1.
В современном научном исследовании постоянно и повсюду используются особые знания, образующие то, что принято называть методом научной работы, или просто методом науки. Что такие знания есть ¾ признается всеми; расхождения начинаются лишь при детальной оценке их содержания, строения и способов употребления. Но дискуссии по этим вопросам малопродуктивны, так как они, как правило, очень мало опираются на конкретный анализ процессов научного исследования и применения знаний, составляющих метод. Поэтому решение вопроса о природе «методических» знаний уже в течение многих лет фактически нисколько не продвигается вперед.
Чтобы преодолеть эту остановку, нам кажется, целесообразно рассмотреть научное исследование как вид производственной, инженерной деятельности, а именно ¾ как производство новых знаний.
Такое представление ¾ а оно вряд ли может вызвать возражения как одно из возможных при определенных задачах исследования ¾ имеет то преимущество, что позволяет без особого труда выявить и описать те типы знаний, которые необходимы ученому-исследователю, чтобы осуществить свою деятельность. Действительно, предположим, что перед ученым поставлена определенная исследовательская задача. Это значит, при нашем способе подхода, что ему указан вид того продукта ¾ научного знания, которое он должен получить, и те объекты ¾ предметы деятельности, которые он должен «обрабатывать» и к которым должно относиться это знание. Кроме того, чтобы решить задачу, исследователь должен владеть определенными средствами решения и должен суметь построить из них процедуру, или процесс решения задачи. Совершенно очевидно, что избавиться здесь от обезьяньего пути чистых «проб и ошибок», можно только при условии, что существуют еще особые дополнительные положения, говорящие о том, какие средства нужно использовать и какие процедуры (или процессы) деятельности надо строить, чтобы решить задачи определенного типа. Эти положения и являются тем, что обычно называют «методом».
Описанные выше элементы научно-исследовательской деятельности можно изобразить в блок-схеме вида:
(1)
Методологические положения выступают в деятельности ученого-исследователя в особой роли: они регулируют и направляют выбор средств и построение процедур решения задач. Поэтому эти положения должны иметь вид предписаний к деятельности, т.е. примерно такую форму: «Если (следует описание условий и требований задачи), то нужно (следует указание на объекты деятельности, средства и порядок самих действий в процедуре решения)».
Анализ работ Аристотеля показывает, что именно такими, т.е. предписаниями к построению процедур деятельности со знаковыми выражениями, были первые формально-логические принципы и положения. И именно поэтому они составляли важнейшую часть «Органона», т.е. метода науки того времени.
2.
Введенная нами схема является простейшей и изображает лишь самые элементарные типы деятельности с использованием «методических положений». Дальнейшее развитие деятельности и участвующих в ней «положений» идет по многим различным линиям.
В частности, в ходе научного исследования могут быть поставлены такие задачи, для которых не будет необходимых средств. Тогда исследование естественным образом будет приведено к другой (а в общем процессе ¾ вспомогательной) задаче: выработать новые средства и соответствующие им процедуры деятельности. Поскольку средства деятельности сами являются «положениями» или знаниями (в широком смысле этого слова), создание их будет особым процессом научно-исследовательской деятельности, для него понадобятся свои объекты, свои средства и процедуры, а следовательно ¾ и свои особые методические положения. Таким образом, мы получим связку из двух структур деятельности, в каждой из которых будут свои методические положения, но, кроме того, очевидно, понадобится еще одна группа методических положений ¾ как бы второго порядка, в которых будет отражена в качестве особых предписаний к деятельности сама связь этих двух структур. Схематически это можно изобразить так:
(2)
К подобному же наращиванию «методических положений» более высокого порядка ведет и усложнение самой деятельности по применению предписаний; с какого-то момента она сама начинает нуждаться в управляющем и регулирующем механизме. На схеме этот случай будет выглядеть так:
(3)
Особую линию развития «методических положений» задает необходимость строить процедуры (или процессы) решения задач. В этом случае само решение, оформленное в виде последовательности формальных соотношений между знаниями и переходов по этим соотношениям, выступает как продукт специальной деятельности, основывающейся на особых средствах и особом методе. Но как и во всех предыдущих случаях, если отвлечься от специфических моментов, мы получаем усложнение общей структуры деятельности и обусловленное этим появление «методических положений» более высокого порядка.
В нашу задачу не входит анализ различных направлений развертывании «метода». Мы привели эти примеры только для того, чтобы пояснить основную мысль, что по мере развития научно-исследовательской деятельности непрерывно идет формирование все новых и новых слоев и уровней «методических положений», которые надстраиваются над уже существующими структурами деятельности и начинают управлять ими.
Появление этих «управляющих» слоев в деятельности приводит к перестройке всех нижележащих слоев. В частности, меняются функции и строение «методических положений» более низкого порядка: они перестают быть собственно «методическими» и превращаются в то, что мы называем «средствами» деятельности; соответственно этому и при анализе мы должны относить их уже не в блок «методических положений», а в блок «средств». Таким образом, этот процесс является, по существу, процессом «свертывания» структур деятельности: он все время как бы возвращает в прежнее состояние отношение «методических» и «неметодических» слоев «положений» в деятельности, хотя при этом происходит непрерывное усложнение общих структур как деятельностей, так и знаний. Примеры подобных превращений «методических положений» в «средства» деятельности описаны сейчас уже на материале ряда наук и поэтому мы не будем их здесь приводить и разбирать.
Из сформулированных выше положений следует исключительно важный и принципиальный вывод, что категория «метода» является исторической: положения и принципы, которые на одном этапе развития науки были «методическими», затем, с развитием науки, теряют эту функцию, меняют свое строение, а часто и содержание, переходят в разряд «средств» деятельности, а «методическими» становятся другие положения и принципы, с другим содержанием и строением.
3.
Специальный анализ «методических положений» показывает, что они не являются «знаниями» в точном смысле этого слова: они ничего не обозначают, не изображают и не описывают, они, если можно так выразиться, лишь «включают» деятельность, составленную из строго определенных процедур, основывающуюся на определенных средствах, направленную на определенные объекты и дающую, в соответствии с этим, строго определенный продукт; они являются «предписаниями» в точном и прямом смысле этого слова.
Такой вывод заставляет нас поставить вопрос о том, как получаются и как могут получаться подобные «методические положения». Поскольку они не являются знаниями о каких-либо объектах, то, следовательно, не могут быть получены путем научно-исследовательских процедур как изображения или описания этих объектов. Но тогда они могут быть получены и получаются только путем «искусства», как обобщения уже сложившейся практики, как рекомендации, интуитивно вырабатываемые учителем при обучении учеников той или иной деятельности.
Сформулировав этот тезис, мы приходим к выводу, что «методические положения» ¾ если они действительно образуются только таким путем ¾ не могут быть научными положениями, а метод науки ¾ не может быть продуктом научного исследования. Результат, по меньшей мере, грустный.
Если же мы пойдем по другому пути и с самого начала постулируем, что «методические положения» должны быть продуктом научного исследования и, следовательно, ¾ знаниями в прямом и точном смысле этого снова, то мы разойдемся с бесспорными требованиями самого метода, ¾ что эти положения должны быть предписаниями, в соответствии с которыми можно строить деятельность.
Выход из этого положения, как и во всех подобных случаях, находится за счет создания особой структуры ¾ связки между предписаниями и знаниями, которая функционирует как одно целое, с одной стороны, дает необходимые для метода предписания, а с другой стороны является знанием и основывается на научном анализе объектов; между обеими составляющими связки ¾ знаниями и предписаниями ¾ существуют строгие соответствия: знания вырабатываются для подтверждения или опровержения интуитивно созданных предписаний, а предписания опираются на знания, находят в них свое содержание и оправдание. В целом эти два разнородных элемента и образуют то, что в настоящее время принято называть «методом». Наглядно-схематически описанную структуру можно представить так:
(4)
4.
Для того, чтобы «методические положения» могли быть знаниями, должен быть выделен и развернут особый предмет изучения и должен быть найден особый эмпирический материал, при обработке которого формируются эти знания. Вместе с тем, за этим предметом и эмпирическим материалом должен стоять особый реально существующий объект изучения или какая-то объектная область. Этот предмет и объект должны быть такими, чтобы развертывание предмета и, соответственно, изучение объекта давали, с одной стороны, обоснование существующим предписаниям метода, а с другой, ¾ могли бы служить основанием для выработки новых предписаний. Только в том случае, если так или иначе решается эта задача, можно говорить о методологии в точном смысле этого слова, т.е. о научной разработке положений метода и о собственно «методических знания». Схематически это можно представить так:
(5)
Выделение предмета и объекта изучения ¾ «проклятый вопрос» методологии. Различные решения его определяют как основные вехи истории методологии, так и направления работы в настоящее время. По разному выделяя предмет изучения и определяя соответственно этому эмпирический материал для анализа, мы получаем логику, онтологию (метафизику), теорию познания, натурфилософию, генетическую эпистемологию или даже психологию в качестве собственно научных частей методологии. Так как каждое из перечисленных направлений имеет свои ограничения и скоро обнаруживает это, то наиболее популярными оказываются комбинации их, иногда ¾ связанные в более или менее органическое единство, а чаще всего ¾ просто эклектические. В силу этого методология основывается как правило не на одной научной теории, а сразу ¾ на многих.
Уже в «Органоне» Аристотеля мы имеем зародыши почти всех развивавшихся в дальнейшем представлений: детально развитую логику и метафизику, элементы теории познания и психологии. Но у Аристотеля и всех философов вплоть до Декарта (ориентировочно) не было представления о мышлении как особом предмете и особой действительности. Действительность Аристотеля это «логос» ¾ то, что составляет содержание осмысленных и истинных рассуждений. Эта действительность естественным образом переносилась им в онтологию, задавая характер всего идеально или бытийно существующего, и ставилась в связь, с одной стороны, с деятельностью «души», а с другой стороны, с взаимодействием субъекта с объектами. Эмпирическим материалом для анализа, в соответствии с этим, были прежде всего «знаковые тексты», оцененные с точки зрения их осмысленности и истинности и рассматриваемые в плане того, насколько строение их знаковой формы соответствует строению мира, представленному в онтологических картинах. У стоиков, по сути дела, эта же действительность была представлена в более тонких различениях «лекты» и «истинности». Как «логос» Аристотеля, так и «лекта» стоиков понимались как объективно-существующие вне головы человека, и поэтому их представления можно назвать «внешне-объектными» ¾ условное обозначение, которым мы будем пользоваться в дальнейшем; если же прибегнуть к распространенной и привычной терминологии, то по-видимому, такое понимание можно охарактеризовать ¾ тоже условно ¾ как «ранний логицизм».
И у Аристотеля, и у стоиков не было еще «логики» в нашем понимании этого слова, так как не был выделен особый логический предмет: как «логос», так и «лекта» были предметом изучения всего круга методологических дисциплин. Выделение «собственного» предмета логики произошло значительно позднее, у последователей Аристотеля, так называемых «перипатетиков» ¾ Александра Афродизийского и др.; оно было обусловлено, в первую очередь, превращением аристотелевских правил-предписаний в знания, а именно ¾ в схемы-изображения силлогистических умозаключений. Рефлективный анализ этих схем, рассматриваемых как изображения некоторой действительности, позволил выделить особое содержание отношения между терминами или их смыслом ¾ и представить его объективированным, т.е. ¾ онтологически.
Принципиально новое понимание предмета «методических знаний» появляется только в средние века и связано с именем Абеляра. Пытаясь выйти из противоречия реализма и номинализма, он ввел понятие о «концепте» как особом субъективном, а не внешне-объектном явлении: общее «значение» (или смысл) с его точки зрения не существует в объектно-реальном мире и не является просто именем, это ¾ особое создание души, и существует оно только в ней. По сути дела, «концепт» это ¾ «лекта» стоиков, но пересаженная в отдельную человеческую голову. С Абеляра ведет свое начало «психологизм» в понимании предмета «методических знаний». Сначала он не повлек за собой никаких принципиальных изменений в исследованиях, так как эмпирический материал и способы его анализа оставались прежними ¾ менялось лишь объяснение полученных результатов, но в дальнейшем это объяснение оказывало все большее влияние на направление многих методологических исследований, особенно в теории познания и онтологии, и именно оно во многом ответственно за их нынешнее состояние [1]. У Абеляра не было еще понятия о мышлении как об особом виде действительности. Это понятие возникает впервые, по-видимому, у Декарта. Он говорит о «мышлении» как об особой субстанции, наряду с
[1] На наш взгляд, концептуализм был величайшей и самой значительной по своим последствиям научной ошибкой в последнюю тысячу лет.
субстанцией «материи» или протяженности. При этом непрерывно смешиваются и переплетаются друг с другом объективно-логические и субъективно-психологические характеристики мышления: вопрос об его «экзистенциальном статуте» остается нерешенным. Интересно, что у Декарта отчетливо разделяются положения теории мышления и положения метода ¾ «правила для руководства ума». Для Б.Спинозы, который в общем был конечно картезианцем ¾ тоже характерны колебания между внешне-объектным и субъективно-психологическим пониманием мышления; но он был все же больше психологистом, и это, в частности, нашло свое отражение в том, что «мышление» и «материя» являются у него лишь двумя модусами единой субстанции. После Декарта и Спинозы утверждаются представления, что предмет методологических исследований ¾ мышление. На основе этого понимания развертываются многочисленные попытки построить «содержательную логику» мышления, логику процессов исследования, поиска новых знаний, в противоположность традиционной школьной логике оформления в речи известных уже результатов (см. по этому вопросу хотя бы Шольца ¾ предельного формалиста по своим исходным идейным установкам). Но все эти попытки заканчиваются неудачами.
История методологических исследований XVII–XIX столетий ¾ это история непрерывных колебаний между внешне-объектным и субъективно-психологическим пониманием мышления, история непрерывных смешений того и другого и попыток развести и разделить их. Но если XVIII столетие ¾ время еще сравнительно устойчивого равновесия этих двух пониманий, их сожительства в рамках одной общей системы, то XIX и первая четверть XX столетия ¾ время резких дифференциаций и открыто выраженного антагонизма. Первая половина XIX в. характеризуется господством гегелевских внешне-объектных представлений о мышлении, вторая половина XIX в. ¾ почти полным и повсеместным господством психологизма и, наконец, первая четверть XX ¾ резким отвержением и разрушением субъективно-психологической точки зрения, выдвижением на передний план «логицизма».
Названные вехи ¾ лишь внешняя и поверхностная история развития представлений о мышлении, которые, конечно, имели свою внутреннюю логику и связь. Но эти резкие колебания от одного понимания к другому, противоположному, есть, на наш взгляд, выражение того, теперь уже достаточно очевидного факта, что ни одно из перечисленных направлений не дало выделения действительного объекта и предмета методологических исследований. Рассмотрим это несколько подробнее.
Исходные абстракции традиционной логики были такими, что дальнейшее развитие ее в заданном ими направлении оказалось несовместимым с исследованием мышления. И в 30-е – 50-е годы нашего столетия это было отчетливо осознано многими ведущими логиками. В ряде специальных работ мы показали, что этот тезис (или, если хотите, признание) обусловлен действительным положением вещей, а совсем не ошибочными идеалистическими интерпретациями накопленного материала. Но, таким образом, получилось, что логика оказалась вообще без эмпирического объекта, а ее предмет стали определять по аналогии с предметами формальных систем математики.
Нетрудно заметить, что подобного определения не может быть ни у одной действительно развивающейся эмпирической науки: оно ориентировано на уже полученные знания и исключает какое-либо дальнейшее развертывание. Но, фактически, столь же дефектными и «не работающими» оказываются и все другие определения логики вообще и, более узко, математической логики (например, известное определение А.Черча).
Вместе с тем оказалось, что понятия современной логики почти ничего не дают и не могут дать методологии науки. Попытка представителей так называемого «логического позитивизма» построить методологию науки на основе «точных» понятий современной логики закончилась полным крахом и заставила их пересмотреть по сути дела все выдвинутые в программе принципы; но и тридцатилетняя эволюция идей, обусловленная прежде всего давлением внутренних противоречий, возникавших в их представлениях, и невозможностью объяснить общепризнанные эмпирические факты, не дала никаких глубоких и эффективных новых принципов и методов. Рассматривая этот результат в свете анализа исходных абстракций формальной логики, можно сделать вывод, что именно эти абстракции явились основной причиной неудач этого направления [1].
Но столь же неудовлетворительным с точки зрения потребностей методологии науки оказалось и противоположное, «психологистическое» направление .
«Психологизм» второй половины XIX столетия, как мы уже говорили, исходил из понятий и результатов традиционной логики, полученных путем анализа внешне данных текстов. Он не расширил границ эмпирического материала и не внес ничего нового в методы анализа. Вся его «работа» сводилась к переформулированию логических положений на язык так называемых «душевных», или «психических» явлений. Долгое время эта трактовка логических положений казалась оправданной, так как все соглашались с тем, что значения знаков языка задаются человеческим пониманием и, следовательно, должны существовать в этом «понимающем аппарате». Так «психологизм» оказывался естественной и само собой разумеющейся формой «содержательной» логики, т.е. логики, ориентированной на значения и содержания знаковых выражений. Вместе с тем указывалась и особая область существования исследуемых явлений ¾ «душа» или психика [2].
Но подобная установка на «душевные» явления и переформулирование всех логических положений на язык психологии могли получить действительное оправдание и смысл только в том случае, если бы таким образом была указана новая объектная область, которую можно было бы исследовать самостоятельно, независимо от исследования знаковых текстов и особыми, чисто объективными методами; в этом случае психологическая установка привела бы к обогащению методов теории мышления и к выделению особого предмете психологической теории мышления. Однако «психологизму» ничего этого не удалось сделать, он никогда и нигде не пошел дальше традиционной системы логических знаний, и поэтому, фактически, в своих «Логических исследованиях» Э.Гуссерль хоронил уже «труп».
Это не значит, что психологизм был совершенно бесплодным и не дал никаких положительных результатов. Неудачи собственно психологизма привели к появлению психологии мышления. Характерно, что первые школы, работавшие в этом направлении ¾ Вюрцбургская школа экспериментальной психологии, Берлинская гештальтпсихология, Женевско-Парижская школа Ж.Пиаже и Московско-Харьковская школа Л.С.Выготского, ¾ возникли, фактически, как антагонисты психологизма, а представители Вюрцбургской школы прямо указывали на свою идейную связь с главным идеологом антипсихологизма ¾ Э.Гуссерлем. Характерно также, что почти для всех них, если исключить гештальтистов, отправной точкой исследований явились знаки, их «значение» и «смысл», их употребление в деятельности людей. Все эти школы отказались от логических понятий и пытались выработать новые, собственно психологические понятия о мышлении. Даже Ж.Пиаже, который сейчас известен прежде всего как проводник логических идей и понятий в психологии, в тот, ранний период очень резко возражал против использования традиционных логических понятий в психологическом анализе [3].
Основания и методы выделения предмета психологии мышления у всех этих школ были различными, одни вложили в это меньше усилий, другие ¾ больше, но сейчас, рассматривая всю их работу ретроспективно, мы можем сказать, что у всех у них была одна судьба: ни одной из них, а также никому из представителей более мелких течений в психологии мышления так и не удалось сформировать этот предмет.
Вюрцбургская школа очень остро поставила вопрос о специфике мышления, его принципиальном отличии от чувственного отражения, но дело так и закончилось чисто негативными определениями: в многочисленных исследованиях представители этой школы убедительно показали, чем не является и не может быть мышление, но они не смогли ввести систему понятий, описывающих его и отвечающих на вопрос, а чем же оно является. Наиболее обещающей казалась попытка О.Зельца ¾ исследователя, во многом разошедшегося с Вюрцбургской школой, ¾ связанная с понятием процесса мышления, но она осталась, фактически, без всякого продолжения.
Гештальтпсихология сводила все в интеллектуальных процессах к функционированию «хороших» и «плохих» структур; для нее не существовало особой проблемы знаков и деятельности с ними. Мыслительный процесс выступал как преобразование «плохой» структуры в «хорошую». Но тем самым было совершенно уничтожено различие между мышлением и чувственным отражением. Но этот результат имеет свои глубокие основания и его не так-то легко подвергнуть критике, поскольку гештальтисты осуществляли чисто психологический анализ мышления, а его средствами обнаружить разницу между мышлением и чувственным отражением не удавалось.
Понятия С.Л.Рубинштейна и его сотрудников ¾ анализ, синтез, переструктурирование и др. ¾ настолько общи и неопределенны, что с их помощью нельзя выделить никакого эмпирического материала и ничто нельзя расчленить; в частности, пользуясь ими, нельзя уловить разницу между мышлением ребенка и взрослого, слабоумного и ученого. Наиболее интересной среди всех этих попыток была, на наш взгляд, работа Л.С.Выготского и его учеников. Но она привела в парадоксальным результатам. Анализ употребления знаков в деятельности и их влияния на структуру поведения, обещавший богатые результаты, очень скоро выдвинул на передний план вопрос, что такое значение знака, а затем ¾ с той же необходимостью вопрос об отношении знака к действительности, к объективному миру, т.е. вопрос традиционно логический. Психологическое исследование знаков и мышления как особого знакового поведения оказалось зависимым от логических понятий; предмет психологической теории мышления, намечавшийся, казалось, столь естественно в первых работах, вдруг исчез и слился с предметом логической теории.
Когда ученики Л.С.Выготского ¾ уже после его смерти ¾ осознали это, они испугались открывшейся перед ними перспективы (хотя, заметим, это был самый важный из полученных ими результатов), подвергли исходные идеи Выготского критике и … повернули «в другую сторону». Последствия этого поворота не замедлили сказаться: они вообще потеряли мышление.
Одна группа работ, выполненная в 1950–1952 гг. уже не имела ничего общего с концепцией Л.С.Выготского и строилась на совершенно иных принципах.
Другая группа работ, выросшая непосредственно из критики Выготского и развертывавшаяся в контексте теории так называемых «умственных действий», имела двоякий результат. Поскольку это было исследование эмпирического материала, относящегося к мышлению, оно привело к новой постановке вопросов о том, что такое мышление, мыслительный акт, мыслительное действие и т.п. Поскольку же результаты этих исследований упорно рассматривались в старой системе понятий об «умственных действиях», это привело ко многим противоречиям, и исследование на специфически мыслительном материале было прекращено. В дискуссиях 1957–1960 гг. было показано, что исследование «умственных действий» расходится с исследованием мышления, и сейчас это можно считать общепризнанным.
Исключительно показательной была также и эволюции взглядов Ж.Пиаже. Опыт пятнадцати лет экспериментальных и теоретических исследований заставил его отказаться от идеи исследовать мышление детей чисто психологически, без обращения к логическим понятиям. Поэтому в середине или в конце 30-х годов он принял (с некоторыми, незначительными модификациями) систему понятий математической логики и начал буквально все в своей психологической теории строить в соответствии с ней. Именно логические структуры задают и выделяют у Пиаже мышление и интеллект как предметы исследования, и все понятия, которыми он пользуется, ориентированы на них. Но в результате логика и психология мышления оказались (и это соответствует его собственному осознанию положения дел) изоморфными друг другу.
На эту сторону дела указывают почти все исследователи; но более глубокий анализ показывает, что это только половина правды, а вся ¾ состоит в том, что в психологической концепции Ж.Пиаже вообще не оказалось психологии мышления как таковой: как и другим ему не удалось выделить то мышление, которое может быть предметом собственно психологического анализа.
Уже одни эти отрицательные результаты делают, на наш взгляд, достаточно сомнительной установку на создание особой и самостоятельной психологии мышления, на выделение того мышления, которое может быть предметом одной лишь психологии. Но кроме того нужно сказать, что в последнее время это же было показано на позитивном материале конкретных исследований и теоретическом разборе их результатов; на наш взгляд сейчас уже можно считать доказанной органическую зависимость психологического исследования мышления от предварительного логического анализа и описания его. Но это означает, что нет и не может быть особой психологической теории мышления, нет и не может существовать мышлении как предмета чисто психологического анализа.
В качестве последнего штриха можно добавить, что все сделанные до сих пор попытки применить какие бы то ни было психологические понятия о мышлении для решения проблем методологии науки были исключительно наивными и жалкими. А сама установка ¾ попробовать это сделать ¾ существует и время от времени всплывает на поверхность только потому, что все время оказываются ограниченными и недостаточными для решения проблем методологии науки понятия формальной логики. Таким образом, само это обращение к психологии мышления имеет чисто негативный смысл: нужно что-то, что было бы лучше, чем формальная логика.
5.
До сих пор, говоря о линиях выделения предмета методологии, мы совершенно сознательно не касались, во-первых, многочисленных и весьма разнообразных исследований по так называемой «теории познания» (гносеологии, эпистемологии и т.п.), во-вторых, вырастающих на их основе онтологических систем и, в-третьих, всех «частных методологий» науки вообще и отдельных наук ¾ математики, физики, химии, биологии и т.п. Мы сделали это не потому, что все эти направления не входят или не должны входить в теорию метода, а лишь для того, чтобы лучше решить стоящую перед нами задачу: резче и отчетливее представить схему основных тенденций развития методологии и таким образом сделать более наглядной суть проблемы. Мы имели право на такое упрощение благодаря целому ряду обстоятельств.
Прежде всего потому, что рассмотренные выше направления логического и психологического анализа образуют полярные линии в разработке теории метода, а «теория познания» и «частные методологии» составляют как бы «середину» созданного ими угла. Начиная с Декарта и до наших дней все работы по «теории познания» ¾ и «исследование человеческого разума» Дж.Локка, и «трансцендентная логика» И.Канта, и «теория духа» Г.Гегеля, и «феноменология» Э.Гуссерля ¾ представляют собой смесь логических и психологических представлений, втиснутых в схему взаимодействия субъекта и объектов. Поэтому анализ логики и психологии и их отношения друг к другу есть вместе с тем анализ главного в «теории познания» [4].
Вторым важным здесь моментом является то, что логика и «психологизм» представляют собой все же наиболее разработанные и систематизированные линии методологии, получившие в силу этого наиболее широкое признание.
Наконец, в контексте нашего анализа особое значение имеет то обстоятельство, что ни одна из теоретико-познавательных или частно-методологических систем не стала научной теорией в точном смысле этого слова, описывающей свой объект расчлененным и во всех возможных деталях. По сути дела, как так называемая «теория познания», так и частные методологии это ¾ совокупности методических проблем и попыток разрешить их с помощью отдельных понятий и принципов без создания широкой научной теории. Если бы мы имели здесь возможность более подробно обсудить различные направления «теории познания» и частные методологии, то без труда показали бы, что и им точно так же не удалось выделить предмет научного изучения.
Что касается систем онтологии, то они вообще имеют второстепенное значение, так как всегда возникают и развиваются в русле тех или иных логических разработок, как их вспомогательный элемент. Кроме того, онтологические системы не отражают структур человеческой деятельности и поэтому не могут составить ядра предмета методологии.
Все эти соображения оправдывают произведенное нами упрощение; во всяком случае, известно, от чего и как мы отвлеклись. И тогда история проблемы предмета методологии предстает перед нами в следующем виде.
Уже в древней Греции в совокупности методологических дисциплин наиболее систематическую и строгую разработку получает «логика», сначала ¾ как система «методических предписаний», а потом ¾ как описания (или схемы) различных рассуждений, в частности, формальных выводов. Это превращение логических положений из методических предписаний в знания ставит вопрос о выделении и определении предмета логики. Постепенно, в борьбе различных точек зрения и установок, под большим влиянием других методических проблем и понятий, не входящих в систему логики, выделяется в качестве такого предмета и занимает господствующее положение «мышление».
Параллельно с разработкой логики начинается разработка теории мышления; она всегда остается под влиянием логических понятий и принципов, но одновременно содержит много внелогических компонентов. И чем дальше продвигается разработка теории мышления ¾ пусть в форме отдельных идей, понятий, фрагментов системного представления, ¾ тем больше обнаруживается расхождение между ней и логикой, можно даже сказать, ¾ несовместимость их. Ведущие логики XX столетия объявляют об этом во всеуслышание: они отдают «мышление» психологам. Те готовы взять его, но им это не удается. Мышление ускользает от них, не поддается их методам, а когда им кажется, что вот, наконец, они охватили его, что «мышление» у них в руках, то это оказывается лишь призраком, это уже не то «мышление», с которым в течение веков имели дело логики и философы, это не то «мышление», которое нужно методологии науки и которое должно составить предмет ее изучения.
Такова картина. И, глядя на нее, мы должны поставить основной, решающий вопрос: можно ли выбиться из этой дурной альтернативы ¾ формальная логика или «психологизм»? Возможна ли непсихологистическая теория мышления? Чем должно быть и чем является «мышление» как предмет изучения действительной методологии науки?
[1] В этом плане очень характерна дискуссия, происходившая в 1961 году на Всероссийской межвузовской конференции по теме «Современный позитивизм и диалектический материализм». Возражая против основных тезисов докладов И.С.Ладенко, В.Н.Садовского, Б.В.Сазонова, В.С.Швырева и Г.П.Щедровицкого, Е.К.Войшвилло и В.А.Смирнов говорили: «Из неудач неопозитивистской “логики науки” вы делаете вывод, что понятия современной формальной (т.е. “математической”) логики не могут служить основанием для методологии науки. Между тем неудачи и ошибки этого направления обусловлены совсем не применением понятий современной логики, а его идеалистическими основаниями. Поэтому ваши утверждения неправомерны». Им отвечали: «Вывод о причинах краха неопозитивистской “логики науки” делается не из самого факте неудач и ошибок этого направления (да и где это видано, чтобы из факта делали вывод о его причинах?), а из анализа исходных принципов и понятий современной формальной (в том числе и “математической”) логики, из анализа лежащих в ее основе абстракций, а тем самым ¾ и границ их возможностей. Если вы считаете, что этот анализ неудовлетворителен, то именно это и нужно разбирать, или, во всяком случае, об этом нужно сказать. Когда же вместо действительного анализа и разбора этих тезисов, начинается борьба с иными, совершенно бессмысленными положениями, то это только наводит на подозрения, что действительно обоснованных возражений нет».
Кстати надо заметить, что вывод о неправомерности использования понятий современной формальной (т.е. и «математической») логики в качестве теоретического основания методологии науки нисколько не умаляет значения самой математической логики: это очень важная и полезная наука, находящая все более широкий круг практических приложений. Но есть области, где она по природе своей не может быть применена, где она уже не может помочь в анализе объектов, и все попытки применить ее там во что бы то ни стало приведут, в конечном счете, только к дискредитации самой математической логики.
[2] Здесь надо заметить, что это понимание естественным образом привело к постановке вопроса, что же такое «душа», или «психическое», каков ее статус, а дискуссии по этим вопросам ¾ к очень интересной гипотезе «психического» как отношения, которая была развита в конце XIX и начале XX столетия в целом ряде психологических и логических исследований.
[3] Одни исследователи его работ считают, что это был отказ от использования логических понятий вообще ¾ и собственно так и звучат эти положения у Пиаже, ¾ другие, опираясь на Э.Клапареда, считают, что это надо понимать только как отказ от традиционных, фактически, школьных и устаревших логических понятий, а не от логики вообще.
[4] Интересно сравнить с современной точкой зрения Ж.Пиаже: логика и психология образуют основу генетической эпистемологии.