Заметки о библиофильстве (2)

Мое собрание

Итак, я грубо разделил историю своего собирательства на три этапа:

1) собирание лучших образцов ми­ровой литературы; 2) коллекционирова­ние русских иллюстрированных изда­ний первой трети XX в. 3) дополнение этого собрания оригиналами графики, иконографией и т.п.

Но (и это особенно характерно для условий нашего быта) одновременно шла периодическая «чистка» библиоте­ки, освобождавшая необходимую «жилплощадь» и дававшая матери­альное подспорье для дальнейшего собирательства. Здесь можно выделить три параллельно идущих процесса, конститруирующих, на мой взгляд, жизнь любого собрания: приобретение и проработка нового материала; освобожде­ние от старого, так или иначе отработанного; сохранение (трансляция) не­которого «ядра», определяющего лицо собрания и собирателя.

Лишь очень богатые люди или соби­ратели по должности (работники биб­лиотек и музеев) могут позволить себе исключить второй процесс, материали­зуя тем самым историю своей собира­тельской деятельности и меняя способы употребления материала (варьируя его использование в постоянной экспози­ции, в запасниках, на выставках). Един­ственное, о чем я сожалею, что наряду с каталогом своего собрания не завел ка­талога отработанного материала — книг, прошедших через мои руки и голову. Это было бы нетрудно, но поучительно, особенно в сопоставлении с наличным материалом собрания и списком моих дезидерат, из которого вряд ли я уж что-нибудь вычеркну.

Что касается приобретения книг, то, конечно, оно не ограничивалось намеченными выше основными направле­ниями. Я уже упоминал о сложившихся небольших разделах истории (всеоб­щей, русской, еврейской) и историографии, философии и методологии (на стыке между ними — несколько интерес­ных книг по историософии). Кроме то­го, над наиболее обширными подборка­ми художественной литературы, иллюс­трированных изданий и книг по искус­ству начала века «надстроились» книги по литературоведению и искусствоведе­нию. И точно так же к библиофильской литературе начала века примыкает раз­дел «книговедения» и искусства книги. Состав и структура собрания в целом складывались, так сказать, «исторически». Это был не стихийный про­цесс (когда покупают то, что плохо ле­жит), но и не чисто искусственный: у меня не было изначально всеобъемлю­щего проекта будущего собрания. Те­перь я вижу, что двигался пошажно, или программно. «Мало того, что бы все шаги вели к цели; надо, чтобы каж­дый шаг был целью» (Гете). Освоение нового материала (купленной и/или прочитанной книги, графических работ) заставляло переосмыслить ранее сделанное и менять цели, а иногда и об­щую направленность собирательства. При этом происходило не только дви­жение вперед — к цели, но и в глубь — в новые смысловые пласты материала культуры, что и фиксировалось в смене ориентиров. Перестраивались контуры и структура собрания, перестраивался вместе с тем и я сам. Собственно, эта тема — взаимоотношение личности и культуры — подвигла меня на данную работу, и я еще вернусь к этому вопросу в дальнейшем, чтобы обсудить его не на феноменальном уровне, а теоретически и по возможности схематизировать.

В итоге моя библиотека выстро­илась концентрически, по известному принципу Козьмы Пруткова «Знать кое-что обо всем и все о чем-нибудь». «Кое-что» — это книги, представляющие общую картину истории и культуры с более или менее детализированными фрагментами (например, Л.Франс и франсиана, Ф.Тютчев и тютчевиана, античная литература, русская поэзия и изобразительное искусство начала XX в.): бывший центр собрания «вывер­нулся» с годами на его периферию. «Все» — это иллюстрированные издания, искусство книги и графика первой тре­ти XX в. в России.

Я всегда следовал классическим принципам библиофильства, стараясь подбирать экземпляры первозданной сохранности. Нередко при этом проис­ходила последовательная смена двух-трех экземпляров. Процесс этот (как и само комплектование собрания) беско­нечен, и довести его до конца мне, ес­тественно, не удалось, но если сравни­вать по этому признаку мою библиотеку с такими известными собраниями, как собрания М.СЛесмана или Ю.М.Валь­тера, то я, пожалуй, выиграю. Хотя, что касается Лесмана, то для него в силу специфики его собирательских интересов (книги с автографами) состояние экземпляров было делом второстепенным. Я же автографы никогда специ­ально не собирал и предпочитал (впро­чем, это, наверное, моя ошибка) иметь книги коллекционной сохранности, а не плохой экземпляр, но с автографом.

Логическим продолжением и разви­тием стремления к обладанию коллек­ционными экземплярами для меня был поиск особых экземпляров: из нумеро­ванной части тиража, именных, напеча­танных на особой бумаге или в особых переплетах. Автографы я рассматривал как одну из таких особенностей — не бо­лее. Если продолжить сравнение с Лесманом или с более близким мне по воз­расту и масштабам собрания москвичом А.Ф.Марковым, то для меня роль ав­тографов играли оригиналы книжной графики и (совсем уж редкие и почти не встречающиеся в продаже) экземпляры изданий, раскрашенные рукой худож­ника-иллюстратора. В конце концов, этот материал, приоткрывающий меха­низм работы художника над книгой-вещью, стал для меня основным и опре­деляющим. Моим идеалом были «пары» — иллюстрированная книга и образцы оригинальной графики к ней. Надо ска­зать, что подбирались такие «пары» с великим трудом. И если естественно, что к большинству книг у меня нет ори­гиналов графики, то совсем странно, на первый взгляд, другое: имея оригиналы (в том числе не только гравюры и ли­тографии, но и рисунки), я иногда не имею книг, для которых они делались. Наиболее яркий пример: у меня есть че­тыре (!) рисунка К.Петрова-Водкина к детской книжке С.З.Федорченко «Присказки» (Л.,1924), а самой книги нет. Еще пример: оригиналы иллюстра­ций Н.Альтмана к «Красношейке» Н.Асеева.

Эти примеры иллюстрируют еще и то, что старые детские книги стали большой редкостью, в большинстве своем они «съедены» с манной кашей поколениями наших отцов и дедов. А среди этих книг встречались подлинные шедевры. Недаром активный интерес к ним появился у искусствоведов еще в 60-70-е годы. Обсуждая как-то эту тему с парижским книготорговцем и библиофилом А.Я.Полонским, ныне покой­ным, мы сошлись на том, что детская иллюстрированная книга 20-х — начала 30-х годов была вершиной русского ис­кусства книги XX в. К концу собира­тельской деятельности именно этот ма­териал оказался в центре моих небезуспешных поисков: я кажется, был пер­вым целеустремленным собирателем иллюстрированных детских книг в Москве (в Ленинграде их еще раньше собирала художница Е.П.Подволоцкая). Во второй половине 80-х годов это ста­ло модой, и старые детские книги исчез­ли с прилавков букинистов, но я уже ус­пел составить к этому времени непло­хую коллекцию.

Оказалось, что для собрания, посвя­щенного искусству книги, детские кни­ги, во всяком случае, в количественном отношении являются ключевыми. В си­лу относительно слабого развития библиофильства в России и СССР коли­чество иллюстрированных изданий для взрослых (я говорю, разумеется, об из­даниях, имеющих художественную цен­ность) намного уступает числу детских книг (напомню, что речь идет о XX в.).

Большинство упомянутых выше «пар» достойны специального рассказа, но, так как их все-таки много, ограни­чусь выборочным перечислением (на­зываю художника и книги, к которым имеются его эскизы, варианты или ори­гиналы графики): Ю.Анненков «1/4 девятого» и «Театр для себя» Н.Евреинова; Н.Альтман «Еврейская графика» и «Петербургские повести» Н.Гоголя; В.Бехтеев «Данфис и Хлоя» Лонга, «Жан Сбогар» Нодье; Ю.Васнецов «Три медведя» Л.Толстого, «Конек-Горбунок» П.Ершова; А.Гончаров «Дикие люди» Вс.Иванова…

Упоминания заслуживают здесь ин­тересные отклонения от «парности». Я имею в виду оригиналы графики к кни­гам, которые не были изданы и, с дру­гой стороны, «тройки», «четверки» и, теоретически говоря, целые цепочки работ художника над книгой: эскизы, макет, варианты и оригиналы рисунков (а если иллюстрации делались в матери­але, то и оттиски гравюр или литогра­фий) и, наконец, сама книга.

Такие цепочки — вещь, конечно, му­зейная и почти мифическая: эскизы и макеты обычно уничтожались художни­ками, а оригиналы нередко пропадали в типографиях. Из числа общедоступных примеров такого рода здесь можно упо­мянуть изобразительный ряд в статье Н.Васильевой, сопровождающей фак­симильное издание «Азбуки» А.Бенуа (М., 1990), или в монографии Ю.Моло­ка о «Слове» Вл.Фаворского. В моем собрании представлены немногочисленные обрывки таких цепочек, явля­ющиеся предметов моей (законной, ду­маю) библиофильской гордости. Некоторые из них рангом не ниже упомяну­тых: это макет, авторские оттиски гра­вюр Фаворского и книга (одна из моих любимейших) «Vita nova» Данте (М., «Асаdemia», 1934); сюда же примыкает «Домик в Коломне» (М..РОДК, 1929) — девственный экземпляр в издательской кальке и картонном конверте с прило­жением авторских оттисков гравюр (включая один вариант) и пробным ти­пографским оттиском двух страниц текста с иллюстрациями; редчайшие от­тиски гравюр Фаворского (доски, как известно, погибли), включая неопубли­кованные варианты оттисков двух из них, и книгу «Руфь» (М., изд. М. и С.Сабашниковых, 1923).

Не менее интересны листы с пробными авторскими оттисками (снабженными собственноручными надписями художника с цитатами из текста книги) автолитографий А.Н.Самохвалова к «Истории одного города» М.Салтыкова-Щедрина (М., «Асаdemia», 1935). Содержат они и варианты литографий, а также макет размещения иллюстраций, но интереснее в данном случае то, что художник специально компоновал рисунки на камне, создавая законченные композиции, явно не предназначавшиеся к воспроизведению (иллюстрации относятся к разным час­тям текста). На эту особенность листов обратил мое внимание коллега-методо­лог и теоретик архитектуры В.А.Ники­тин. Ему, специализировавшемуся именно в области композиции, и карты в руки, но обидно, что сам я этого не за­мечал.

Прелестные листы из этого ряда принадлежат рано умершему Г.Ечеистову. Это — оригиналы иллюстраций (ак­варели) и макет незаконченной детской книги «Явления природы», которую он делал совместно со своей женой Л.А.Жолткевич в 20-е годы, (сами ху­дожники называли эту книгу «Погода-непогода»; я узнал об этом от Лидии Александровны, подарившей мне эти листы). Из работ для коллективной детской книги художников ВХУТЕМАС «О девочке Марише…» у меня есть оттиск обложки (цветная ксилография), макет разворота, подготовительные рисунки и гравюры (пробные черно-белые и цвет­ные оттиски) того же Ечеистова. Это, наверное, самая полная из моих цепо­чек «четверка», но, увы, нет заверша­ющего пятого элемента — самой книги.

Что касается не вышедших в свет книг, то я одно время даже носился с идеей их издания, но до перестройки это было «несвоевременно», а теперь условия нашего «рынка» сделали эту идею нереализуемой коммерчески. На мой вкус здесь есть вещи замеча­тельные. О самой интересной серии ил­люстраций я пока не могу рассказать: табу на эту историю наложено еще здравствующим художником, ибо жив и процветает другой персонаж, чьими заботами в 1937 г. не вышла книга, кото­рую я считал бы одной из своих люби­мейших. Но история эта записана…

Трагична судьба другого художника, близкого по духу и стилистике группе «13», Михаила Ксенофонтовича Соко­лова. Его иллюстрациям к «Орлеанской девственнице» Вольтера («Асаdemia», 1935; это — единственная книга с его ри­сунками) я посвятил специальную за­метку (см.: Памятные книжные даты. М., 1985). Любителям и искусствоведам хорошо известны обширные циклы его «литературных рисунков» по мотивам Майн Рида, Диккенса, Гофмана. Но я остолбенел, выудив из папок с его работами никому неведомые законченные цветные акварели к Гофману и эскиз переплета (или суперобложки) к несос­тоявшемуся изданию. Эти дивные лис­ты свидетельствуют, что акварель орга­ничнее для работы с текстами немецких романтиков, чем гравюра, законно составившая немалую долю славы А.И.Кравченко (авторские оттиски и варианты его превосходных иллюстра­ций к «Щелкунчику» тоже есть в моем собрании). Об этом же говорят и широ­ко известные листы А.В.Фонвизина (несмотря на все усилия, ко мне так и не попавшие).

Судьба же художника, которого упекли в лагерь по доносу соседа в 1938 г., разворачивалась в семиметровой комнате под крышей доходного дома на Арбатской площади (без лифта!), где закончила свои дни его жена М.И.Баска­кова — машинистка редакции журнала «Творчество». Дочь то ли губернатора, то ли предводителя дворянства Полтав­ской губернии (она тщательно скрывала свою девичью фамилию), Марина Ива­новна являла собой поразительное со­четание величественности и детской не­посредственности. Легко было предста­вить себе, что революционный матрос Соколов должен был, встретив ее, без памяти влюбиться, а потом и разойтись (последней его женой была дочь В.В.Розанова, тоже художница)… Рядом с иллюстрациями к Гофману висит у меня на стене и пастельный портрет Марины Ивановны: «Дама в шляпке» — написали бы в каталоге выставки.

Перечислю некоторые другие неиз­данные книги, иллюстрации к которым хранятся в моих папках. Это тончайшие рисунки В.Бехтеева к «Мадемуазель де Мопен» Готье и «Роману леди Байрон». Это цветные ксилографии Вл.Фаворского к «Семи чудесам» С.Маршака; его же гравюры (с вариан­тами) к «Эгерии» П.Муратова — книга была издана, но без иллюстраций. Авто­литографии М.Горшмана к «Калебу Уильямсу» Годвина. Автолитографии Н.Купреянова к детской книжке «Барабан, лица, да рогож кипа». Ком­плект гравюр С.Юдовина к «Путешествию Вениамина III» Мойхер-Сфорима. Иллюстрации (тушь, акварель) А.Лаховского (живописца, учени­ка В.Серова) к неизвестной (нет облож­ки) детской книжке издательства «Радуга». А вот образец редкого в XX в. жанра — цельногравированная (вместе с текстом) книга; это французский пере­вод поэмы Эдгара По «Аннабель Ли», — комплект авторских оттисков (линогра­вюры) И.Мозалевского, прожившего предвоенные годы в эмиграции во Франции. В известном смысле к этому перечню можно добавить и рисунки М.Соколова к Вольтеру, то в книгу вошла лишь часть подготовленных рисунков; к сожалению, они сильно теря­ют из-за непредусмотренного художни­ком уменьшения формата издания.

С особым тщанием (но малоуспеш­но) я подбирал оригиналы издательских марок[2] и библиофильскую графику «на случай» — это уж полные раритеты. Мне удалось собрать около 50 марок (большая часть, конечно, в гравюре, в том числе полный эвр Фаворского, не­малый — Кравченко), среди которых хо­рошо известные любителям рисунки С.Чехонина («Революционная мысль», «Петроград») и Н.Купреянова («Среди коллекционеров») и вовсе неизвестные (но тем более интересные), например, такие, как вариант марки издательства «Аквилон», однако сделанной вовсе не М.В.Добужским, а… В.Д.Замирайло.

Из библиофильской графики я осо­бенно люблю цветную ксилографию Кравченко «Букинисты на набережной Сены». Кстати, все виденные мной от­тиски напечатаны в разном цвете, мой — в коричневатых тонах, а не в привыч­ных по репродукциям лиловых. Совсем неизвестный (и редчайший) листик с тем же сюжетом (парижские букинис­ты) — офорт упоминавшегося И.Мозалевского. А вот дважды библи­офильский лист (по назначению и по содержанию) — тончайшая миниатюра (бумага, тушь, гуашь, серебро, бронза), на обороте которой написано: «Миниатюра Л.С.Хижинского, пода­ренная мне ко дню 10-летия моей лите­ратурной работы. 24.3.1925 г.». В центре рисунка — текстовая композиция: «Э.Ф.Голлербах, 1915-1925, X, ЛОБ» и изображения книг Голлербаха, наибо­лее интересные из которых стоят у меня на полке.

Кратко охарактеризую также раздел иконографии, содержащей около 200 портретов деятелей книги «моего» вре­мени, т.е. конца XIX — первой трети XX в. Они выполнены в разных графичес­ких техниках (гравюры, литографии, рисунки, акварели) и изображают изда­телей, книгопродавцов, библиофилов, искусствоведов, но больше всего, ко­нечно, художников книги, многие из которых известны не только в этом ка­честве (скажем, Б.Кустодиев, А.Бенуа, К.Сомов, М.Добужинский).

Из этой части коллекции составлялись соответ­ствующие разделы выставок графики издательства «Асаdemia» (Вологда, 1985, материал раздела «Портреты художников» не вошел в каталог) и Комитета популяризации художественных изданий (Москва, 1991, раздел «Портреты деятелей КПХИ» есть в ка­талоге), но большая часть материала ос­тается, к сожалению, пока неизвестной широкой публике. Репродуцировались лишь немногие из этих портретов.

Хватит, однако, о материале. Пора переходить к системе.

Система собрания

Теперь можно вернуться к вопросу о том, что же представляет собой собра­ние: коллекцию вещей, элемент ин­терьера или проявление духовной жиз­ни, продукт творчества? Конечно, и то, и другое, и третье, но и не только это. И весь предыдущий текст нужен мне, по сути дела, лишь как материал, на кото­ром я попытаюсь развернуть свой ответ.

Один из старейших ныне москов­ских библиофилов Сергей Иванович Богомолов лет двадцать назад учил ме­ня, что собирать надо в первую очередь «гвозди» — особо редкие и ценные изда­ния, разумеется, в рамках своих библи­офильских интересов. Все остальное приложится. Совет хороший, но все хо­рошо в меру. Я знаю библиофилов, стремящихся ограничить свое собрание только «гвоздями», и должен признаться, что их собрания не вызыва­ют у меня симпатий. «Гвоздей» не так много, можно составить их перечень, познакомившись с библиографией и историей по своей теме, а потом купить. Не сразу, конечно: в увлекательных по­исках проходят годы, но итог их извес­тен заранее. Прижизненные издания Пушкина или Маяковского, книги, сде­ланные ЛЛисицким или Н.Гончаровой и М.Ларионовым: у всех потенци­альных покупателей и действительных владельцев они одни и те же, будут ли они или уже есть. Неживое какое-то собрание — овеществленная библиография, и только.

Суть этого подхода к собира­тельству, конечно, не в «гвоздях», а в изначальной заданности состава собра­ния, которое таким образом проектиру­ется. Во многих случаях оно еще проек­тируется по прототипу: энное коли­чество «народных музеев» С.Есенина тому пример, и многочисленные собра­ния прижизненных изданий поэтов серебряного века могут оказаться другим таким же примером. Здесь трудно про­вести границу по материалу (материал собрания — во многом дело случая), она заключена в деятельности собирателя (все библиофилы собирают книги, но книги собирают не всех) и отражается не столько в составе собрания, сколько в его структуре и организации. Чтобы разобраться в этом, я и вспомнил о «гвоздях», в придачу к которым нам еще понадобятся «веревки». Но, прежде чем обратиться к ним, я хотел бы заметить, что проектный подход противопостав­ляется мной охарактеризованному ранее программному: только в рамках последнего собирание книг оборачива­ется «собиранием» личности.

Я могу взять с полки любую книгу или вынуть из папки любой графичес­кий лист, ну вот хоть рисунок Л.С.Хижинского, подаренный Э.Ф.Голлербаху, и потянутся от него веревочки к дру­гим папкам и другим полкам. К папке, где лежат гравюры Хижинского, выпол­ненные им ко многим книгам любимо­го моего издательства «Асаdemia», и к полкам, где стоят эти книга, к знамени­тому «Альманаху библиофила» 1992 г., выпущенному тем самым ЛОБ (Ленин­градским обществом библиофилов), председателем которого был Голлербах, и оформленному все тем же неутоми­мым Леонидом Семеновичем… И в дру­гую сторону, к книгам самого Голлербаха и к книгам из его библиотеки, к его портретам (автолитографии Н.Г.Верей­ского и редчайшей цветной литографии В.М.Конашевича) и графическим лис­там из его коллекции, а также к его соб­ственным рисункам (он ведь сам офор­млял и иллюстрировал недавно переиз­данный «Город муз» — у меня есть силу­эт Иннокентия Анненского, выполнен­ный Голлербахом для первого издания этой книги)…

Многоточия в предыдущем абзаце не случайны: от каждого из названных предметов тянутся нити, связывающие его с множеством других вещей, а за каждой из них стоят люди, их жизнь, со­бытия, воспоминания и снова книги… Вот только один пример из голлербаховского «узла»: известный силуэт Н.Гуми­лева работы Е.С.Крутиковой с накле­енными внизу полосками бумаги, име­ющими надпись: «Эрику Федоровичу Голлербах от Е.С.Крутиковой». Похо­же, что полоски вырезаны из конверта. Но интереснее другое: Гумилев на силу­эте, хорошо известном по репродукци­ям, переодет в штатское платье. Признаться, раскопав этот силуэт в одном старом ленинградском доме (это уж, извините, история именно ленинградская, а никак не петербургская), я сомневался, стоит ли его брать: Крути­кова — не Крутикова, и на «фальшак» не похоже, чертовщина какая-то! Подумав, я, однако, выменял его на ка­кие-то книги, основываясь поначалу ис­ключительно на собственных домыслах.

Представим себе: Гумилев расстре­лян, наступает очередная волна «посадок», а Э.Ф. просит Е.С. подарить ему этот (нет, еще не этот, а в эполетах!) силуэт. Крутикова и рада избавиться от криминального листика, но об ав­тографе, конечно, не может быть и ре­чи. Дома Э.Ф. решает все же удостове­рить происхождение листка: появляется наклейка. Но никто в ту пору не был га­рантирован от не званных ночных гос­тей, тем паче Э.Ф., отнюдь не всегда склонный сдерживать свой острый язык. Конечно, маловероятно, что при­шельцы опознают расстрелянного Гу­милева по силуэту, известному только рафинированным интеллигентам, но эполеты! Белый офицер! И — от греха подальше — Э.Ф. переодевает Гумилева.

Правдоподобно? Рассматривая по­том силуэт более внимательно вместе с графиком-профессионалом Е.Л.Гольдиным, мы обнаружили, что торс Гуми­лева вырезан из глянцевой черной бу­маги (в отличие от матовой головы), ко­торую Голлербах использовал и для дру­гих силуэтов, например упоминавшего­ся И.Анненского, и притом тоже нес­колько дилетантски.

Говорят, что через пять рукопожа­тий все люди на Земле оказываются знакомыми друг с другом. Думаю, что в моем собрании не понадобится даже пяти шагов, чтобы связать воедино все составляющие его книги и графические листы. Вот, для примера, ход от Голлербаха в совсем другой угол собрания — античную литературу. Анненский (си­луэтом которого Голлербах украсил свой «Город муз») переводил Софокла, Хижинский оформлял «Энеиду» Верги­лия, а Конашевич (сделавший портрет Голлербаха) — сочинения Лукиана и Плавта.

Это и есть те «веревки», которые связывают собрание в некую целос­тность, образуя структуру связей, отде­ленную от материала и как бы наклады­вающуюся на него. Эти связи очевидны для меня, собирателя, и для нескольких близких мне по интересам библиофи­лов и искусствоведов. Более того, они (связи) и создаются или привносятся в коллекцию по ходу собирательства. От­делите собирателя от его собрания, и связи рассыплются, исчезнут, а собра­ние превратится в груду неодушевлен­ных вещей, которые букинист может купить, лишь оценив каждую по от­дельности.

Наряду со структурой связей в сис­темном представлении любого объекта выделяется слой морфологии, или орга­низации материала. Об этом писал в свое время еще молодой Герман Гессе: «Особую радость доставляет упорядочи­вание библиотеки, придумывание и сохранение (разрядка моя. — М.Р.) определенного порядка. Можно разде­лить научную литературу и художес­твенную, старую и новую… Куда утон­ченнее по внутренним принципам и взаимосвязям, по хронологии и исто­рии, например, или согласно продуман­ному личному вкусу. Я знаю одну час­тную библиотеку из нескольких тысяч томов, не упорядоченную ни по алфа­виту, ни по хронологии, в которой вла­делец установил свою сугубо личную иерархию, и о каком бы произведении его ни спросили, он достает его немедленно, настолько органично все разме­жевано и настолько хорошо просматри­вает он свое внушительное собрание».

О принципах организации раздела художественной литературы по странам и в хронологическом порядке в своем собрании я уже писал. При этом вопре­ки библиофильским обыкновениям старые издания стоят здесь вперемежку с новыми: «Стихотворения Александра Пушкина» 1827 г. соседствует с девяти­томным собранием его сочинений в из­дании «Асаdemia», а два прижизненных сборника Тютчева — с сочинениями, из­данными его детьми (1900 г.), А.Ф.Маркс, с двухтомниками «Асаdemia», с изданиями в серии «Литературных памятников», с прило­жениями к «Огоньку» (где впервые бо­лее или менее полно опубликованы письма Тютчева) и с «Литературным наследством», наконец-то приближа­ющим нас к полному собранию сочине­ний одного из величайших русских по­этов. Но в уголке русской поэзии серебрянного века я отказался от этого принципа, разделив прижизненные — малотиражные и хрупкие — издания и современные, более полные, комменти­рованные и удобные для чтения.

Совсем иначе организован материал в других разделах собрания. Например, литературоведение группируется в зави­симости от преобладания моих интере­сов: по объектам анализа (о Пушкине, о Достоевском, о Тютчеве, о Блоке) или по авторам (Волынский, Айхенвальд, Гершензон, Щеголев, Шкловский, Ты­нянов, Эйхенбаум, Леонид Гроссман, Бахтин). К полному комплекту из 20 книг Гершензона прилагается редчай­шая библиография его работ, которая издана в Одессе в 1928 г. и место кото­рой «по науке» — в отделе книговедения и библиографии. Иллюстрированные издания — по причине того, что они рез­ко различаются по размеру и в силу не­достатка «жилплощади» — я вынужден держать «по росту», хотя следовало бы расположить их по алфавиту (таким об­разом, хранятся оригиналы графики в папках).

Организация материала, следова­тельно, тоже субъективна (другие соби­ратели со сходными интересами орга­низуют свои коллекции иначе), но, поскольку она тесно связана с самим материалом, в итоге возникает харак­терный пример аристотелевской «топической логики», разной в разных разделах собрания («топах»). Здесь воз­никают, конечно, трудные вопросы, ку­да отнести то или иное конкретное издание, допустим, иллюстрированную Д.И.Митрохиным цветаевскую «Царь-девицу» (она же — прижизненное изда­ние Цветаевой) или «Пиквинский клуб» с иллюстрациями В.А.Милашевского (представленными и в папках с ориги­налами графики). Решать их приходит­ся каждый раз по ситуации.

Сказанное, конечно, можно посчитать не заслуживающей внимания ме­лочью, и это было бы так, если бы в этих «игровых» ситуациях не отража­лись серьезнейшие проблемы культуро­логии и истории культуры. Пока я лишь обращаю внимание на это обсто­ятельство, и мы вернемся к нему.

Еще один срез собрания задается его функциональной структурой — назначением и способом употребления книг, входящих в ту или иную часть собрания. И если организация матери­ала фиксируется в его размещении на полках, а карточек — в каталоге, то фун­кциональная структура изменчива и за­висит от круга библиофильских и чита­тельских занятий собирателя. В библи­отеке книгочея, которого интересует лишь текст книги, или коллекционера, безразличного к содержанию и озабо­ченного лишь особенностями книги-ве­щи, функциональная структура собра­ния не отделяется от его морфологии. Но при более широком спектре интере­сов, который характерен для библиофи­ла, они разделяются. Есть книги для чтения и перечитывания («любимые книги» в расхожем смысле — у меня они сменяли друг друга со временем: от Бальзака и Гейне до Гессе и Тютчева); для разного рода работы (одни по мето­дологии и философии, другие для биб­лиофильских занятий); для справок; для рассматривания и демонстрации собратьям по интересам, в том числе на выставках (иллюстрированные издания, графика, иконография).

Функции тех или иных книг и це­лых блоков материала со временем переосмысливаются и изменяются. Я уже приводил характерный пример книжеч­ки стихов Киплинга с гравюрами Д.И.Штеренберга. Другим таким примером в сравнительно недавние годы стали для меня иллюстрированные из­дания и графика, собиравшиеся изна­чально потому, что «нравились», ради удовольствия их полистать и посмот­реть, потом ставшие на какое-то время предметом почти профессионального интереса, а теперь, кажется, опять отхо­дящие к периферии моих занятий и выступающие скорее как материал биб­лиофильской рефлексии и методологи­ческого анализа.

Мы заканчиваем представление библиофильского собрания как систе­мы. Из всего сказанного следует, что собрание неотделимо от собирателя, это его микрокосм, овеществленная модель его личной культуры, особое средство освоения и интериоризации истории и культуры человечества.

Здесь-то и проходит граница между материальной и духовной культурой, и проходит она совсем не там, где ее при­нято проводить: она разделяет не мате­риально-вещественный и идеальный миры (мир теней и мир идей Платона), не материал и надстройку в системах мыследеятельности, а материал, взятый как таковой, и системы мыследеятельности, живущие на этом материале и взятые вместе с ним как целое. Здание собора для верующего — элемент духов­ной культуры, а для археолога и архи­тектора-ремесленника — памятник мате­риальной культуры. Строители Шартрского собора и церкви Василия Бла­женного  возводили храмы духа, а стро­ители проспекта Калинина и Черему­шек создавали материально-веществен­ную среду (вспомните «Шпиль» Голдинга).

Итак, возвращаясь к нашей теме, отметим: главный элемент любого соб­рания — личность собирателя. Целос­тное собрание создается и живет лишь его мышлением и деятельностью. Это есть тот системообразующий процесс, без которого нет системы, который ис­кусственно «вырезает» некий фрагмент из материала, особым образом органи­зует его, накладывает поверх организо­ванного материала структуру связей и, наконец, создает функциональную структуру, определяемую способами использования материала.

В самом материале ничего этого нет или есть потенциально, как возмож­ность. В библиотеке им. Ленина, ска­жем, есть почти все книги, стоящие на моих полках, и, вероятно, не меньше (а может быть, и больше) графического материала того же рода, что и в моих папках. Но при этом, там нет, и не может быть той организации материала, тех структур, которые я здесь описываю, и которые привносятся в собрание моей библиофильской деятельностью, моими личными интересами, ценностными и целевыми ориентациями. Соответ­ственно не выделен и не очерчен мате­риал, существующий в рассеянии среди миллионов других книг и листов.

Разумеется, я не выступаю здесь с апологией частных собраний и против государственных библиотек и музеев: их фонды точно так же собираются и комплектуются, как и частные собрания, но при этом цели иные, другие методы и средства, другие структуры. Однако и в этом случае действуют (или должны действовать) те же законы формирова­ния структур и систем, которые  я об­суждаю на примере собственного соб­рания. Основное отличие состоит в пре­тензии на некую универсальность, все­общность, всеохватность и или объек­тивность отбора материала, которая ре­ализуется в коллективной мыследеятельности сотрудников. По идее указанна претензия должна была бы при­вести (и в известной мере фактически привела) к сходству состава и структуры фондов крупнейших библиотек и музе­ев. Различия же, которые фактически мы наблюдаем, — результат историчес­ких процессов и особенностей наци­ональных культур. То обстоятельство, что мы сталкиваемся здесь уже с исто­рическими (а не с биографическими) процессами, национальной (а не лич­ной) культурой, есть важнейшее отличие институционального собира­тельства по функции от частного соби­рательства по призванию и по любви.

Вернемся теперь к вопросам, поставленным в начале этой главы. Итак, материал собрания, взятый сам по себе, есть не более чем совокупность вещей. Результатом творческой де­ятельности библиофила — его замыслов, внутренней мыслительной работы и трудов по их реализации (поисков и на­ходок) — оказывается система библи­офильского собрания, включающая и самого владельца, не только собравшего книги, но и «собранного» ими.

Собрание, отделенное от библиофи­ла, умирает. Оно мертво, как сброшен­ная змеиная кожа, как скорлупка раско­лотого ореха. Это есть не более чем след библиофильского творчества, запечат­ленный в организации материала, на котором протекал когда-то процесс со­бирательства. А как же, например, соб­рание М.С.Лесмана, не только физи­чески существующее в музее Ахмато­вой, но и зафиксированное в каталоге? Но физически существует лишь матери­ал собрания, перемещение же в музей совершенно бесспорным (и наглядным для друзей Моисея Семеновича) обра­зом меняет его функции, что ведет за собой перестройку всей системы. Ме­няются стиль, а отчасти и направление собирательства; в этом я имел случай убедиться, общаясь с работниками му­зея. Меняются организация материала и структура связей. Это не плохо и не хорошо — это неизбежно, и судьба соб­рания Лесмана сложилась наилучшим (из мыслимых возможностей) образом: библиофилы должны были бы поста­вить памятник Наталии Георгиевне Князевой, отдавшей собранию нес­колько лет жизни. Памятником же са­мому Лесману является, конечно, ката­лог, зафиксировавший его собрание в культуре.

Каталог — это уже совсем не собра­ние. Каталог — это книга, которая сама (ее текст и иллюстрации) выступает как материал в новых системах мышления и деятельности читателей. Читатель мо­жет теперь с большим или меньшим ус­пехом реконструировать систему собра­ния Лесмана по его каталогу, может рассматривать эту систему как образец, эталон библиофильского собрания. Но, во-первых, этот образец существует уже не в пространстве деятельностных ситу­аций, где собиралась коллекция Лесма­на, а в совсем другом — пространстве культуры; во-вторых, он «берется» чита­телем уже не по законам прямой ком­муникации, а по совсем иным законам — законам восприятия текста. Но здесь мы переходим к другой, самой важной для меня теме.

Система собирательства

Я вкратце обрисовал на примере ис­тории собственного собирательства де­ятельность библиофила как искусственно-естественную программируемую систему. Вряд ли уместно здесь входить в подробности программирования, но собирательскую деятельность как сис­тему рассмотреть необходимо. Во-пер­вых, мы пока обсуждали собирательство преимущественно как процесс, а оно ведь имеет и особую структуру. Во-вто­рых, если общество заинтересовано в искусственном формировании и выращивании тех или иных деятельностей, то их системное представление является прямой необходимостью. В-третьих (и это, наверное, самое важное), только в системном представлении собира­тельства вскрываются глубинные связи и взаимоотношения библиофила (и на его примере человеческой личности во­обще) с культурой, лишь намеченные в предыдущем разделе статьи.

Я думаю, что библиофильство (в не меньшей мере, чем специфика межпредметной научной работы, связанной с применением математики в геологии) облегчило мое вхождение в методоло­гию и ее освоение. И не только даже в силу развитых гуманитарных интересов, сколько в силу привычки к осмыслен­ным, целенаправленным и самосто­ятельным действиям, возможность ко­торых в других областях в прошедшие десятилетия была порядком ограниче­на. В цепочке замыслов, их проработки и реализации, столь наглядно иллюс­трируемой работой собирателя, все три элемента равно таинственны и на про­тяжении столетий успешно избегали пытливого взгляда исследователей. Рас­полагая средствами, наработанными в методологии, мы можем теперь продви­нуться в этом направлении, и я хотел бы осуществить такое движение «здесь и теперь» на примере и на материале собирательства.

Итак, сосредоточим свое внимание на структуре собирательской деятельности. Подводя итоги истории своего собирательства, я выделил три конституирующих собрание процесса: приобретение нового материала, избав­ление от старого и сохранение главного. Теперь пора заметить (вероятно, это следовало сделать раньше), что живу­щая таким образом система может рас­сматриваться как естественная (приме­ром чего является, скажем, учение о ме­таболизме в биологии), и мы вполне можем описать библиофильство таким «научным» образом. Я даже предпринял подобную попытку лет 15 назад, рас­сматривая библиофильство в более ши­рокой рамке жизненного цикла книги[3]. Но здесь у нас другие задачи, требу­ющие фокусировки не на жизни книги, а на жизни и деятельности библиофила. В этом случае более естественным ока­зывается искусственное полагание объекта. Итак, я буду считать, что биб­лиофил не следует прихотям обсто­ятельств, а, учитывая их, стремится к поставленной цели, как опытный пло­вец, взлетая на бегущую волну и ныряя под падающую: собрание составляется искусственно (или, если уж быть точ­ным и учитывать сопутствующие обсто­ятельства, искусственно-естественным образом, но пока это не столь важно).

Иными словами, собирателю при­ходится решать, сообразуясь со своими целями, ценностями и обстоятельства­ми, купить ли новую книгу, гравюру и т.п., продать ли (или поменять) другую, сохранить ли при этом третью, четвер­тую… А наша задача здесь выяснить, есть ли какие-нибудь общие принципы, (пред)определяющие решение, и, если есть, то в чем они состоят. И — очень важная аналогия — точно так же можно было бы обсуждать вопрос, стоящий пе­ред читателем: читать ли новую книгу или, просмотрев, забыть поскорее.

Я утверждаю, что, если отбросить специальные, частные случаи (когда, скажем, книга покупается для обмена), решение определяется уже сложившей­ся системой собрания. Причем это в равной мере касается как приобретения нового материала, так и избавления от старого. Но это значит, что главным и определяющим процессом из трех рас­сматриваемых является процесс сохра­нения, или трансляции, собрания. «Лицо» собрания (или, если угодно, его ядро) остается неизменным или меняет­ся очень медленно; в масштабах челове­ческой жизни это процесс историчес­кий. (Это очень интересная тема, к со­жалению, выходящая за рамки данной статьи: биография в контексте истории более или менее общее место, а биография как история требует специального анализа).

Определяя круг своих собира­тельских и/или читательских интересов, библиофил (а равно и читатель) отправ­ляется от накопленного запаса своих, ранее присвоенных и интериоризованных  «сокровищ культуры», которые у библиофила материализованы в виде библиотеки или коллекции. Вот так по­пал ко мне, между прочим, автограф М.Цветаевой на редчайшей книжке «После России»: я выменял его у А.Я.Полонского на первое (француз­ское, разумеется) издание «Шуанов» Бальзака. (Кстати, я до сих пор не знаю, кто выиграл в этом обмене; уж А.Я., ко­нечно, не проиграл, но и я не чувствую себя обманутым). Чужая культура, чу­жое собрание может быть не хуже (а может быть и лучше — сколько угодно!) моего, но они не мои. Я понимаю ценность их материала, но нет тех «веревок», которые прямо связывали бы первое издание «Шуанов» с русским ис­кусством книги и литературой «моего» времени. Мне интереснее невзрачное издание «Озорных сказок» в переводе Ф.Сологуба — одна из первых книг, сде­ланных Вл.Фаворским, тем более что к ней прилагается комплект авторских оттисков гравюр, в том числе и не во­шедших в книгу, или рисунки перепле­тов А.Ф.Софроновой к романам Бальза­ка, издававшимся в 30-х годах.

Кстати, я, кажется, остаюсь един­ственным собирателем книжной графи­ки раг ехеllеnсе, что немало способство­вало успеху дела: попадавшие ко мне станковые листы я успешно обменивал на книжные, которые нередко рассмат­риваются «картинщиками» и коллекци­онерами графики как материал второс­тепенный. Со своей точки зрения, мате­риализованной и выраженной в систе­мах их коллекций, они, разумеется, правы: книжная графика — разновид­ность прикладного искусства, функции которого отличается от чисто изобрази­тельных. Оригинал обложки и иллюс­трации интересны не только (а часто и не столько) как самостоятельный рису­нок или гравюра, но и как элемент сис­темы книги. (Вот еще одна тема специ­ального анализа.) И мне они интересны именно в этом качестве, откуда и по­нятно мое стремление к собиранию упоминавшихся «пар».

Таким образом, мы можем выделить два пространства, в которых осущес­твляется деятельность собирателя, и маркировать их условно: скажем, «дома» и «в городе». Дома сохраняется, пребывает библиотека или коллекция, определяющая круг интересов собира­теля и нормирующая его деятельность в городе (выставки, встречи библиофилов в клубе, куплю, продажу, обмены). Си­туации в городе непрерывно меняются, и только устойчивость интересов биб­лиофила, поддерживаемая домашним собранием, позволяет воспроизводить его деятельность в течение длительного (по сравнению с ритмом перемены си­туаций) времени. Сказанное можно представить графически (см. на схеме 2 часть, выделенную жирными линиями), и это, будет базовая схема воспроизвод­ства деятельности собирателя.

Деятельность воспроизводится в борьбе двух начал: непрерывно меня­ющихся ситуаций (одиночные стрелки слева направо) и сохраняющихся инте­ресов собирателя, которые реализуются в его деятельности (двойные стрелки справа налево).

Фундаментальным является то об­стоятельство, что эта схема допускает (и предполагает, ибо не я ее выдумал) вто­рую интерпретацию. В этой второй интерпретации мы имеем дело уже не с библиофильскими занятиями отдельно­го собирателя, а с воспроизводством со­бирательства как типа деятельности, не с личным, а с историческим временем. Речь тогда идет о воспроизводстве библиофильства и собирательства при сме­не поколений, и функции личного соб­рания, обеспечивающего стабильность и воспроизводство собирательской де­ятельности, переходят к нормам, этало­нам и образцам, составляющим библи­офильскую культуру. И нам остается сделать только один шаг, чтобы сказать: представленная на рисунке схема есть базовая схема воспроизводства любой деятельности и трансляции культуры, понимаемой как совокупность норм, эталонов и образцов, обеспечивающих воспроизводство деятельности любого типа, будь то строительство домов, ве­дение войн, навигация, землепашество или научные исследования.

В такой предельно абстрактной ин­терпретации схема воспроизводства де­ятельности и трансляции культуры была предложена В.АЛефевром, Г.П.Щедровицким и Э.Г.Юдиным в 1967 г. По су­ти дела, она задает понятие культуры в рамках теории деятельности, и я думаю, что это пока единственное понятие культуры, которым мы располагаем при всем многообразии и богатстве смыс­лов, ассоциирующих с этим словом.

Но предлагаемая частная и узкая специализированная интерпретация этой схемы, где функции культуры вы­полняет коллекция, позволяет сделать далеко идущие выводы о собира­тельстве как типе деятельности и его культурно-историческом значении. От­бор и собирание среди множества неп­рерывно нарождающихся и умирающих в мире живой деятельности форм орга­низации, методов и средств работы, ус­ловий ее осуществления, всякого рода регулятивов и т.п., наиболее эффектив­ных, устойчивых, типичных, их «коллекционирование» и выстраивание в систему, придание им статуса норм, эталонов, образцов — все это и есть ме­ханизм формирования культуры. Повторюсь: книги «собирают» библи­офила. Культура «собирает» и конститу­ирует человеческое общество (как и лю­бое профессиональное, социальное или региональное сообщество). Но для это­го надо, чтобы общество «собирало» свою культуру.

Само собой понятно, что библи­офильство есть не более чем частный (хотя и характерный) пример собира­тельства, тем паче понимаемого так расширительно. С другой стороны, биб­лиофильство (как и коллекционирова­ние вообще) есть замечательная игра в формирование культуры, необычайно точно воспроизводящая обстоятельства «большой» социокультурной и культур­но-исторической действительности. Поистине «игра в бисер»! Разумеется, сказанное — всего лишь заявка на прора­ботку сложнейшей и важнейшей темы становления и формирования культуры. И здесь встает множество вопросов, связанных, прежде всего с механизмами критического анализа и отбора (а, мо­жет быть, и преобразования) будущих культурных зон, формирования на их основе системы культуры. Все это — дело будущего, и хотелось бы надеяться, недалекого. Я же хочу закончить это эс­се, вернувшись непосредственно к теме собирательства, и рассмотреть вопрос о пополнении собрания, но, уже имея в виду те достаточно далеко идущие ана­логии, о которых только что говори­лось.

Легко видеть, что «жирная» часть схемы воспроизводства деятельности и трансляции культуры не содержит в се­бе механизмов и возможностей не только что развития, но даже эволюции системы. По сути дела, она пока не со­держит собирательства как такового и отвечает случаю чистого функциониро­вания: «в городе» библиофил может ус­траивать выставки, участвовать в засе­даниях библиофильских клубов, но все это никак не отражается (в рамках схе­мы) на составе его собрания «дома» и на его дальнейшей деятельности в городе.

 

 

Схема воспроизводства деятельности и трансляции культуры как схема системы собирательства.

 

Обозначения при интерпретации рисунка как схемы собирательства:

 

Вi — ситуации собирательства;

Аi — деятельность собирателя;

(А) — сохраняющееся собрание;

(g) — пополнение собрания.

 

При интерпретации рисунка как схемы воспроизводства:

Вi — ситуации;

Аi — социально-производственные системы;

(А) — нормы деятельности;

(g) — изменение норм на основе опыта.

 

Применительно к «большой» культуре это напоминает классическую картину жизни Древнего Египта, не претерпев­шей значительных перемен на протяже­нии тысячелетий.

В связи с этом придется напомнить, как началась моя выставочная работа. На первую устроенную нами экспози­цию книг и графики издательства

1.Кнебель, действительно, я дал имев­шиеся в собрании книги, и только. Но сама работа над экспозицией, знаком­ство с искусствоведами обогатили мой опыт, привели постепенно к пересмот­ру подхода и принципов отбора матери­ала для своей коллекции. Нечто подоб­ное произошло раньше, когда я купил и проработал книгу Сидорова о русской графике. Я вспоминаю ключевые, пово­ротные моменты в своей собирательской биографии, но ведь то же са­мое (пусть в микромасштабах) происхо­дит после знакомства с каждым новым предметом, человеком, родом занятий. Надо только это новое, как говорится, «пропустить через себя», или, выража­ясь научно, интериоризировать. Имен­но этого элемента, обеспечивающего фиксацию, перевод в культурные фор­мы и использование опыта, нет в нашей схеме.

Соответствующие дополнения по­казаны на рисунке тонкими линиями. Опыт извлекается из анализа живой де­ятельности в конкретных ситуациях (фигурные скобки на схеме) и перено­сится в специальные элементы (« g ») в пространстве культуры. На следующем шаге опыт модифицирует соответству­ющие культурные нормы (двойные стрелки), реализация которых преобра­зует и перестраивает деятельность. Де­ятельность А2 на схеме уже не просто  воспроизводит А1 в новой си­туации, а воспроизводит ее с учетом опыта. Вся система при­обретает гибкость и способ­ность к эволюции, если опыт используется механически, и к развитию, если опыт использу­ется сознательно и целенаправ­ленно,  для   этого  и   нужна программа, задающая рамку и направ­ленность фиксации и использования опыта.

В терминах нашей первой, библи­офильской интерпретации схемы это означает, что приобретение (или прода­жа) какого-то предмета изменяет и пе­рестраивает всю систему собрания, весь микрокосм личной культуры собирате­ля, пусть немного, но смещает его целе­вые установки и интересы. Собира­тельство есть не только (и, как это ни парадоксально, даже не столько) приоб­ретение новых предметов (знаний, уме­ний), но и выстраивание их в наличную систему собрания (личной культуры), сопровождающееся перестройкой все этой системы. Сказанное отличает собирательство от «покупательства», на­копительства «предметов старины и искусства», широко распространенного в современном мире как эффективный способ вложения капитала.

Все это в равной мере касается и «большой» культуры — проблемы для нас (а в известной мере и для всего ми­ра) сейчас важнейшей. Здесь, как и в библиофильстве, главную роль играет выбор стратегии. Мир мышления и деятельности бесконечен, опыт неисчер­паем (как и материал собирательства). Что мы отберем из этого в свое «собрание», и, главное, научимся ли от­бирать? Есть ли (и будет ли) у нас программа формирования культуры, не только учитывающая локальный исто­рический опыт, но и имеющая опреде­ленные ценностные ориентации и цели, или мы будем по-прежнему двигаться естественно, т.е., по сути дела, методом проб и ошибок? Поймем ли мы, наконец (и в этом, если угодно, важнейший смысл того, ради чего я пишу эту статью), что внеположенная, отделен­ная от человеческой личности культура есть не более чем груда хлама, а ника­кие не «сокровища»? Ведь М.Бахтин и А.Грамши писали об этом более полуве­ка назад. Куча книг, не востребованных покупателем на складе букиниста, еще не сокровище. «Сокровищами» их дела­ет (искусственно!) только библиофил, который их не просто покупает, а встра­ивает в систему своего собрания. И зна­чение их определяется не количеством выложенных рублей (долларов, фран­ков), а тем, насколько они меняют сло­жившуюся систему.

Мало пережить те или иные истори­ческие события — из них необходимо из­влечь опыт, а это, значит, подвергнуть их критическому анализу и осмыслить в свете сложившейся раньше системы культуры, а затем перестроить эту сис­тему. Общества это касается точно так же, как каждого человека. Может быть, хватит двух мировых войн, «пролетарских революций», «реального социализма» экологического кризиса (в существующей фазе его развития), что­бы понять: приобретенный в XX в. ис­торический опыт требует перестройки системы и смены стратегии. Естествен­но историческая эволюция исчерпала себя. Что ждет нас дальше на этом пу­ти? Дальнейшая деградация среды обитания, новые эпидемии наподобие СПИДа, неконтролируемые мутации, атомная война?

Настала пора понять, что естествен­нонаучное мировоззрение пришло в непреодолимое противоречие с возрас­тающей технической мощью человека. Надо перестраивать мировоззрение и брать под контроль дальнейшее наше движение, а для этого есть только один способ — артифицировать его и сделать управляемым. От накопления опыта и «сокровищ» мировой культуры пора пе­реходить к его целенаправленному при­обретению и осмыслению, формирова­нию личной культуры каждого. «Кол­лекция» XX в. не вписывается в старую культуру, наступил момент перелома, и только программа формирования культуры, с одной стороны, и стро­ительства будущего — с другой, позволит нам выйти в режим развития, одним из важнейших механизмов которого ока­зывается собирательство.

Кто же осуществляет эту работу, кто «собирает» и формирует культуру об­щества? Ключевыми фигурами в этом процессе, аналогами библиофила, ока­зываются критик и аналитик. Одно из глубоких заблуждений массового созна­ния состоит в том, что творения гени­альных мастеров становятся классикой и достоянием культуры якобы едва ли не автоматически. Нет, их делает тако­выми критика, присваивающая им соответствующую квалификацию. Шек­спира объявил гением Гете после двух­сот лет забвения, и примеров такого ро­да сколько угодно. Мнение критика принимает, отвергает или корректирует аналитик — искусствовед, литературо­вед, встраивающий предлагаемые кри­тиком в качестве эталонов образцов произведения в существующую систему художественной культуры и соответ­ственно ее модифицирующий.

Эта культуротехническая работа не­обычайно ответственна и далеко не про­извольна. Речь идет не только и даже не столько о художественной культуре, сколько о культуре вообще. Примеры — не более чем примеры, и то обсто­ятельство, что в наших системах де­ятельности, помимо искусства и литера­туры, нет рафинированных позиций критика, аналитика культуры (в отличие от культуролога, если понимать культу­рологию, согласно ее претензиям, как науку) и культуртехника, свидетельству­ет о нашем непонимании сложившейся культурно-исторической ситуации и неготовности к ее перестройке.

Чтобы изменить положение, кото­рое все считают неудовлетворительным, чтобы сделать эту историческую работу осмысленной, точнее, сделать ее имен­но исторической, нужны культурная программа и культурная политика, а — как их условие — системное представле­ние культуры. Я не буду обсуждать здесь этот круг вопросов, слишком далеко выходящих за рамки объявленной темы. Скажу только, что выделение и осмыс­ление собирательства как особого типа мышления и деятельности могут стать одной из ступенек, ведущих к решению этой фундаментальной задачи.

 

 

В заключение хочу поблагодарить Л.М.Карнозову и М.Т.Ойзермана за по­лезные замечания по рукописи.

 

 

[1] Начало см.: «Вопросы методологии», 1991, N 4

[2] Коллекцию оттисков (из книг) я приобрел по случаю оптом. Она насчитывает около 1500 марок  русских издательств конца XIX -первой четверти XX в., но явно не полна.

[3] См.: Книга. Исследования и материалы. Выл. ХХХ1Х.М.,1979.