президиума с призывом: «Марк Владимирович, не бойтесь прямо сказать, что Вы думаете, что правильно и что не правильно. Чиновники не могут себе этого позволить, а Вы – идеолог, это Ваше назначение и обязанность»! Разумеется, Рац не уклонился от своего предназначения…
В те немногие дни, когда я бывал на службе (а не на очередной игре), МВ и ГП приглашали меня «на обед», чтобы развлечь их разговором. Темы были разными. Например, ГП вдруг спрашивал: «Кто, по-Вашему, вел более разгульный образ жизни, Высоцкий или Элвис Пресли»? Или, серьезно разглядывая мои ботинки: «Почему Вы все время носите именно эти ботинки»? «Потому, – ответил я, – что нет ничего на свете лучше старых ботинок». На что ГП после длительного размышления: «Да, Вы совершенно правы». А когда к трапезе присоединялся Ойзерман, окончательно утверждалась атмосфера вполне английского клуба. Так прошли два года.
В 1985-86 гг. ГП предпринял последнюю попытку восстановить т.н. «внутренний семинар», проходивший регулярно на квартире С. Поливановой (основной темой был Органон Аристотеля; я был бессменным «слушателем», выступать силенок не хватало). Логически связана с этим семинаром и методологическая игра в Новой Утке (лето 85-го) по идеализации. Думаю, что основной целью этого семинара и связанных с ним игр была попытка передать методологический дискурс С. Наумову, Ю. Громыко, С. Попову и П. Щедровицкому, сформировав из них лидерскую группу. Кульминацией этих усилий была И-50 (Красноярск, осень 86-го) по созданию прикладных психологических служб (на игре я не был, но переписывал рефлексивные обсуждения упомянутой «четверки»). Подстроено это было или нет, но «четверка» взбунтовалась против руководителя, он в ответ выдвинул требование введения и освоения исторических рамок как условия строительства практики и «прикладности», и все шло как надо.
Зная ГП, я убежден, что так он все и задумал: программа была сформулирована и «посажена» на «носителей». Однако в практике самоопределения этой «четверки» не было выработано никакой сколько-нибудь жизнеспособной модели коллективного, партнерского управления, руководства или, хотя бы, лидерства. Все, что в методологических дискуссиях не охватывалось авторитетом ГП, становилось предметом абстрактно понятого «принципа обязательного построения оппозиции». Как правило, без понимания того, что итоги любого обсуждения все равно подводились с помощью обращения к авторитету. В итоге «четверка» элементарно переругалась и разбежалась, а «оппозиции», став, в конечном счете, способом выражения личных амбиций, полностью утратили содержание, превратились в разборки, а затем и в отказ от взаимодействия.
Программа передачи лидерства провалилась. В частности, упомянутые четверо (особого рассмотрения требует путь С. Наумова) так и не добрались «до практики», отстаивая каждый свою версию «подлинной методологии». Одержимость идеей ее «дальнейшего развития» и своей личной роли в этом не позволила моим «старшим товарищам» понять, что следующий шаг мог быть только в реализации разработанного корпуса схем и подходов и в рефлексии этой реализации.
Выход из методологического подполья русской философии и русского постмарксизма мог быть лишь в сферу управления и политики. Думаю, что ГП это понимал и планировал, но методологическая корпорация не состоялась. В интеллектуальном вакууме после крушения идеологии в стране не оказалось субъекта методологии. А вот известная группа экономистов, владевшая кое-какими способами коллективного, распределенного руководства (кое-какой демократией), – оказалась, получив в свои руки управление страной и ее интеллектуальной ситуацией. Монопольно.
Отмечу, что партнерство Попов-Щедровицкий, в отличие от остальных, прошло довольно далеко по пути поиска реализационных подходов. Но и оно, оставшись эпизодом времен «перестройки», распалось, не дожив до революции 1991 г. и демонтажа СССР. Мне же благодаря этому партнерству посчастливилось руководить первой в стране избирательной кампанией, проходящей на территории и связанной с местом жительства.
Осенью 1987 г. были назначены выборы руководителя Штаба ЦК ВЛКСМ в зоне освоения БАМа. Вместе с руководством строительства дороги это был орган реальной организации жизни более миллиона человек, приехавших на строительство временно, на 2-3 года и задержавшихся на 15-20 лет. Выборам предшествовал конкурс претендентов, собранных в Тынде со всей страны. После нескольких дней работы Попов объявил, что достойных кандидатов нет, спровоцировав серьезный кризис и самоорганизацию группы претендентов. Компромисса достигли на том, что принять решение должны избиратели.
После чего методологи с игротехниками остались в Тынде обсуждать (в форме ОДИ) взаимодействие (возможный системный симбиоз) государственных и общественных систем, а 6 кандидатов, набравших лучшие оценки за предыдущие дни, отправились в предвыборную поездку по трассе. Сопровождали их «полевые» игротехники – О. Алексеев, Р. Шайхутдинов, И. Злотников, А. Павлов и я (меня Попов определил руководителем группы). Особых инструкций мы не получили, на наше возвращение никто особо не рассчитывал, мы погрузились в литерный агитпоезд «Комсомольской правды» и отправились в путь.
Проблем обнаружилось масса. Для начала (как мы выяснили с А. Левинтовым, совершив месяцем ранее двухнедельную экспедицию): никакой дороги, т.е. БАМа, не существовало вовсе – были отдельные участки в разной степени готовности, не связанные один с другим. Многие строители уже более 10 лет жили в строительных вагончиках, без шанса получить прописку (а значит, и жилье) и без шанса вернуться на Большую Землю.
Выборы вызвали неподдельный интерес жителей региона (а мы с первой же остановки стали фатально – для дела, как я его понимал – отставать от графика). Поезд ждали многолюдные собрания. Но комсомольцы вовсе не рассчитывали на свободное обсуждение каких-либо реальных проблем: допустить встреч кандидатов с народом они не могли. С нами ехали – для обеспечения графика – замы начальника строительства дороги и начальника штаба ЦК ВЛКСМ, т.е. полубоги. Так прошли сутки. На одной станции возмущенная толпа все-таки поезда дождалась, простояв в помещении станции 7 часов. Через этих людей мы попросили передать по маршруту, что постараемся решить проблему графика и чтобы нас ждали. К счастью, в стране шла борьба с алкоголизмом, а следующая ночь оказалась приуроченной к дню рождения комсомола: нетрудно было предположить, что в поезде состоится комсомольская оргия. Начальство было взято с поличным комиссией, составленной из кандидатов, в Тынду отправили телетайпограмму с изложением фактов.
Техника реализации этой акции была в деталях разработана Олегом Алексеевым. На ближайшей станции я описал ситуацию собравшимся, профсоюз местной строительной организации решил оказать нам помощь. В поезд сели худощавые молчаливые люди с бритыми головами, таежным снаряжением и дробовиками. Они не отходили от нас ни на шаг все время, пока мы не попрощались с поездом.
К утру мы вошли в график, и тогда наконец-то встал сакраментальный вопрос: что делать? Мне было абсолютно ясно, что предлагать нашим избирателям в качестве способа решения их проблем выбор между незнакомыми, неуверенными в себе кандидатами бессмысленно. Мы собрались в кают-компании, преобразованной из ресторана, я предложил кандидатам отказаться от конкуренции друг с другом, перейти к разработке общего плана действий, объявить себя новым составом штаба и начать собирать голоса доверия ему. Разумеется, ЦК ВЛКСМ ничего подобного не планировал и не предполагал, а потому и не подозревал, что это возможно. Кандидаты проголосовали: пять – «за», один – «против». Этот один, одутловатый 40-летний коммунист, затесавшийся среди комсомольцев, и должен был, ясное дело, стать победителем. Но связаться с начальством ему не дали (к сожалению, впоследствии у него возникли серьезные проблемы с сердцем).
Были изготовлены новые плакаты, на которых штаб объявил себя коллективным субъектом, и дело пошло на лад. В пути между остановками мы разбирались с тем, как организовывать коммуникацию на встречах с жителями. Для пяти кандидатов это стало осмысленной групповой работой, в ней наметился прогресс. В Иркутск, один из пунктов кампании, мы должны были перелететь самолетом. Он опоздал из-за погоды, и стыковые рейсы на восточный конец БАМа все улетели. Но к этому моменту о скандале с графиком уже знали в Иркутске, местные власти выделили нам ЯК-40 с экипажем, с котором мы, передвигаясь дальше, в конце концов, прибыли в Тынду (слова «чартер» еще никто не знал).
Комсомол на местах был дезориентирован происходящим и устранился от подделки результатов. В итоге в Тынду прибыла единая команда с 14-ю тысячами реальных голосов вотума доверия, что было чрезвычайно неприятным фактом для И. Орджоникидзе (тогда он, секретарь ЦК ВЛКСМ, отвечал за выборы). И для Попова, который строил с ним свои отношения. Но выбора у них не было – за дверьми в ожидании пресс-конференции стояли корреспонденты центральных телеканалов…
Впоследствии Сергей и Петр провели много мероприятий, опираясь на штаб в целом и на отдельных его членов, сделавших известную карьеру. Но сама кампания не стала предметом анализа и рефлексии ни тогда (к нашему возвращению игротехники и методологи находились в слабо вменяемом состоянии), ни потом (когда возможности работать в этой сфере стали рассматриваться как периферийные). Так методологи потеряли возможность корпоративно доминировать в этой сфере прикладности.
Самостоятельно к практике избирательных компаний мне удалось вернуться лишь в 1995 г., когда рынок уже был поделен между социологами и «политтехнологами», которые опирались на американские шаблоны, построенные на такой последовательности действий: определение (с помощью исследования) характеристик «идеального кандидата» (т.е. наиболее «желаемого»), подгонка реального кандидата под образ «идеального» и «продажа», маркетинг этого образа избирателям.
В такой логике между политиком и избирателями вообще не предполагается никакой коммуникации: он должен говорить то, что от него ждут, а они – услышать то, что хотят. Тем более не предполагается, что избиратели могут сами что-то сказать политикам. (Кстати, после выборов президента Леонида Кучмы, 1999 г., нам довелось беседовать с организаторами избирательной кампании Билла Клинтона и долго им объяснять, что Кучма на все темы действительно говорил свободно, без предварительной подготовки текста и без сценария для свободно собравшихся граждан на другом конце телемоста; изумлению американских коллег не было предела – они признались, что не понимают, как такое возможно).
В соответствии с известным техническим различением (оно использовалось в ОДИ для характеристики «глубины» игрового действия), все американские шаблоны не продвигаются дальше «performance», т.е. представления ролевого типа, идущего по единому сценарию: все действия определены автором и постановщиком, а не исполнителям ролей.
Мы же рассматриваем выборы как период развития политической деятельности, для нас избиратель – не объект, а субъект, участник содержательной коммуникации с политиком. Такая кампания разворачивается в режиме «game» – участники совершают реальные действия (как в спортивных играх) – и даже «play», когда действия участников меняют правила (военные стратегии, собственно политика). Например, в упомянутой кампании Кучмы мы применяли разработанную нами техническую систему «Уличное телевидение», благодаря чему высказаться по животрепещущим проблемам мог любой прохожий. Именно за счет организации содержательной коммуникации мы неоднократно выигрывали безнадежные кампании, получая эффект радикального изменения мнения избирателей, необъяснимый с точки зрения натуралистического социологического подхода. До известной степени это стало одной из наших специализаций, исключительным (эксклюзивным) ресурсом в работе с ситуациями управляемого кризиса…
Школа игротехники С. Попова и П. Щедровицкого все же обращалась к общественной проблематике. Работа с идеологами экологического движения и «молодыми» юристами, стартовавшая в 1985 г., достигла кульминации и синтеза в «Социально-экологической экспертизе ситуации озера Байкал» (осень 88-го). Почти три недели высшая власть в регионе – сотрудники Иркутского и Бурятского обкомов партии – в режиме ОДИ и под объективами центрального телевидения отчитывалась перед методологами и игротехниками, перед широчайшим демократическим представительством региона и страны. Однако рефлексия этого мероприятия зашла в тупик.
Началось с озвучивания идеи невмешательства. Ее отстаивал, хотя сам все организовал, Попов (после выборов на РАФе ГП без всякой иронии называл его «лучшим управленцем в стране»). В итоге обсуждение темы «Методология и политика» свелось к настойчивому утверждению догмы, что методология – это не политика. И все.
Затем начались бесплодные обсуждения «метода экспертизы». Редукция опыта байкальского эпизода к работе с экспертным знанием оказалась тупиковым ходом, так как в самоопределении фактически предлагала методологам или самим становиться экспертами, или организовывать их работу. При выходе на рынок (после 1991 г.) эта установка превратилась в неизбежное увлечение консалтингом. Мне неизвестно ни одного удачного случая такого рода сотрудничества. Становясь консультантами, методологи пороли чушь, хотя в этом не было ничего страшного – клиенты и не собирались ничего делать из того, что им советовали. Воланд, как известно, тоже утверждал, что «прибыл в Москву для консультаций». Но на этом сходство и заканчивается: никаких «разоблачений» методологи-консультанты не организовывали.
Для меня точка в вопросе, вмешиваться или нет, была поставлена в январе 90-го на мероприятии Попова – ОДИ, запланированной на восемь или девять дней с последующей трехдневной экспертизой, в которой участвовали и свежеизбранные депутаты Иркутского облсовета. Речь шла о стратегии развития области. Под руководством методологов и игротехников депутаты осваивали управленческое мышление и в заключительных докладах были весьма убедительны. Прогресс был налицо. А на следующий день методологи с игротехниками пересели в зал, а депутаты – на сцену (игра проходила в театре), где были предоставлены сами себе. Два дня мы могли получать удовольствие (или расстраиваться), глядя на их борьбу друг с другом за избрание главы Совета. Больше ничего не происходило, на 3-й день многие покинули зал. На сцене битва продолжалась, но «избавленные» от организованной мыследеятельности депутаты забыли все, что в ОДИ «приобрели». Никакой «трансляции», «коммуникации», «переноса» не было и в помине. Все осталось, как есть. И я понял, что использовать игровую имитацию для того, чтобы что-то понять и самоопределиться, можно, но если мы действительно хотим чего-либо добиться, то делать это придется самим. Что и есть так долго искомое «историческое» начало в самоопределении.
Думаю, главное, что разрабатывал ГП, – это как раз интеллектуальные инструменты вмешательства в исторические процессы. Будучи русским философом (мы можем так называть его без всяких кавычек и без оглядки на академическую среду), он был, безусловно, постмарксистом. Он рефлектировал вмешательство, уже осуществленное на базе марксистских концепций и приведшее к появлению советского проекта. Он также понимал, что проект этот завершен и надо двигаться дальше. Но без потери полученных результатов и опыта. В будущее, а не в прошлое.
На своей первой игре я, стоя на сцене перед битком набитым залом, страшно мучился: что же я имел в виду, заявляя доклад на тему: «Рефлексивная зашнуровка (!) нескольких деятельностей»? На этой же сцене ГП спокойно читал газету. После нескольких минут пытки он поднял на меня глаза и спросил, словно мы были одни: «Тимофей, вот историк и философ Тойнби пишет: “Всякий народ, не стремящийся каждый день изо всех сил в будущее, обречен кануть в могиле прошлого”. А Вы стремитесь в будущее»? «Да», – твердо ответил я. «В таком случае, можете продолжать»…
Разработанный им комплекс философско-методологических представлений об управлении дает возможность разобраться в нашем нынешнем национальном положении, является вполне предметной программой освоения мировой управленческой деятельности, вытесняющей власть и политику. Попытки внешнего управления (весьма результативные со времен перестройки, а потом и революции 1991 г.) нашей страной построены как раз на тех мыслительных и рефлексивных механизмах, которые схематизировал ГП.
Сегодня России приходится доказывать право на демократию не импортного, а отечественного происхождения. И ситуация эта будет сохраняться еще долго. Практика ОДИ и идея МД как концепции содержательного развития коммуникации в целях управления общественными процессами дает конкурентоспособный ресурс для создания опережающих российских моделей демократии, которые могут и обязаны быть более эффективными, чем американские или европейские.
С одной стороны, эта концепция, развитая ГП и широко апробированная в ОДИ на самых разных общественных (социокультурных) ситуационных имитациях (моделях), определяет горизонт трансформации современных демократий (политических практик). С другой стороны, развитие управленческой МД ставит вопрос о неуправляемом, о новом естественном, об управляющем. Можно говорить, что управленческая МД обозначает предпосылки также и новым «гуманитарным» (vs «общественным») практикам. Только они способны ограничивать управление и формировать к нему внешние требования, не ассимилированные самим управлением в виде принципов собственного развития. Здесь по-новому может быть поставлен вопрос о случайности, о вмешательстве, о творении, соотношении эволюции и развития, etc.
В этом направлении в философии и методологии ГП (ММК) развивались, мне кажется, представления о программировании. Программы лежат за пределами управления (именно в этом смысл противопоставления программы проекту). Человек есть программа. Личность есть программа. Генетический код (геном) есть программа. Это направление пока мало разработано, поэтому «программы» кто только не строит с легкостью необычайной.
Я отдал дань увлечению проблематикой гуманитарных практик, проведя около двадцати ОДИ в период 1990-92 гг. (весной 90-го закончил двухгодичную работу с игротехнической группой в составе ММАСС, базировавшейся на заводе микроавтобусов РАФ в Латвии, после чего, исполнив свои обязательства перед «старшими товарищами», освободился и мог строить свою работу так, как считал нужным). С окончанием перестройки и советского периода начал разворачиваться революционный сдвиг, приведший к смене строя и появлению новых государств вместо СССР. Так что мне повезло со временем выхода в собственную практику.
С одной стороны, реальность исторических изменений уже не подлежала сомнению. Появились элементы реальной экономической организации любой деятельности. Многие увлеклись «проведением игр за деньги». Разумеется, в экономической организации работ все делается за деньги. Однако мне было очевидно, что стоимость имеет не игра как таковая (ведь для экономики это только форма организации работы), а содержание, разработанное до употребимого средства и несущее на себе специфику (незаменимость, уникальность, дефицитность, эффективность) именно методологического способа мышления и деятельности. Это я и старался сделать предметом наших усилий. С другой стороны, еще было время для размышлений, подготовки, которое использовали я и участники моих ОДИ: без той игровой программы мне трудно было бы потом угнаться за темпом событий в стране, начавшихся вместе с либерализацией экономики и политики России.
В сотрудничестве с А. Городинским, С. Есельсоном, Н. Шерстенниковым, А. Алексейчиком, П. Мостовым, Р. Шайхутдиновым и И. Постоленко я провел результативные и до сих пор интересные для меня эксперименты по освоению ОД игрой и методологическим анализом практик биоэнерготренинга (Шерстенников) и интенсивной терапевтической жизни (Алексейчик). Авторы этих гуманитарных практик активно участвовали в их «обыгрывании» и анализе в рамках методологически организованной дискуссии.
В 90-м Городинский и Шайхутдинов, интересуясь так понимаемой гуманитарной тематикой, организовали нашу поездку в антропософскую школу и в Эмерсон (колледж в Англии), где ключевой темой дискуссий стала проблема метафизики как основы собственно человеческого существования. Оно (и существование как таковое) остаются для меня актуальными – и основными – темами моего философского размышления по сей день.
На одну из дискуссий мы с Рифатом пригласили Б. Линкольна, конфликтолога и специалиста по переговорам, участника т.н. Гарвардского проекта. Билл заинтересовался происходящим, увидев продуктивный контраст с прагматичными американскими подходами, и следующей осенью организовал месячное совместное турне по университетам США с участием в его работах. В университете штата Вашингтон мы провели пятидневную ОДИ с профессурой гуманитарных факультетов по проблемам коммуникации. В результате этих (совместных с А. Карпенко и Ю. Перелыгиным) усилий на философском факультете Санкт-Петербургского университета было создано отделение конфликтологии.
Для меня содержательно гуманитарная практика в форме ОДИ увенчалась любопытным эпизодом (за что благодарю своего однокурсника В. Вакрюку и его тогдашнего партнера В. Гальченко; он потом стал первым в моей практике заказчиком на избирательную кампанию). Город Дмитров (и Дмитровский район) в лице упомянутых коллег, тогда депутатов горсовета, всерьез опасался проблем с продовольствием (сказывалась революционная ситуация), и более ста дмитровчан, включая все городское и районное начальство, 11 суток безвылазно обсуждали под нашим руководством эти вопросы.
Опуская перипетии, связанные с тематикой и текущими обстоятельствами, выделю то, что меня поразило. Нервом ситуации (тогда в целом вполне благополучной) был страх перед возможной разрухой и голодом – именно он объединил собравшихся на игру людей. Логичной стала рефлексия жизненных оснований участников, отказ от «профессиональных» и «административных» ролей. Никогда ни до, ни после я не видел, чтобы территориальная община в полном составе и при посторонних обсуждала свою теневую экономическую жизнь, реальные взаимоотношения и смысл своей жизни. Сами участники развернули впечатляющую «социально-анатомическую» картину в поисках основания для самоопределения, своей веры, своей метафизики.
В тот период я получал удовольствие от партнерства с Рифатом Шайхутдиновым и Семеном Есельсоном, отмечу и преданную соратническую деятельность Марка Строжева. Трудно перечислить всех, кто так или иначе участвовал в моих ОДИ, семинарах, экспертизах, аналитических и проектных сессиях. Я благодарен им всем и надеюсь, что эта история, весьма поучительная для меня, оказалась полезной и для них.
Параллельно разворачивалась работа в рамках школы управления. После работы на РАФе я, хорошо понимая теневую сторону заводской жизни, провел игры по промышленной проблематике и НИОКР на заводах в Риге и Черкассах, в НИИ измерительной техники в Челябинске (в связи с поиском выхода из непростой ситуации завершения еще советской отечественной разработки системы посадки боевого самолета на авианосец). Тогда же была разработана концепция частного телеканала (многое реализовалось спустя 9 лет на Украине при реорганизации и выводе на рынок канала ICTV, приобретенного инвестором у американской корпорации).
В 1992 г. П. Мостовой привлек нас с Рифатом к анализу последствий проведения интенсивной приватизации, в котором участвовали авторы этой концепции. Выводы были жесткими: массовая приватизация приведет не к эффективному управлению собственностью, а появлению вторичного рынка ее оборота и концентрации в немногих руках. Этот прогноз оставался актуальным вплоть до окончания второго срока Президента Б. Ельцина. Ряд приватизационных эпизодов с крупными объектами я сопровождал и продвигал как основной эксперт от Госкомимущества РФ, из них отмечу два: комплекс предприятий Аэрофлота (еще советского) в Шереметьево и компанию «Алмазы России – Саха».
В первом эпизоде удалось сделать частным грузовой терминал «Шереметьево-Карго», что определило его опережающее развитие. Остальное на годы стало зоной влияния «внешнего управляющего» Б. Березовского, потом – противоречивой государственной политики, и только сейчас начинает как-то развиваться. Во втором эпизоде удалось вернуть коллективу права на 23 % акционерного капитала; затем, проведя вместе с П. Щедровицким несколько игр с руководством компании при участии правительства Республики Саха), мы предприняли попытку ее реорганизации в опоре на 32 % собственности РФ. Однако здесь мы в полной мере столкнулись с проблематикой крупного бизнеса национального масштаба. Оказалось, что работать с ним вне политических рамок и не беря управление в свои руки невозможно. Как модельная такая задача была решена позже, в 1998-2000 гг. на Украине с промышленной группой «Интерпайп».
В марте 1993 г. П. Щедровицкий с согласия Д. Куликова (он к тому времени прошел весь «курс» ШКП, завершив его в должности директора Школы) предложил мне принять его «на стажировку». Началась она с преодоления кризиса на шахте «Распадская» (тогдашний наш клиент теперь директор и владелец этого успешно работающего предприятия), затем близкий к банкротству судоремонтный завод в Находке, уже частный, стал не без участия Дмитрия успешным предприятием. Настойчиво осваивая школу управления, он как ведущий аналитик работал в весьма конфликтной ситуации «опрозрачнивания» бюджета и баланса «Алмазов России – Саха», а по-настоящему нашел себя в позиции руководителя СМИ в масштабной избирательной кампании (1995 г.) в Московской области. Это была наша первая «постсоветская» кампания (затем мы еще несколько раз брались за случаи, за которые не брался никто другой, – и выигрывали: только так можно было конкурировать). В итоге я предложил Куликову постоянное партнерство, о чем не жалею. Впоследствии многие слушатели и выпускники ШКП (Е. Кофман, Д. Шейман, Е. Никулин, Павел Щедровицкий и другие) «пробовали силы» в наших проектах, однако никто из них не сделал ставки на то, что чего-либо добиться можно лишь годами целенаправленных усилий, как это сделал Д. Куликов. Его опыт освоения методологически организованных практик остается уникальным среди игротехников ШКП.
Наш третий партнер, Искандер Валитов, работает с нами с 1999 г., начиная с нашей первой президентской кампании на Украине. До этого по приглашению Искандера я принял участие в его работах по экспертизе ситуации в здравоохранении и медицине, программировании работы фондов по борьбе с раком и СПИДом. Развиваются партнерские отношения и с В. Грановским. Опираясь на глубоко усвоенную им школу методологической работы, Владимир, самодеятельный и самоорганизованный человек, играет сегодня значительную роль в неофициальной политике Украины, не переставая удивлять нас организацией неожиданных и очень эффективных ситуаций.
В своей работе мы реализуем методологические представления, созданные ГП и ММК. Увы, подавляющая часть этого наследия пока остается неосвоенной. Да и само оно в значительной, важнейшей части пока недоступно, законсервировано в виде наследственного интеллектуального имущества.
Я думаю, что интеллектуальное состязание, определяющее судьбу стран и народов в современном мире, ГП считал своим личным вызовом, потому не надо «помещать» его в академические рамки, годами «готовить к публикации» тексты с его рассуждениями и дискуссиями. Необходимо без правок и корректировок, без ретуши и цензуры открыть весь его архив для свободного электронного доступа всем желающим, в виде исторических документов, не смущаясь кажущихся повторов, регулярной неполиткорректности автора, «лишних» примеров, экскурсов в другие ситуации и темы и т.п.
Достаточно сравнить тексты программных лекций ГП «На досках», изданных дважды – один раз под редакцией В. Даниловой, второй – Л. Щедровицким, чтобы понять, что означает т.н. «подготовка текста к изданию». Суть изложения серьезно пострадала в первом варианте, так как редактор по своему усмотрению удалила почти четверть первоначального текста. Весьма сомнительна и ценность написанного «взамен» комментария: любые комментарии имеют право на существование лишь в том случае, если опубликован оригинальный текст и если они его не замещают, не говоря уже о потерянном для читателей времени. Прежде всего в этом отношении важны тексты дискуссий, а не статьи и монографии. Наличие этих записей – уникальное историческое преимущество ММК перед другими интеллектуальными кружками в европейской истории. Пример достойного и правильного обращения с архивом русского философа дает нам МГУ им. Ломоносова, где именно так издается архив И.А. Ильина.
Со своими партнерами, друзьями и коллегами я веду работу, которую можно охарактеризовать как школу методологии управления (есть те, кто ее прошел). Несколько лет нам пришлось управлять крупным бизнесом с оборотом более 1 млрд. долларов, выводя его из кризиса, по ходу дела почувствовав, что такое национальная экономика. Пришлось дважды проводить президентскую кампанию на Украине, в первый раз ее убедительно выиграв, а во второй раз став содержательной причиной т.н. «оранжевой революции». Методология ГП-ММК действительно заставила соприкоснуться с историей, поняв ее как обстоятельства собственной деятельности.