Рассудочные формы мышления: оператор существования и его топический гномон

1. Введение

Данное исследование предварял вполне рассудочный вопрос: каким образом та или иная графема, схема, знак становятся (либо таковыми полагаются нами) формами организации массовидных систем человеческого мышления и деятельности? Этот вопрос можно переформулировать и так: когда можно говорить, что данная конкретная знаковая форма определяет мышление и деятельность людей независимо от их сознания и поведения?

Эти вопросы достаточно легко интерпретировать социологически. Управ­ление системами, в структуры которых включены массы людей, было и остается сферой интересов не только ученых, пытающихся выделить «меха­низмы», стоящие за сменяющими друг друга социальными явлениями: форми­руются те или иные социальные «проекты», по-своему претендующие на определение поведения массовидных систем.

Но в этих социологических интерпретациях остается мыслительно некон­тролируемой граница между желаемым и действительным. Отношение знако­вых форм и реально функционирующих и развивающихся человеческих систем хотя и постулируется, но сводится к функциональному отношению знаковых же описаний, будь то «механизмы», «прогнозы» или «проекты», «программы». Мы можем приписывать статус реальности одному из описаний и исследовать соотношение «реальности» и всех остальных описаний. Одина­ково успешно в своих исследованиях мы можем исходить из того, что каждое из известных описаний — лишь знаковая форма, и из соотношения этих форм предстоит создать описание «реального положения дел».

Понимание того, что «реальность» в социальной действительности есть функциональный, приписываемый концепт, приводит лишь к осознанию рядов не сводимых друг к другу «историй», «проектов», «программ», «прогнозов». Поэтому надо иметь в виду, что знаковые формы организации человеческих систем всегда представляют предмет для размышлений.

2. Проблема

Методологический смысл данного вопроса заключается в том, что необ­ходимо дать ответ именно на этот вопрос «буквально». Нужно задать мыслительную действительность, в которой формы организации массовидных систем были бы категориально определены и оперативно развернуты, т.е. должны быть разработаны и исследованы мыслительные предметы, но не предметы вообще, а особого рода — конкретные.

Дело в том, что мыслительные предметы как идеальные конструкции «нечувствительны» к тому, организуют ли они массовидные системы, либо только претендуют на такого рода организацию. Мыслительные предметы не контролируют свою «массовизацию» в жизни и деятельности людей. Предметное мышление не контролирует отношения разворачиваемых мышлением предметных форм и того, насколько эти формы рационализируют социальную жизнь и деятельность людей. Можно сказать, что предметное мышление не контролирует положительно свои границы, а значит, не определяет массовид­ные системы мышления же (если только мы можем судить о существовании такого рода систем!).

Эту ограниченность предметного мышления можно предварительно обоз­начить как проблему реальности мышления.

Оформляется эта проблема в таких модальных формах организации массовидных систем, как «естественная» история, социальные проекты, прогнозы и т.п. И соответственно областью модальной мысли ограничена наша действительная рефлексия этой проблемы (настолько, насколько рефлексия вообще чья-то). В ее рамках вопрос о массовидных формах порождает множество вполне очевидных интерпретаций: а как отличить реальную форму организации массовидной системы от нашего проекта этой формы? А как мы вообще можем представлять себе такого рода формы, если они определяют наше сознание и поведение? Где тот абсолютный наблюдатель, который все эти формы видит? И наконец: а вы, когда разрабатываете и исследуете эту проблему, какого рода формами движимы? Откуда вы знаете, что массовидные системы существуют?

3. Некоторые модальные фиксации проблемы

Мы не хотим специально останавливаться на древнейшей и, пожалуй, основной для так называемой диалектики технике (см., например, «Таэтет»: Демокрит опровергает учение Ксениада).

Но укажем на некоторые модальные фиксации проблемы реальности мышления. Пусть эти фиксации будут ограничены материалом методологических исследований в СССР и определены тематически как «естественная» история этих исследований, например «История Московского методологического кружка».

В истории ММК первый и наиболее значительный шаг, фиксирующий проблему реальности мышления, был сделан за счет разработки понятия системы и процедур объективации этого понятия. Новизна заключалась в том, что был снят вопрос о субстанции системы в пользу использования понятия субстрата как системной категории. Структуры системы ММК стали задаваться как функциональные, онтологически «независимые» от того субстрата, на котором они разворачиваются. Само же понятие системы было объективировано за счет построения мыслительного предмета «рефлексивная позиция». (Основной вклад в его построение внес В. Лефевр в своей работе по построению «реальной психологии».) Именно этот предмет развернул в особой логике ставшую распространенной в советской методологии технику рисования «человечков».

Значение предмета «рефлексивная позиция» определяется тем, что был выделен и тем самым снят вопрос о реальности мышления при методологических исследованиях систем массовидного типа как избыточный для рефлексии модального мышления. (В методологическом и тем более игротехническом движении хорошо известен феномен «рефлексивной возгонки», уже не контролируемой модальными формами мысли.) За счет так называемой онтологической работы в этом предмете методологи описывают системы деятельности, выделяют их типы и т.п.

Последующая важная и действительно модальная фиксация проблемы реальности мышления в истории ММК была сделана в методологических исследованиях проблематики проспектирования. Проекты, программы, прогнозы, прожекты организации систем деятельности могут разворачиваться модальным мышлением. При этом ограничения предметной рефлексии оформляются в технике работы методологов с «ортогоналями», «плоскостями», «экранами» и пр.

Этими фиксациями можно ограничиться, формулируя некоторые модусы проблемы реальности мышления.

4. Задачное оформление работы

Отвечать на вопрос о формах организации массовидных систем можно прямо, не останавливаясь на модальных установках и связанных со следованием этим установкам затруднениях.

Но для этого нужно отказаться от категории субстрата при построении понятия системы, преодолеть ограничения модальных форм мышления. Нужно построить такую мыслительную действительность, в которой решение проблемы реальности мышления разворачивалось бы рефлексивно, но без потери контроля за границами возможностей.

Такой действительностью является рассудок. Выделяя рассудочные формы мышления, мы можем мыслительно контролировать границы рефлексивной «нечувствительности» к тому, являются ли данные формы механизмами организации массовидных систем либо эти формы есть история или проекты этих систем. Рассудок устроен так, что разворачиваемые им формы действительно осуществляются.

Тогда задача методолога состоит прежде всего в том, чтобы построить формы, задающие пределы рефлексии этой рассудочной действительности в «узнаваемом» для мышления оперативном виде. Такой формой является оператор существования.

5. Оператор существования

Он представляет собой мыслительную форму, задающую действительность рассудочного мышления и развертывающуюся различными мыслительными процедурами в ряды не сводимых друг к другу структурных связей.

Оператор существования выражается двояким образом: и в виде синтагматической цепочки последовательных операций и процедур, и в виде графической фигуры, которая уже не определяет последовательность своего прочтения непосредственно, т.е. топического гномона. (Здесь мы следуем пифагорейской технике математических операций.)

Синтагматически оператор существования вводится через следующие шаги, иллюстрированные традиционными опытами с речью.

5.1. Синкретичные связи очевидных представлений.

Введение синтагмы оператора существования выгодно начать с символизации связей, характеризующих «очевидные» составляющие представлений людей, включенных в ту или иную массовидную систему.

Причем символизация тех или иных составляющих как некоторых дискретных «частиц», подлежащих последующему соотношению, не решает задачи символизации именно очевидных характеристик представлений людей. Мы можем спорить о том, символизирует ли значок «трамвай» вещь или идею. Но сказав слово «трамвай» и даже обозначив его конкретным значком «А», мы еще не даем повод чему-либо верить или что-то отвергать как нелепое. Человек может считать очевидным или неочевидным уже простейшие связки типа «идет трамвай», «трамвай металлический», «(это) трамвай» (при указании на видимый предмет). Для того чтобы охарактеризовать очевидность представления, недостаточно имени, нужно высказывание, пропозиция.

Поэтому мы вынуждены миновать традиционное введение в теорию имени с ее многочисленными семантическими приложениями как пока преждевременное. Выход из этого затруднения лежит в использовании символов, ценность которых не сводится к их значению. Необходим символ, обладающий оперативной ценностью вообще, а в нашем случае — неаддитивностью.

Пусть значок «А-В» есть символизация простейших связок, характеризующих очевидные представления людей. Подобно тому, когда человек, глядя на снег, может сказать «Это — снег», будучи уверенным, что это высказывание непосредственно описывает существующее положение дел. Или когда вы, уважаемый читатель, дочитав до этих строк, решаете, например, что «Это — неопозитивизм», либо еще как-то квалифицируете данный текст.

Поскольку связка А-В является простейшей синтагмой, то при ее введении необходимо понимать, что она действительно мыслительно задает план очевидных представлений настолько, насколько характеризуется ее синкретизм. Хотя значок «А-В» составляют три материальные частицы («А», «В», «-«). Синкретичность связки А-В оперативно характеризуется процедурой

отрицания ее составляющих. И эту процедуру мы вполне можем исследовать.

Поскольку А-В есть синкрет, первой и основной характеристикой этой процедуры является то, что она оперативно не замкнута. Определенная только через себя, эта процедура необратима. Это значит, что двойное отрицание не дает утверждения отрицаемого. Оперирование с синкретами очевидных пред­ставлений возможно, но, характеризуя конкретные синкреты, такого рода оперирование порождает в них своеобразные «свободные радикалы», т.е. отрицание составляющих синкретной связки А-В предполагает не контроли­руемое для плана очевидных представлений введение «новых» составляющих. Эти составляющие являются уже виртуальными «праэлементами», которые могут выступать вне данной конкретной связки, как элемент (хотя и синкатегорематический) некоторой оперативной структуры.

Итак, пусть «А-В» — синкретная связка, » ~|» — процедура отрицания, «=» — процедура неконтролируемого перехода, » ‘ » — символ синкатегорематического элемента оперативной структуры. Тогда ~| ~| А = ~|А = С» есть оператор отрицания, задающий действительность синкретичес­ких связей очевидных представлений; он открывает возможность ис­следования структур очевидных представлений.

Обычно оператор отрицания гипостазируют как закон диалектического отрицания. Но при этом теряется оперативный смысл. Мыслительная рефлек­сия как бы сворачивается, мышление перестает само себя «узнавать», осущес­твляясь в структурах сознания и поведения людей.

Для иллюстрации оператора отрицания нам пока достаточно следующего опыта: когда говорят «Никогда не говори: никогда», то неочевидными являют­ся такие интерпретации этого высказывания, как «Говори: никогда» или «Не говори: всегда». Хотя перейти от двойного отрицания к одному вполне возможно, но делается это неочевидным образом. Далее, когда говорится «Это вошел не Иванов», то это не значит, что вообще никто не вошел — иначе данное выражение теряет функцию описания очевидного положения дел. И вполне естественным является продолжение «Кажется, это вошел Сидоров», в кото­ром указание на введение синкатегорематического элемента осуществляет модальное слово «кажется».

Оператор отрицания разворачивает различного рода оперативные струк­туры, осуществляя переходы от одной связки очевидности к другой. Таким образом, план очевидности рассудка начинает разворачиваться как действи­тельность мысли. В этом плане мышление начинает выделять простейшие (а для нашего изложения именно такие и нужны) организованности — конгломе­раты.

Пусть «А-В» — связка очевидности, «С»‘ — синкатегорематический эле­мент, «С’-В» — связка с синкатегорематическим элементом, «=» — некон­тролируемый переход от одной связки плана очевидных представлений к другой. Тогда оператор «А-В = С’-В» является элементарной, а точнее говоря, материальной процедурой организации, оперативно характери­зующей структурные связи очевидности в представлениях людей, включенных в ту или иную массовидную систему.

Эта процедура определяет те представления о массовидной системе, которые имеют включенные в нее люди, «трафареты» системы (термин В.Лефевра), а также материальные объекты массовидной системы. Конечно, исключение не составляют и исследователи оперативных структур рассудка.

Материальная процедура организации синкретичных связок очевидности разворачивает синтагматические цепочки. Эти цепочки демонстрируют в действительности мышления, как    массовидная система организуется и в форме конгломератов синкретичных связок «существует» на своем субстрате имманентно понятиям и определени­ям рассудка (схема 1).

Пусть «X», «X»‘, «Yj» — составлящие конгломератов очевидных предс­тавлений, «X»‘ — синкатегорематический элемент оперативных структур «X = X'» и «Y = X'». Тогда на схеме 1 изображена форма материальной организации массовидной системы, выраженная имманентно плану очевидных представлений как определение рассудка. Определение рассудка («рассудочные понятия») оперативно незамкнуты (что символизируется на схеме многоточием). Поскольку материальная про­цедура организации системы, основанная на операторе отрицания, хотя и формирует конгломераты очевидности, но еще не определяет своего воспро­изводства в связках с синкатегорематическими элементами. Для плана очевид­ных представлений эти элементы остаются виртуальными, порождающими своеобразные протуберанцы связок. Действительно, мы говорим «Иванов — это человек, которому присуще…», «Мышление — это деятельность, которая…», с достаточной долей уверенности подставляя в эти пропозиционные функции те или иные слова, делающие их высказываниями, но достаточно смутно пред­ставляя, что служит пределом такого рода подстановок.

Но тем не менее схема определения рассудка задает принцип определения копулы «-» как единственного постоянного элемента в связке «А-В», если мы интерпретируем копулу как, например, связку в существующей логике выска­зываний и далее в логике предикатов. Предлагаемый принцип отличается от функционального определения связки «есть», «существовать», «быть» в тра­диции Рассела — Фреге. (Интерпретируя копулу в трех глаголах существова­ния, мы имеем в виду лишь то, что эти глаголы не различались в древнегре­ческом языке, а значит и в текстах, на авторитет которых принято ссылаться без проблематизации всех возможных переводов этих текстов.)

Для позитивного определения этого принципа необходимо прежде всего восстановить мыслительный контроль за процедурами символизации очевид­ного. Этот контроль осуществляется за счет концептуализации связки А-В.

5.2. Концептуальные структуры: связи и содержания

Итак, за счет осуществленной выше символизации связок очевидных представлений и выделения их оперативных конгломератов мы задаем мате­риальные организованности массовидной системы не как «табло сознания», «экраны» и прочие наборы, а синтагматически. Этот пункт имеет принципи­альное значение.

Во-первых, для понимания того, что мы строим действительность рассуд­ка как мыслительную действительность. И эта работа не может быть сведена к моделированию и тем более к традиционной уже для методологов имитации некоторого объекта, например процесса сознания. (Хотя мы не отрицаем моделирующие возможности синтагм действительности мышления!)

Во-вторых, методологические разработки и исследования синтагм мыш­ления являются минимальным условием описания реальных манифестаций рассудочного мышления. Например, синтагматичность описаний действий рассудка как последовательных операций и процедур определяет реализуе­мость, выполнимость этих действий (или соответственно осуществимость таких синтагматических описаний). Поэтому методологические исследования этой темы имеют прямое отношение к самым широким областям практики, начиная от формализации интеллектуальных процессов и до вопросов управ­ления большими коллективами людей.

Делая эти фиксации, мы исходим из понимания того, что фасеточные, полиэкранные описания, доставшиеся в наследство от методической части уже выполненных методологами и психологами моделей сознания, не отвеча­ют требованиям реализации. Иными словами, хотя они вполне реализуемы в

социальной действительности, в поведении и действиях людей, они теряют для мышления действительный характер, становятся «безмысленными». Работа с такого рода описаниями обычно называется методологами «топической». Она представляет собой сканирование («молевой сплав в стоячей воде», по выражению              О. Генисаретского) по многим «плоскостям», «пространствам», «топам». Работа эта является бесформенной в том смысле, что она зависит от содержания этих многих описаний, а потому носит виртуальный, сослагатель­ный характер. Хотя за этой работой и ее техниками стоит вся традиция модального мышления (мы имеем в виду прежде всего различные формы проспектирования наряду с «естественными» историями), она имеет предел. Этим пределом является работа дистрибутивного типа с синтагмами мышления, позволяющая определять и контролировать импорт содержания сознания.

Но для осуществления этой дистрибутивной работы прежде всего необ­ходимо задать новый, «искусственно» (т.е. с выделением мыслительных процедур и операций) представленный план мышления.

Для этого мы восстанавливаем мыслительный контроль за осуществлен­ными в пункте 5.1 символизациями за счет процедуры концептуализации синкретичных связок. Синтагматические синкреты очевидности становятся при этом объектом тех или иных операций и процедур рассудочного мышления.

Пусть «:» — процедура концептуализации синкретичных связок, «a-b» -элементарная связь концептуальной структуры, «А» и «В» — содержа­ния, определяющие концептуальные связи. Тогда «A-B : a-b / А,В» — операция концептуализации. По ее ходу выделяется элементарная связь «а-Ь», логически зависимая от элементарных содержаний «А» и «В». Символ «/» обозначает логическую независимость. В элементах концептуальной структуры «А» и «В» она определяется тем, что с ними можно оперировать, абстрагируясь от связи «a-b». Элементарной процедурой оперирования с «А» и «В» как независимыми содержаниями является их энумерация (обозначается символом «,»).

Действительно, когда мы говорим, указывая на стоящего перед нами человека, «Солдат девятого полка», то данная связка еще не может выступать как объект рассудочного рассмотрения. Она очевидна или неочевидна, и для нас при этом не важно, что слово «солдат» можно заместить значком «А», слова «девятый полк» — значком «В», а потом озадачиваться: как же эти значки «А» и «В» связаны? В плане очевидных представлений верна русская пословица «Хоть горшком назови, только в печь не ставь». Но дело меняется, когда мы начинаем обсуждать отношения между «А» и «В»: солдат, даже если он стоит перед нами и мы уверены, что он из девятого полка, это еще не полк. Выделив и концептуализировав содержания «солдат» и «девятый полк», мы фиксируем несимметричность их связи: нельзя с уверенностью обращать эту связь и с уверенностью сказать: «Девятый полк солдата».

Эта оперативная независимость содержаний «А» и «В» выражается в том, что мы еще не можем при концептуализации, при задании структур, искусст­венно, артифицированно представленных, полагать «А» вместо «В» в элемен­тарной связи этих структур «a-b». (Поэтому при символизации элементарной в буквальном смысле этого слова, т.е. зависимой от элементов, связи, мы используем строчные, но одноименные буквы: если элементы обозначены как «А» и «В», то связь концептуальной структуры обозначается через места для этих элементов «а» и «b».) В этом заключается предел для понимания при онтологической установке.

При онтологизации независимость понимается прямо противоположным, близким к обыденному образом: связь «a-b» действительно начинает представ­ляться как подлежащая «независимому», отдельному рассмотрению. При такой онтологической установке немыслимо рассмотрение концептуальной связи как оперативной структуры «a-b / А, В».  А значит, не рефлектируется отсутствие в концептуальном мышлении таких мыслительных процедур, которые делали бы действительными, а не мнимыми полагания «А» на место «Ь» в элементарной связи «а-Ь». Об отсутствии таких операций при онтологизации концептуального плана просто уже ничего не узнать. Такого рода диссоциация оперативных структур указывает на механизм, возможно основной, импорта содержания в мыслительные структуры как содержания сознания.

Вопрос об онтологизации оперативных структур является предметом отдельного методологического исследования. На уровне концептуальных структур рассудка нам пока достаточно охарактеризовать этот процесс именно как установку, привходящую для концептуальных связей.  Действительно, представим себечто элементарная концептуальная связь выражается двухместной пропозиционной функцией «А есть В». При импорте в нее содержания мы можем получить, например следующую пропозицию: «На улицах города есть танки». При пропозиционной установке «Я знаю» мы получаем суждение «Я знаю, что на улицах города есть танки». Истинность этого суждения, его соответствие реальному положению дел определяется пропозицией, а не установкой. Даже если я не знаю о танках на улице, то от этого они там не появятся, и не пропадут. Но при онтологизации установка и пропозиция диссоциируютя. Становятся возможными поиски самостоятельного (а при психологизации – определяющего) значения установки. Вполне естественным тогда является вопрос «А откуда вы знаете?». И вполне рассудочны надежды получить за счет такого рода вопросов представления об истинном положении дел.

Парадокс онтологизации заключается в том, что она осуществляется за счет субъективации, модулирования концептуальных структур рассудка. Мы получаем представления о мире «как он есть на самом деле» не за счет описаний этого мира, а за счет бегства от этих описаний в осознание себя. В этом состоит современный смысл слова «онтология».

Но помыслить этот парадокс пока возможности нет, импорт оперативно независимого содержания не есть импорт предмет концептуального мышления и требует своей действительности рассмотрения. В этом заключается предел символической, а точнее элементарной логики.  Хотя эта логика и позволяет выделять связи в синкретах и конгломератах, но делает это она недостаточно формально, будь то логика высказываний или логика предикатов.  (Собственно поэтому в приведенном выше примере мы использовали понятие пропозиционной функции, заимствованное из лингвистики и позволяющее использовать связку «есть» не только в предикативной функции. Это позволяет уйти от «формально- логического» контекста как слишком узкого.)

Неформальность элементарной логики можно испытать следующим опытом. Символизировав «Солдат девятого полка» как «А-В», мы можем интерпретировать эту связку не как очевидность, а как элементарную связь «а-Ь», рассматривая ее, например, как предикативную связь. Но после этого мы поставим задачу испытания этой элементарной связи, вернувшись к плану очевидных представлений, как связи между «солдатом» и «девятым полком», то получим неочевидные результаты. Окажется, что эту связь можно одинаково успешно интерпретировать и как «всецело содержится в», и как «обладающий некоторыми свойствами».

В элементарной связи «а-Ь» места «а» и «Ь» не являются логическими местами. Рассудочное мышление еще не контролирует операций с ними.  Концептуальное мышление вследствие этого принципиального ограничения образует элементарные структуры, логически независимые от импортируемых содержаний – критериев. Эти критерии с одинаковым успехом могут быть и прагматически оформленными («цели», «задачи», «контексты», «Я»), идеологически («практика- критерий истины») – список открыт и зависит от наших знаний о том, как структуры мышления закрепляются в сознании людей. Но смысл остается прежним: связи и структуры не являются объектом концептуального мышления, это мышление не контролирует выделение связи «а-Ь» из оперативной структуры «А-В : а-Ь / А, В».

5.3. Топическая конверсия: формальные связи

Чтобы в элементарной связи «а-Ь» мышление действительно имело места для импортируемого содержания, необходимо вводить в действительность мышления тот или иной вид метрических процедур, задающих логический предел «критериальному» мышлению.

В операторе существования такой процедурой является топическая конверсия. Эта процедура позволяет логически замкнуть концептуальную структуру «а-Ь / А, В» за счет определения процедуры энумерации импорти­руемых содержаний «А» и «В». Метрику, позволяющую это сделать, мы будем задавать экономно, выделяя две предельные формы мыслимости места: топ оперативно замкнутый, мыслительные операции в котором (или с которым) синтагматически определены, и топ разомкнутый.

Пусть «↓↓ » — процедура топической конверсии, » ‘ » — оперативно не замкнутые топические процедуры,     «[ ]» — оперативно замкнутые топические процедуры, «а’-[b]» — связь, независимая от импортируемо­го содержания. Тогда «А-В: а-Ь / А,В ↓↓ a’-[b]» — оператор топической конверсии.

За счет топической конверсии концептуальная структура «а’-Ь / А, В» категориально определяется, и топическое мышление может разворачивать элементарную связь существования как независимую от импортируемого содержания, т. е. как формальную связь существования «а’-[Ь]». Таким образом, рассудок разворачивает эту связь в ряды существования «А’-[В]», «С’-[К]» и т. д. В этих формах мышление существует, осуществляется в поведении и сознании людей, их деятельности.

Ряды существования не являются универсальными формами мышления. Это значит, что они полагаются рассудком как не связанные между собой. В философии это оперативное ограничение рассудочного мышления гипостазируется, например, через категорию отчуждения: мышление как субстанция полагает себя в уже не узнаваемых формах. Но нам важно подчеркнуть, что ряды существования формиру­ют рядоположенные и никак рассудочно не связанные массовидные системы. В непостижимость на рассудочном уровне этой рядоположенности массовидных сис­тем упираются все попытки рационализировать наш)’ общественную жизнь — то, что в Введении мы упомянули как социологическую интерпретацию. Проблему рядополо­женности массовидных систем как мыслительную проблему можно поставить и решить, только задав новую мыслительную действительность, оформленную как универсумальная, как чистая логика. Без такой действительности социология массо­видных систем как социология мышления фиктивна.

Но пока можно остановиться на том, что за счет оператора топической конверсии «А-В: а-Ь / А,В ↓↓ а’-[Ь]» мы задали действительность, в которой по мере разработки логики топической работы концептуальные структуры становятся объектом мыслительного оперирования.

Элементарной формой, задающей план топического мышления, является топи­ческий конвертор (схема 2).

Это форма свободна от ограничений форм модального мышления.

Действительно, когда нам один человек гово­рит «Охотники поймали медведя», а второй сооб­щает «Медведь пойман охотниками», у нас не возникает сомнений насчет реального положения дел. Хотя эти синтагмы выполнены по-разному, рассудок вполне справляется с их взаимными об­ращениями без «проблемы третьего наблюдате­ля», «рефлексивной возгонки» и т. п.

Поскольку в топическом конверторе элемен­тарная связь «а-Ь» может быть помыслена как независимая от импортируемых содержаний «А» и «В», то возможны мыслительные эксперименты с импортируемыми содержаниями в связях существования: «А’ — [В]», «В’ — [В]», «В’ — [А]».

Так, например, грамматика русского языка позволяет не сомневаться в том, что «Круглое легче катить». Но эта вполне рассудочная фраза не переводима буквально на, например, английский язык, в котором не допуска­ются эллипсисы существительного в подлежащем. Однако это не означает, что англичанам круглое катить труднее. Только с разработкой универсальных грамматических категорий, с появлением «Всеобщей и универсальной грамма­тики Пор-Рояля» и т. п. стали возможны прилагательные на месте сказуемого и в английском языке. И с русского на английский можно буквально перевести предложение «Круглое является прилагательным» без потери его очевиднос­ти. Схоласты выделяли такие предложения как «вторичные импозиции», в существовании которых уже никто не сомневается: «А-С»‘.

Если осуществить все-таки перевод фразы «Круглое легче катить», то обратный буквальный перевод уже с английского языка даст нам первичную импозицию «Круглый объект легче катить». Такого рода процедура не замкнута и ведет к появлению в синтагме нового элемента. В чем же не грамматический, а собственно мыслительный смысл такого рода эксперимен­тов? В каких формах может мыслиться содержание независимо от формаль­ных связей существования? Какая процедура запределивает саму синтагму оператора существования?

6. Топический гномон оператора существования: пределы синтагматического описания рассудка

Логически независимой от оператора топической конверсии в действи­тельности рассудка является процедура гипостазирования содержания (сим­вол «х»). Эта процедура задает логический предел синтагматического выра­жения оператора существования как формы, определяющей действительность рассудочного мышления.

Для оперирования содержанием, вводимым не за счет операции концеп­туализации, рассудочному мышлению «недостаточно» имеющихся в синтаг­матической форме выражения возможностей. Гипостазирование содержания как «нового» для синтагм рассудка ведет к мыслительным проблемам. Проблемы традиционно описываются как трансцедентальный скачок, разрыв в мышлении, не обусловленный самой действительностью мышления, либо как экзистенциональные затруднения сознания, неспособного уже к приписы­ванию тем или иным содержаниям статуса существования вследствие отсутствия форм мыслимости. Для рассудка, например, становится неразрешимой проблема существования чисел, описанная Аристотелем, если число концептуализируется и перестает быть синкатегорематическим элементом в синкрете типа «Вот десять стульев». На помощь рассудку приходят модальные субсти­туты типа «естественно-исторических» ссылок на то, что когда-то люди умели считать вещи, а оперировать с числами начали уже «позже».

Но как синтагматическое описание топи­ческого мышления, так и построение предме­тов модального мышления выходят за рамки темы данной работы. Чтобы не проблематизировать новые темы, мы вынуждены обра­титься к уже проделанной в пункте 5.3 кате­горизации, выполненной топического конвертора.

Для того чтобы мыслительно оформить предел синтагматического описания оператора существования «А-В : a-b / А,В ↓↓ а’-[Ь]хС», где «хС» — процедура гипостазирова­ния содержания «С», используем топический гномон оператора существования (схема 3).

Прежде всего гномон представляет собой замкнутый топ «топический конвер­тор», описываемый синтагмой «А-В : a-b / А, В ↓↓ а’-[Ь]». Но также гномон составляют два оперативно незамкнутых, синтагматически не описанных топа «Универсальная грамматика» и «Оператор полагания субстанции».

Эти два топа задают метрическое пространство мышления, в котором осуществляется мыслительный контроль, пусть пока номинальный, за проце­дурой гипостазирования содержаний «С» как «нового», «чистого» для дейст­вительности рассудка.

Универсальная грамматика в своих действительных формах контролиру­ет энумерацию «нового» для концептуального мышления содержания «С», в то время как энумерация «А» и «В», импортируемых в концептуальную структуру          «а-Ь / А, В», контролируется топическим мышлением в форме топического конвертора. Для грамматики, если она построена как универсаль­ная, нет проблемы соотношения знаковой формы и объективного содержания. Грамматика позволяет в мышлении «существовать» содержанию вне концеп­туальных связей.

Этот тезис можно проиллюстрировать следующим опытом. Предполо­жим, что ребенок или древний шумер могут считать вещи, не имея понятия числа. Допустим, древний шумер с целью проверки через некоторое время сохранности его стада считает животных в своем стаде без использования чисел. Для этого он, прогоняя по одному все свое стадо, откладывает в соответствии каждому животному по одному камушку, чтобы через месяц сделать обратную процедуру. И если при этом не остается ни одного лишнего камушка, то шумер делает заключение, что стадо в сохранности.

Но необходимо заметить, что хотя шумер не имеет понятия числа, он не разбрасывает используемые при счете камушки, а складывает их в мешочек. Какие формы при этом организуют сознание и поведение шумера, если он уже перед счетом приготавливает этот мешочек? Нам представляется, что дейст­вительный ответ на этот вопрос можно дать, только построив такой мысли­тельный предмет, как универсальная грамматика.

Такой же мыслительный предмет, как оператор полагания субстанции, контролирует логически ближайшие, наиболее универсальные операции мышления с некоторым содержанием.

Топический гномон оператора существования задает предельную форму, в которой мышление рефлектирует себя как рассудок. Топический гномон задает пределы реализации мышления в тех или, иных формах организации массовидных человеческих систем.

7. Заключение

Итак, за счет построения оператора существования задана действитель­ность рассудочного мышления. В ее рамках становится понятным и открытым для многочисленных исследований вопрос о формах организации массовид­ных систем. Заданы логико-методологические основания для социологичес­ких и психологических предметизаций.

Практически построен алфавит мыслительных процедур и операций. Он обладает определенными возможностями для методологической проработки целого ряда тем, лишь некоторые из которых затронуты нами по ходу изложения. Таким образом, открывается новая область методологических исследований форм мышления.

Можно сказать, что при этом мы исходили из идеи многоплоскостного строения мышления. Но при этом надо понимать всю парадоксальность этой идеи при ее онтологической интерпретации и соответственно те особые требования к логике ее мыслительного разворачивания. Дело осложняется тем, что в методологии (здесь это слово обозначает интеллектуальное движе­ние, оформленное Московским методологическим кружком) период конст­руктивного разворачивания этой идеи в рамках содержательно-генетической логики ограничен 60-ми годами.

Исследование форм рассудочного мышления намечает множество про­должений. Но при этом позиционная, функциональная рефлексия, столь уместная на организационно-деятельностных играх, уже не справляется с контролем за синтагмой оператора существования. Подобным образом орга­низованная рефлексия становится своего рода конфигуроидом (в терминах В. Лефевра). Она опредмечивается в структурах сознания и поведения челове­ка. Или, по-иному говоря, позиционная рефлексия разоформляется в действи­тельности рассудочного мышления.

Вопрос о позиционной рефлексии является хотя и мало исследованным, но весьма важным для развития методологии. Пока мы ограничились бы тем, что использовали предмет «рефлексивная позиция» для фиксации: только разворачивание синтагмы оператора существования требует конфигуроид из 19 рефлексивных позиций, организованных в шесть рефлексивных этажей. И это было бы приемлемо при выделенной логике оперирования в этом предмете. Но оператор «рефлексивная позиция» в качестве формы мышления перестает контролировать «Т» (плацдарм) как содержание уже при введении третьего уровня рефлексивных позиций: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю» — это уже предел, когда ((Т+ Тх1)х2)х3 = (С1 + С2)х3, где «Т» — плацдарм, «Тх» — картина плацдарма с позиции «X», «(…)х» — введение внешней позиции, «С1,С2» — возможные рефлексивные многочлены, «(С1…)х» — введение «но­вой» позиции, позиции методолога. (Здесь мы полностью опираемся на формальный аппарат, разработанный В.Лефевром при описании процессов осознания в предмете «рефлексивная позиция». Только значок «=» остается не проинтерпретированным и может читаться как «неконтролируемый пере­ход».)

Мы, как и В. Лефевр, считаем, что рефлексия имеет свою действитель­ность мыслительной организации. Понятие рефлексивного выхода требует особой проблематизации, ибо нельзя выйти из мышления, поскольку мышле­ние — это не замкнутый контур, позволяющий судить о том, что что-то находится в нем, а что-то вне его. Поэтому «чистая» рефлексия в отличие от чистой логики чиста лишь от мыслительных форм и, как это не парадоксально, может быть описана в терминах опредмечивания форм мышления, что и проиллюстрировал опыт 3-го методологического съезда, на котором часть присутствующих попыталась уйти в такого рода рефлексию, но вскоре вернулась.

В. Лефевру при построении своей рефлексивной логики необходимо было ответить на вопрос о приписывании системе свойства организованности. Для этого был построен конфигуроид как особого рода идеальный объект, на котором сосуществует более одной структуры. Система тогда стала представ­ляться как некоторый фиксированный субстрат (прежде всего при этом имелись в виду люди, включенные в систему), на котором рисуются конкури­рующие и конфликтующие функциональные структуры. Что при этом являет­ся системообразующим фактором? Ответ был неоднозначный — задача, ради которой данная конкретная функциональная структура рисуется. Таким образом, конфигуроид был замкнут.

Оператор существования размыкает конфигуроид В. Лефевра, поскольку позволяет ответить на вопрос об организации массовидных систем формально. При этом саму процедуру конфигурирования как построение представления о системе на основе многих конкурирующих представлений о ней оператор существования делает оперативно замкнутой. В этом мы видим одно из значений оператора существования. •

1. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., 1975.
2. Лефевр ВА. Конфликтующие структуры. М., 1973.
3. Щедровицкий Г.П. О различении исходных принципов и понятий формальной и содержательной логик. — Методология и логика науки. Томск, 1962.