О действительном и мнимом в методологическом самоопределении

Главная / Публикации / О действительном и мнимом в методологическом самоопределении

О действительном и мнимом в методологическом самоопределении

(читая В.М. Розина)

(См. В.М. Розин. Методология и философия в современной интеллектуальной культуре. — Вопросы методологии. 1991, №2, www.circle.ru/archive/vm/v912roz.zip)

 

Первые вопросы, на которые прихо­дится отвечать, читая статью Вадима Розина, это вопросы о том, с каким ти­пом текста мы имеем дело? Как можно квалифицировать позицию автора? И соответственно, каковы те условия и требования к пониманию этого текста, которые обязательно должны быть вы­полнены?

Отвечая на поставленные вопросы, приходится констатировать, что речь идет о специфической методологичес­кой позиции и методологическом спосо­бе умозрения, несмотря на заверение автора, что жанр его статьи, скорее всего, должен быть, охарактеризован как биог­рафические записки. Почему так?

Дело в том, что само название статьи и весь дальнейший ход рассужде­нии направлены на соотнесение трех предметов мысли — философии, методо­логии и интеллектуальной культуры. Сама претензия на мыслительное мани­пулирование такого рода объектами в границах одного рассуждения, сам спо­соб, каким сополагаются и сопоставля­ются друг с другом философия и методо­логия как некоторые сферы и ориента­ции, отчетливо указывают на то, что по­добное рассуждение не может проделы­ваться ни в какой другой позиции, кроме как в методологической. Однако обраща­ет на себя внимание постоянная смена предметности, постоянное «скольже­ние», когда разговор идет о совершенно разных вещах и не фиксируется внима­ние читателя на этих переходах.

Что лежит в фокусе рассмотрения? История Московского логического круж­ка? Сам Кружок как особая единица, как особый социокультурный объект? Методологическая работа, подчиняющаяся определенным нормам и организован­ная по определенным схемам? Методо­логическая ориентация как особая уста­новка сознания и мышления? Содержа­тельно-генетическая логика или СМД-методология как специфическое порож­дение МЛК? Что, собственно, обсужда­ется? Каковы те объективации и те рам­ки, в которых проводятся рассуждения автора? Может быть, исходная поста­новка вопроса о соотношении методологии и философии в контексте современной интеллектуальной культуры и то язык, которым пользуется автор, вводя нас в заблуждение относительно его методологического подхода? Может быть, актуальная рефлексивность и расчлененность рассуждения отказали автору в то момент, когда он поставил перед собой столь сложную тему?

Такие вопросы приходится задавать с первой страницы текста, и, к сожалению, на них не удается найти ответ вплоть до завершения чтения статьи.

Однако давайте попробуем взглянуть на этот феномен сквозь призму тех

вопросов, которые пытается ставить сам автор. Начать рассмотрение хоте лось бы с обсуждения природы такого образования, как философский методологический кружок, и — более конкретно — с анализа того, что же представлял собой МЛК, а позднее ММК для интеллектуальной культуры Советского Союза в 60-70-е годы.

Моя точка зрения на этот вопрос состоит в том, что даже если бы ММК не оставил после себя ни одной печатной работы и если бы все его архивы исчезли, то все равно наличие такого рода социокультурного образования с учетом общей ситуации в гуманитарных науках и фило­софии того времени должно было бы явиться предметом пристального анали­за и исследования многих и многих исто­риков, культурологов, социологов и дру­гих представителей гуманитарного зна­ния.

Кружок просуществовал более соро­ка лет и самим фактом своего постоян­ного присутствия на интеллектуальном горизонте страны создал определенную ауру, постоянно утверждая, что интеллек­туальная жизнь и интеллектуальные уси­лия возможны! При этом я хотел бы вы­делить несколько значимых моментов исходного самоопределения основных членов Кружка и ММК в целом.

Первое. Кружок ставил перед собой мировые задачи при общей ограничен­ности понимания и знания, что заставля­ло развиваться основных участников его и, прежде всего организаторов.

Второе. Кружок утверждал идеоло­гию культуры и работал на культуру. Это требовало форм фиксации достигнутого, накопления и трансляции культурного

потенциала и, как следствие, развития средств и методов работы.

Третье. Кружок искал свободные — незанятые — и не догматизированные области. Это создавало основные усло­вия для развития, возможности для нова­торства и открытий.

Четвертое. Выходя в «пустые зоны», Кружок вынужден был не только синте­зировать разные подходы, что являлось условием развития знания, но и проекти­ровать будущее этих областей, формиро­вать утопии, тем самым, создавая и вы­ращивая на себе основную схему телео­логического развития. Другими словами, неотрефлектированно и неявно Кружок и его основные участники реализовали развивающий подход к сложным систе­мам, во многом не ведая, что говорят прозой.

Я уже сказал, что одно это могло бы являться достаточным основанием для утверждения о том, что работа Кружка сама по себе есть факт культурной жиз­ни. Однако мне хотелось бы остановить­ся на принципиальном самоопределении МЛК-ММК как кружка методологичес­кого.

В XX столетии идеи, обращенные к настоящему и прошлому, достаточно представлены во всем мире. В этом смысле вопрос о действительном не есть вопрос правильных идеологем — это вопрос систематической организации МД. Понимание этого тезиса есть, пожа­луй, один из самых сложных моментов интуиции методологического самоопре­деления. Чтобы осуществлять методоло­гическую работу, мало рефлексивно представить и смысловым образом ох­ватить некоторую идею. Необходимо, чтобы она была ассимилирована мысли­тельно и мыследеятельностно за счет развертывания имеющихся представле­ний.

Сам по себе смысловой прорыв не имеет ценности в XX в., тем более это существенно для политической и куль­турной жизни в России, где всегда проис­ходил крен в сторону интеллигентских амбиций, не обеспеченных ни мыслью, ни действием, или в сторону неподвиж­ных идеалов, выдаваемых за полноту жизнедеятельности. Действительность должна утверждаться мыследеятельнос­тно! Действительность МД противосто­ит рефлексивным иллюзиям.

Перед ММК и тогда, и сейчас стоя­ла задача охвата всей социокультурной области в целом, и не только с точки зрения стабильных и в этом плане мерт­вых онтологических картин, но и по ре­альному полю жизнедеятельности в ат­мосфере социокультурного движения.

Смешно полагать, что вопрос о со­отношении МД и жизнедеятельности возникает в начале 1991 г. На мой взгляд, он стоял всегда и решался на каждом этапе в ходе самоопределения практику­ющих методологов. Вместе с тем в 50-е и 70-е годы представители ММК решали те же вопросы, что и российская интел­лигенция в начале 70-х годов XIX в.

В чем же состоит миссия создавае­мой методологии? В том, чтобы пронес­ти и сохранить культуру? Или в том, чтобы менять деятельность людей? Может ли методология играть роль це­лостного мировоззрения и противосто­ять, с этой точки зрения, разорванному мировоззрению эпохи? Каково должно быть отношение к социэтальному? Как возможно оформление социального в духовное, а вместе с тем в культурное? Можно ли построить свой — кружковой, групповой, а затем личный — мир и затем противопоставить его тотальному от­чуждению человека? Как относиться к традициям? И не является ли проблема преемственности проблемой отношения к будущему, а не к прошлому? Может ли методология, наконец, совместить и связать два типа существования — проспективное самоопределение, опирающе­еся на цель и утопию, и ретроспективное, опирающееся на средства, данные за счет традиций?

XX век искал ответы на эти вопросы посредством эклектики и монтажа. ММК хотел дать целостные и единые основания для новой системы гумани­тарных и социальных наук. Именно в рамках такого рода титанической проек­тной установки формулировались мето­дологические альтернативы, которые трудно понять, не видя самой установки и не ощущая ее масштаба. Традиции во многом выступали как догмы; самоопре­деление в сферах и областях направля­лось идеей разрывов и методов проблематизации; преобразования и предложе­ния получали ценностную окраску от идеи развития, а себе каждый методолог приписывал сознательность и контроли­руемость социальной позиции.

Один из основных, хотя и не сфор­мулированных принципов этого периода может быть воплощен в достаточно странной форме не культура, а деятельностное знание! В условиях неклассичес­кой ситуации, где принципиальная обусловленность любого суждения в социальной области осознана позицией и точкой зрения автора суждения, сама идея культуры становится маской рацио­нализма. Единство культуры и стабиль­ность каналов ее трансляции рушатся, на смену эпистемам и эпистемологическим формам приходит сиюминутный прагма­тизм, хуже — догматизм идеологии, ориентация на социализированные формы жизни. В этом — первая смысловая и цен­ностная обусловленность исходного те­зиса: рационализм знания противопос­тавлялся иррационализму, действитель­ное знание — эпистема — противопостав­лялась догмам и идеологемам, зафикси­рованным в культуре.

Однако ясно, что этот тезис ставит отдельного человека и даже группу людей вне существующей социальной общнос­ти, делает его сознательным изгоем и заставляет на следующих этапах по-но­вому определять свое отношение к соци­альным группам и социальной системе в целом, а затем создавать новую социаль­ность, соответствующую его способам деятельности и его ценностям.

В Древней Греции это не только стало моментом жизненного уклада, но и получило свою правую регламентацию: те, кто не принимал социальную органи­зацию полиса, изгонялись и получали «возможность» либо построить свой по­лис где-нибудь на побережье Малой Азии, если они могли это сделать, т.е. оплатить свой вексель, не принимая данного социального устройства, либо идти в наемники, т.е. отказаться от соци­альной позиции вообще.

В рамках философско-этических направлений эта ситуация не только была осознана и оформлена в соответст­вующем кодексе, но и получила свое раз­решение в идее союзов — пифагорейских философских школ, академий, направленных на выработку и утверждение действительного знания. Эти союзы были союзами знания и противостояли культуре и обычаям социальной органи­зации. Кстати говоря, Сократ противо­поставлялся софистам не потому, что они брали деньги за обучение, а потому, что они не имели социальной позиции и поддерживали своим красноречием сло­жившиеся социальные устройства и рас­порядок жизни, тем самым нарушая тра­диции философской этики. И его смерть есть лишь утверждение действительнос­ти знания против установившихся пра­вил, обычаев, норм — того, что мы при­выкли относить к культуре. Сама эта смерть как полная реализация обычая была формой протеста против обычая.

Но это — отступление чуть в сторо­ну. Здесь мы выходим к следующей, вто­рой, ценностной обусловленности тако­го противопоставления: действительное знание, хотим мы того или нет, есть всег­да коллективный и в этом плане безлич­ный продукт. Отказавшись от культуры, нужно еще суметь прорваться к эпистеме сквозь мнение, сквозь субъективную точку зрения отдельного человека. XX век во многом определяется многочис­ленными попытками возврата к старым социально-этическим идеалам, направ­ленным против коллективного характера мышления, питающимся индивидуалис­тическими мотивами. Идеология идеа­лизма и психологизма подорвала одну из основ действительного знания — его деятельностный характер, связь знания с действительностью действия.

Отсюда появляется и второй прин­цип — не реальная жизнь, а истинность, или, точнее, действительность истины. В этом контексте слово «реальное» упот­ребляется не в философском понимании данного понятия, а в «расхожем», или со­циологическом, бытовом. Знание связа­но не с существующим устройством, а с будущим, которое возможно только на основе знания. Переводя этот тезис в положительный, можно было бы ска­зать, что идеалом методологии была практика-истина, где вопрос об истин­ности решался в плане организации социокультурного действия, освоение мира через деятельность и мышление, опирающиеся на действительное зна­ние, — вот та точка, в которой оба прин­ципа смыкались и связывались в единст­во. Переход на эпистемологическую по­зицию предполагал выход за рамки куль­туры. На нее, конечно, нужно было опе­реться, но не как на норму, а как на мате­риал особого рода.

Отсюда — основные вопросы. Как сделать культуру материалом эпистемического поиска? Как обеспечить репре­зентацию различных культурных норм в искусственно созданных условиях, поз­воляющих осуществить методологичес­кую рефлексию? В этом я вижу корень игровых практик.

При таком подходе, когда действи­тельное знание объявлялось основной и единственной формой связи социальной организации, точкой отсчета становился метод получения знания, норма органи­зации мышления и деятельности. Так методология получает свое имманент­ное оправдание.

Вместе с тем из названных принци­пов впрямую вытекает новое представ­ление знания, которое помимо своей онтической трактовки через схему зна­ния в содержательно-генетической логи­ке получает особую интерпретацию по схеме социального действия, организо­ванного по принципам управления. Это новый тип знания, с новым отношением между искусственным и естественным, а вместе с тем это форма анализа и ис­толкования других типов знания. Знание определяется не только онтологией, но и способом употребления самого знания в деятельности.

Из этого вытекает особое представление человека как гетерархии возмож­ностей, новое представление о сферах деятельности как ареалах возможностей социального действия, представление об истории и правомерных способах само­определения человека в истории. На базе исходных принципов вырастает не толь­ко и не столько теория деятельности, но и философская антропология.

Прослеживая отношения между философией и методологией, Вадим Розин настаивает на том, что необходи­мо связывать критический деятельностный энтузиазм методологии и онтологи­ческую работу в философии. Однако я хотел бы сформулировать более жесткий тезис. Не нужно разделять объект на онтологические и организационно-деятельностные представления, выбрасы­вая ту или другую часть. Методология, слава Богу, всегда претендовала на син­тез и связь этих подходов. И если уж брать практику игры, то в ней на перед­ний план выходит онтологическая тех­ника, поддерживающая проектный энту­зиазм различных социальных групп и создающая основу для единства образо­вания, воспитания и знания.

В условиях неклассической ситуа­ции, где потеряна объективность, а вмес­те с ней идеалы и претензии человека, методология выступает как носительни­ца способов и техник создания такого рода онтологии, а одновременно и как носительница онтологической базы. При этом если многие философские школы делали гарантом идеи проекты, идеалы, утопии и некоторую социальную группу, страту или клан и таким образом утверждали объективность этих идеаль­ных построений, то для методологии га­рантом онтологии является способ их построения, демонстрационная техника и рефлексивность строящейся онтологи­ческой картины и всей работы. Другими словами, гарантом онтологии является образец и образ ее построения, который демонстрируется методологом в услови­ях публичности. Средством объектива­ции является сам методолог, работаю­щий в ситуации. В этом — огромный социокультурный смысл ОД-игр.

Сегодня, когда ставится вопрос о разработке локальных проектов для раз­личных групп и коллективов, а разработ­ка такого рода проектов немыслима без онтологии, методологическая работа оказывается важнейшим, а может быть, и единственным средством «протезиро­вания» человеческого самоопределения. Онтология не просто конструируется, она находит своих носителей и в этом смысле выступает всегда как реконст­рукция их онтологического мира. Строи­тельство проектов и онтологических

схем невозможно без широкой антропонической и педагогической работы, и сегодня она справедливо выходит на первое место, задавая предельную сферу реализации методологии. Педагогизация есть условие и форма развития. Дру­гое условие и другая форма развития этика претензий. Выделение же абстрак­тной идеи культуры есть не что иное, как возобновление варварства Просвеще­ния XVII-XVIII веков, помноженного на анархизм ХIХ-ХХ столетий.

Более всего мне странно формули­ровать эти тезисы по отношению к статье Вадима Розина, который в тече­ние многих лет был одним из активных членов Кружка. Я все время задаю себе вопрос, почему он сознательно игнориру­ет исходные горизонты членов ММК и базовые ориентиры методологической работы. И пока я могу найти только одно объяснение.

Говоря о методологическом кружке, мы обязаны рассматривать такую важ­нейшую характеристику, как включен­ность. Понимание оказывается важней­шим моментом, органически связанным с участием. И наоборот, выход за рамки Кружка, занятие некоей внешней точки зрения, миграция в не методологические — предметно-профессиональные — сфе­ры автоматически выводят весь проде­лываемый анализ за рамки живого мышления.

ММК всегда строил свою работу на речевой и в этом смысле политической технике. И когда Розин задает вопрос: какую же роль оказывают ОД-игры на нашу культуру? — мне хочется спросить: что это за НАША культура?! Как можно анализировать и оценивать живые эле­менты МД, находясь вовне?

Я не являюсь защитником много­численных ОДИ-образных форм, кото­рые сегодня получили широкое распрост­ранение. Однако я твердо понимаю, что ОД-игра является практикой СМД-мето­дологии в том смысле, что она позволяет отказываться от наработанного теоре­тического и инструментального арсена­ла в пользу того события мысли, которое возникает «здесь и теперь».

Я понимаю, что, если не двигаться, возникает естественное стремление к натурализации.

Чтобы жить, надо быть живым. Надо быть напряженным — и размыш­лять. Ибо само осмысление невозможно вне и помимо специального интеллекту­ального усилия и проблематизации. Но для этого, я уверен, необходимо быть включенным…