(Материалы Второго Методологического конгресса (18-19.03.1995 г.))
Предрешая вопрос, отвечу сразу, какая у меня внутренняя проблема? Проблема состоит в том, что я просто пытаюсь понять. На мой взгляд, понятие «знание» является предельным понятием, так же как и понятие «сознание», это нечто, что всегда ускользает из понимания. Когда я узнал о теме Конгресса, то в очередной раз попытался понять, что такое «знание». Вот этим, собственно говоря, я и хочу поделиться, не более того.
Сначала я предлагаю просто обратиться к интуиции. Для меня интуитивно, когда говорят о знании, за рамками всех рассуждений подразумевается все-таки представление о знании как о со=знании, т.е. это нечто, что связано с нашим сознанием. С другой стороны, когда мы говорим о знании, то для меня справедливо утверждение Аристотеля, что нет знания о том, что не существует, и в этом смысле знание должно нечто описывать — свой объект, содержание и т.д. И вот эту интуицию я предлагаю просто «повесить» и удерживать: я буду иметь ее в виду, хотя чаще я буду говорить скорее о том знании, которое должно быть. И еще одно пояснение: мой подход к знанию будет совершенно другой: не теоретико-деятельностный, а скорее культурологический, ну и, конечно, методологический.
Расскажу о плане своего движения. Я хочу взять несколько примеров знания. Прежде всего я хочу рассмотреть научное знание — античное, поскольку именно в античной культуре, я это подчеркиваю, имела место первая специфическая рефлексия знания. Если мы не фиксируем специфическую рефлексию знания, то мы со знанием дела не имеем. В этом плане, полемически заостряя мысль, я бы сказал, что то, о чем говорил предыдущий докладчик, к знанию отношения не имеет. Далее я коснусь других примеров знания. Например, речь пойдет о мифологическом знании, в строгом смысле — это еще не знание, а так сказать, предзнание; о знании-замышлении, которое создавал Платон; о естественнонаучном знании и, наконец, о гуманитарном знании. После этого я перекину «мост» к проблеме — что такое методологическое знание и что с ним происходило.
И последнее. Жанр моего сообщения — проблематизирующий и аналитический, поэтому прошу это тоже иметь в виду.
Итак, первая ситуация. Если мы рассматриваем тот культурный контекст, в котором появилась специфическая рефлексия знания (в этом смысле я просто очерчиваю место), то имеем дело с античной культурной ситуацией, с апориями, которые создали софисты и натурфилософы, и соответственно, — с их рассуждениями, как особом способе демонстрации того, что существует, и демонстрации самого способа получения «знания». Почему я беру это слово в кавычки? Потому что в этой ситуации, в строгом смысле слова говорить о знании еще не приходится, хотя уже есть особые формы «знания».
Обычно я привожу здесь в качестве примера известную апорию Зенона. Как известно, Зенон доказывает, что движение не существует, потому что нельзя пройти никакое расстояние. Действительно, говорит он, чтобы пройти некоторое расстояние, нужно пройти его половину, а для того чтобы пройти половину этого расстояния, нужно пройти половину этой половины и т.д. И так, как говорит Зенон, отрезок делится на бесконечное количество частей, а так как для того, чтобы пройти хоть какой-то самый маленький отрезок, нужно какое-то время, то получается, что для прохождения любого расстояния нужно бесконечное время. А поскольку, как говорит далее Зенон, в бесконечное время ничто быть пройдено не может, следовательно, утверждает он, движения не существует — это иллюзия.
И вот, беря эту ситуацию, я обращаю внимание не на то, что анализ этой ситуации в античности, ее разбор, попытка ее преодолеть — все это может быть рассмотрено как своеобразная ситуация разрыва, если следовать нашим классическим методологическим представлениям — а на то, что в этой ситуации Платон, Аристотель и другие мыслители разделили бытие на собственно бытие и мышление, что до этого не было сделано. Было выделено мышление и далее сложилось представление о том, что существует некий способ построения знания, т.е. знание было связано с мышлением. Затем встал вопрос о том, при каком способе получаются противоречия, а при каком — нет, и в связи с этим была сформулирована идея верных и ошибочных способов построения знания.
Следующий шаг — вывод о том, что нужно создавать правила или нормы, которые бы регулировали способы построения знаний. Т.е. рассуждение должно строиться в соответствии с правилами, которые дальше получили название «логических» правил или просто «логики». Здесь возникла сложная проблема, откуда брать эти правила, как их строить? Для решения этой проблемы Платон и Аристотель вводят принципы истины и лжи, как особые критерии задания правил. Они утверждали, что правила должны создаваться в соответствии с «подлежащим», то есть тем, что существует. На основе подлежащего далее складывалось представление об онтологии. Ведь онтология — это нечто, что существует как объект. Вы помните классические определения истины и лжи: «Кто о сущем говорит, что оно есть, тот говорит истину, — пишет Платон, — а кто утверждает, что его нет, тот лжет». «Прав тот, — вторит ему Аристотель, — кто считает разделенное разделенным и соединенное соединенным, а в заблуждении тот, мнение которого противоположно действительным обстоятельствам». Однако то, что понятно для античного философа, неясно для методолога; для меня, как анализирующего мышление античных философов, в этом пункте возникают довольно сложные проблемы. Спрашивается, как определить существующее, откуда Платон или Аристотель могли знать, как устроена «онтология»? Что, собственно, существует? Разные мыслители утверждали, что существует разное. Платон, например, считал, что существуют идеи, Аристотель, что существуют вещи, формы и суть бытия, Демокрит говорил, что существует атомы. Так вот анализ, т.е. культурно-историческая реконструкция показывает, что самом-то деле (когда я говорю: «на самом деле», это утверждение нужно понимать в схеме двойного знания) создавались правила, а уж затем существованию приписывалось строение, оправдывающее эти правила. Это очень важное звено.
Другими словами, я утверждаю, что с точки зрения реконструкции все происходило в обратном порядке: не правила формулировались, конституировались на основе сущего, на основе знания того, как устроен мир «на самом деле», а наоборот, сначала создавались правила, (это был момент самоорганизации мышления) и в соответствии с этим, миру приписывалось то самое устройство, которое обеспечивало работу этих правил и возможность правильного мышления без противоречий и других затруднений. Ну, а как создавались правила мышления, исходя из каких соображений?
Схема 1
Во-первых, чтобы снять противоречия и другие проблемы в мышлении, во-вторых, чтобы закрепить тот культурный опыт, который существовал. Например, для античности было очевидно, что люди смертны, а боги бессмертны, и этот опыт фиксировался в правилах. В-третьих, чтобы внести в процессы мышления определенный порядок, потому были установлены определенные способы построения рассуждений. Например, всякое рассуждение должно начинаться с истинных знаний, фиксирующих сущность предмета, т.е. «начал», устанавливались отношения, которым подчинялись «начала» и науки и т.д. Примерно на основе таких принципов и происходила самоорганизация мышления, а далее в соответствии с этим, существованию приписывалось определенное строение. Хотя с точки зрения самих античных мыслителей все происходило наоборот. И в этом смысле объект знаний должен специально конструироваться. На что я хочу обратить внимание? Все эти рассуждения, опирающиеся на существующее, на объекты, онтологию, которые также специально строятся, и есть познание, мышление, о чем вполне осознанно пишут Платон и Аристотель. И в этом смысле знание — это не просто содержание, которое получается при сопоставлении объектов с общественно-фиксированными эталонами, т.е. атрибутивное знание, описанное Георгием Петровичем, а то, что получено заново в соответствии с правилами мышления (логикой), в соответствии с онтологией и в соответствии с существующим.
Современные исследования по истории науки показывают, что например, геометрические знания «Начал» Эвклида, различные философские знания, которые современники, собственно, не считали научными знаниями, — это знания, заново полученные с точки зрения этого сценария. В каком смысле заново полученные? В античной культуре были известны знания эмпирические, мифологические, математические и другие. После того, как Платон и Аристотель установили, задали свой «проект», все эти знания надо было заново получать в соответствии с правилами логики и в рамках той онтологии или того существования, которое соответствовало этим правилам. Так вот эти заново полученные в доказательствах и рассуждениях положения и есть научное знание. Это первый тип научного знания. Т.е. тот тип знаний, в котором реализовалась специфическая рефлексия знания.
Если теперь сравнить античные, научные знания, со знаниями мифологическими, то можно обнаружить колоссальную разницу. Например, в архаической культуре можно встретить такой тип знания: «ягуар напал на солнце (луну)». Это знание выражало затмение солнца или луны. Когда архаические люди видели, что солнце затмевается, они кричали примерно следующее: «ягуар ест солнце» или «тигр напал на солнце». Они выбегали из жилищ, стреляли вверх, кричали, устраивали шаривари. Через некоторое время затмение, действительно, прекращалось.
Этот тип знания может быть отнесен к знаниям атрибутивным. Хотя оно имеет мифологическую природу, но ничем особенно не отличается от тех знаний, которые мы в свое время изображали с помощью соответствующих схем замещения. А именно, есть некий объект X, он сопоставляется с общественно-фиксированным эталоном Э. При этом выделяется некоторое объективное содержание, которое фиксируется в знаковой форме «А».
Схема 2
Тонкий анализ атрибутивных знаний, дал Г.П.Щедровицкий, и результаты этого анализа вполне могут быть распространены и на такое мифологическое знание.
Научные же античные знания принципиально отличаются от знаний мифологических. Почему? Потому что это не знания, предполагающие только операции сопоставления, выделение объективного содержания, фиксацию его в знаковой форме, а особая конструкция, элемент в рамках организации и самоорганизации мышления, принципы которых я указал выше, впрочем, на этот счет существуют более тщательные и подробные исследования.
Итак, еще раз подчеркиваю, научное знание — это элемент мышления, элемент науки. Мышление представляет собой особую самоорганизацию деятельности, деятельности с идеальными объектами и т.д. Знание всегда относится к подлежащему, к тому, что считается существующим. А существующее — это объективация той организации мышления, которая установилась.
Еще один важный момент. В какой коммуникации разворачивалась эта первая рефлексия знания? В коммуникации, которая определялась конкуренцией разных знаний и разных норм мышления. Реагируя на эту конкуренцию, Платон и Аристотель, настаивали на идее порядка, общезначимости, единственности. Это очень важный, принципиальный момент: задавалась четкая, жесткая коммуникация, обусловленная идеями порядка, единственности, неподвижности, общезначимости. Здесь можно вспомнить известное платоновское рассуждение: «Когда же душа ведет исследование сама по себе, то она направляется туда, где все чисто, вечно, бессмертно и неизменно. И так как она близка и сродни всему этому, то всегда оказывается вместе с ним, как только остается наедине с собой и не встречает препятствий. Здесь наступает конец ее блужданиям, и в непрерывном соприкосновении с постоянным и неизменным она и сама обнаруживает те же свойства. Это ее состояние мы и называем размышлением» (Федон, 79 с.). Обратим внимание на идеи «бессмертия», «неизменности», «постоянства», «вечности», которые по Платону задают размышление (мышление). А вот что писал Аристотель, он говорил: «Нехорошо многовластье, один — да будет властитель. Мир не хочет, чтобы им управляли плохо». Эта идея порядка, общезначимости, единственности, управления и характеризуют ту коммуникацию, в рамках которой устанавливалось первое понимание знания.
Теперь возьмем диалог Платона «Пир». Как будто бы здесь тоже речь идет о знании, знании, которое характеризует любовь. Но это совершенно другой тип знания. Во-первых, любопытна сама ситуация, в которой вводится и формулируется это знание о любви. Ситуация представляет собой диалог, где участвуют несколько персонажей, обсуждающих природу любви. И при этом каждый из них хотя и говорит о том, что существует как любовь, что такое любовь, однако обстоятельства беседы весьма странные. Во-первых, разговор о любви происходит за чашей вина, и спрашивается, разве это место для выяснения истины. Во-вторых, одна из версий любви излагается в форме правдоподобного мифа, как писал об этом однажды Платон. В-третьих, когда один из участников диалога, Аристофан предлагает свое понимание любви — как стремление человека к изначальной целостности, то, после того, как Аристофан эту речь заканчивает, он говорит: «Такова, Эриксимах, моя речь об Эроте, она совсем не похожа на твою. Еще раз прошу тебя, не вышучивай ее и дай нам послушать, что скажут остальные» Так вот я хочу обратить внимание, что контекст, в котором создается знание о любви, — это не контекст, в котором знание выступает как норма, как общезначимое, как то, что описывает существующее. Напротив, знание о любви выступает скорее как возможное знание, не то как знание, не то как вымысел, сочинение на тему любви. Очень интересно, что же это за знание. Платон пытается описать любовь не как страсть, что было характерно в это время в античной культуре, а он придает любви совершенно другие свойства. Любовь — это гармония, рассудительность, стремление к совершенству, путь к бессмертию, но ни в коем случае не страсть. Тогда мы начинаем думать и спрашивать себя. Хорошо, если, скажем, речь идет о геометрии или о каких-то явлениях природы, то этому можно найти соответствие в чем-то: по сути в этих случаях имеются соответствующие объекты — геометрические фигуры или явления природы. А платоновская любовь, чему знания о такой любви могли соответствовать? Существовала ли такая любовь, о которой говорит Платон? Отвечая на этот вопрос, мы должны сказать, что в то время, когда создавался «Пир», это скорее был мечта или замысел любви, но не реальность. Однако Платон выставляет высказывания участников диалога как знание о любви. Аристофан, например, начинает свою речь так: «Когда-то наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой» и дальше говорит о любви. Т.е. он утверждает, что любовь по природе такая-то. А что показывает реконструкция? Что платоновское знание о любви — это особый тип знания, знание, которые я бы назвал «знание-замысел» или «мнимое знание», поскольку еще нет того объекта, к которому это знание относится. Не менее важно и то, что содержание такого знания тесно связано с личностью самого Платона. Дело в том, что Платона весьма не устраивало то понимание любви, которое было в античности. Любовь в полном соответствии с античной мифологией всегда понималась как внешняя сила по отношению к человеку, как состояние, независимое от его личности. Любовь подобно огню охватывала человека, как только в него попадала золотая стрела, пущенная богом любви Эротом. Человек сгорал в любви, и также, как любовь пришла помимо воли человека, также, не спрашивая его, любовь уходила. Платона, который уже ощущал себя личностью, к тому же личностью эзотерической, такое понимание любви, естественно, не устраивало, он не мог примериться с любовью, которая к личности не имела отношения. Поэтому Платон выстраивает свое понимание любви, реализуя при этом целый ряд эзотерических идей, в частности, идею достижения человеком бессмертия или обретения, как он говорил, блаженства. Давайте теперь подумаем, какова природа знания, созданного Платоном? Это некий замысел, адресованный людям, которые подобно Платону готовы были себя переделать, чтобы блаженно закончить свои дни, или которые просто сочувствовали Платону. На это обращает внимание Фуко. Он говорит, что Платон сформулировал концепцию «эпимелия». Она задавала особую эзотерическую установку или сценарий, который предполагал, что человек только тогда может достигнуть истины, если он готов сам меняться, он работает над собой, переделывает себя, если проходит своеобразный эзотерический путь. Далее Фуко говорит, что эта концепция была обусловлена нравственным императивом, в соответствии с которым утверждалось: для того, чтобы управлять другими, сначала нужно научиться управлять самим собой.
Схема 3
Итак, знание о любви, которое Платон относит к тому, что существует на самом деле, не может быть отнесено к реальной любви, такого объекта еще не существовало. Это знание представляло собой своеобразный идеал, замысел любви совершенно нового типа, который далее был реализован в античной культуре. И в этом смысле мы можем сказать, что Платон, создавая свое учение о любви, имел ввиду (конституировал) другое существование, чем то, которое задавалось аристотелевской логикой и онтологией. Оно соотносилось не с коммуникацией, определяемой идеями порядка, единственности, общезначимости, а с коммуникацией, конституируемой эзотерической практикой.
Возьмем еще один случай. Это работы Галилея. Галилей изучает свободное падение тел. Известно, что Галилей при построении новой механики заимствует модель движения, разработанную средневековым ученым Николаем Оремом. Последний утверждает, что, при свободном падании скорость тела возрастает равномерно. Сама модель представляет собой прямоугольный треугольник , где основание (первый катет) -это пройденное падающим телом время, а любая высота, проведенная к этому основанию, обозначает скорость в данной точке времени. Например, когда тело начинает двигаться, его скорость равна нулю. Далее по мере падения скорость тела возрастает и в точке падения она максимальна, то есть равна второму катету треугольника.
Используя указанное знание о равномерном возрастании скорости падающего тела, а также некоторые другие соображения о свободном падении тел, Галилей доказывает другое знание, а именно, что пройденные за определенное время при падении тела расстояния относятся как квадраты соответствующих времен. При этом Галилей, на это я хочу обратить внимание, следует всем принципам античного мышления. Он преодолевает парадокс, возникший из-за неправильного предположения о том. что скорость падающего тела пропорциональна пройденному пути, и само собой соблюдает правила логики. Если бы дело происходило в античной науке, то на этом все и закончилось, однако это было Новое время, здесь центральная культурная задача была другая. Для античной культуры основная культурная задача в том, чтобы вообще состоялось мышление, чтобы оно стало возможным, чтобы можно было получать знания без противоречий. Центральная задача — организация мышления, разворачивание и конституирование его. Основная культурная задача Нового времени — создание наук о природе и высвобождение на их основе сил природы, использование этих сил для человека. К этому времени сложился особый сценарий в соответствии с которым человек мыслил природу дистанцированно, как возможный объект своей деятельности. Он предполагал, что в природе скрываются силы и энергии и что можно на основе науки описать соответствующие законы, которым подчиняются эти силы и энергии и далее превратить естественные природные процессы в элемент человеческой деятельности. Вот этот замысел новой науки и практики и пытается реализовать Галилей и затем Гюйгенс. Галилею нужно не просто получить теоретическим путем некоторые знания, но также убедиться, что эти знания действительно описывают определенный процесс в природе. Для Галилея существует не только наука, но и природа с ее законами. Если в первом случае (т.е. в античной культуре), как я говорил, существованию придали именно то устройство, то строение, которое соответствовало самоорганизующемуся мышлению, то в Новое время предполагалось существование некоего объекта вне человека, а именно — природы с ее устройством. И Галилей пытается показать, что полученное им знание, опирающееся на исходное оремовское представление, и те следствия, которые он получил действительно описывают устройство природы. Но на этом пути он потерпел неудачу. Выяснилось, что и оремовское знание и следствия из него не могут объяснить реальное поведение падающего тела. Действительно, реально мы видим, что тела падают не так, как предполагал Н.Орем, иногда даже равномерно. Например, бумага падает в воздухе равномерно. Получается, что эта теория не работает. Однако, будучи последователем Платона, Галилей больше верит в идею (теорию), чем в наблюдаемую реальность и поэтому все-таки настаивает на правильности оремовской теории. Чтобы отстоять свою позицию, он делает гениальный ход: проецирует теорию, точнее ее фрагмент на реальные процессы природы, выделяя в последних такую составляющую — идеальное падение тела (падение тела в пустоте), которая точно описывается теорией. Другая же составляющая (взаимодействие падающего тела с воздухом) им рассматривается как фактор, искажающий описанное теорией «идеальное» поведение падающего тела. Следующий, не менее гениальный ход — создание экспериментальной установки (ситуации), позволяющей минимизировать искажающие факторы и за счет этого получить движение тела, вполне соответствующее оремовской модели и следствиям из нее, которые получил Галилей. Итак, действительно объект природы начинает вести себя в соответствии с теорией.
Схема 4
Но какой объект? Идеальный, который Галилей выделил после того, как построил теорию и спроецировал ее на природу. И не только идеальный, но инженерный, ведь падение тела стало напоминать идеальное (как будто совершающееся в пустоте) только после того, как Галилей создал техническим путем искусственные, экспериментальные условия.
Итак, получается, что галилеевское знание, которое дальше получило название естественнонаучного, соответствует существованию другого рода знанию, не античному, хотя элементы существования античного знания сохраняются. Ведь Галилей вынужден был развернуть фрагменты теории, преодолеть парадокс, строить рассуждение с идеальными объектами, следовать правилам логики. Однако помимо этих античных установок Галилей должен был удовлетворить и ряду новых требований, а именно — создать такое представление об объекте, которое отвечает теории, и позволяет в эксперименте получить идеальный, описываемый в теории случай. Далее, исходя из этих представлений, и разворачивается рефлексии по поводу природы, например, говорят, что природа написана на языке математики и есть условие создания инженерных сооружений, т.е. превращения естественных процессов в средство или условие человеческой деятельности. Таким образом, можно говорить об еще одном существовании и совершенно другом понимании «знания».
Теперь я рассматриваю последнюю ситуацию, прежде чем перейти к методологической. Это исследования Михаила Бахтина. В своей известной работе «Проблемы поэтики Достоевского» Бахтин создает знание о героях и романах писателя. Но коммуникация, в которой существует это знание иная. Бахтин не отказываясь от идей порядка и общезначимости, утверждает, что если мы хотим говорить о знании, имея ввиду творчество Достоевского, то должны обсуждать другую ситуацию: полифонию неслияния разных сознаний и голосов, причем все эти сознания и голоса равноценны. Другой момент. Он утверждает, что в исходном пункте познания должна лежать субъективная идея, а уже дальше вслед за этим разворачивается объективный анализ.
Сходный принцип Макс Вебер формулировал в такой форме: он говорил, что не существует никакой объективной точки зрения вне ценностей самого исследователя. О том же самом говорил В.Дильтей. В познании психики и духовных явлений, утверждает он, мы сталкиваемся с удивительной и большой трудностью, связанной с тем, что когда мы подходим к изучаемому явлению, то обнаруживаем: в нем уже есть нечто, что есть в нас самих. И вот это очень важный, принципиальный момент. В исследованиях Бахтина происходит отказ от платоновско-аристотелевской парадигмы и начинает формироваться парадигма мышления, которую мы сегодня связываем с гуманитарным подходом и гуманитарным мышлением.
Теперь я могу перейти к методологическому знанию и двигаться к концу. Если мы теперь посмотрим на методологическое знание, то, во-первых, я хотел бы обратить внимание, что это знание есть тоже определенный тип знания. В этом смысле методологическое знание тоже разворачивается в своем определенном контексте коммуникации, предполагает специфическое существование, и, кроме того, оно тоже в этом смысле культуро-сообразно. Далее. Методологическое знание имеет еще одну особенность — это знание о знании и знание о мышлении. И вот если с этой точки зрения мы посмотрим на линии развития методологической эпистемологии, то можем увидеть, два разных этапа.
Первый — это этап, который начался от работ А.А.Зиновьева, шел через работы Георгия Петровича, семинар 60-х — начала 70-х гг. и завершился построением теории деятельности. Именно в этот период были сформулированы две известные методологические программы. Так вот, если мы рассматриваем этот период с точки зрения тех представлений, о которых я говорил, то можно зафиксировать следующее. По сути дела, были реализованы по меньшей мере две разные установки: вначале установка, аналогичная античной, затем естественнонаучная. В каком смысле?
В том смысле, что первоначально речь шла о том, как конституировать методологическое мышление, как его организовать. И далее, каким образом реализовать тот сценарий, который здесь возник. С этой точки зрения, мы можем говорить о двух пониманиях знания. Первое — понимание знания как правила или нормы методологического мышления. Я бы назвал такое знание «технологическим», принципиально. Потому, что в каком-то смысле это было не знание, а знаковые средства, позволяющие формулировать привила, устанавливать нормы собственных методологических рассуждений. Другими словами — это были средства самоорганизации, конституирования методологического мышления. Тем не менее, так как все эти схемы и представления относились к некоторым объектам, к чему-то существующему, то можно говорить, что это все-таки знания. Я назвал бы их «техническими знаниями». Не менее существенно, что это были в определенном смысле знания предметного характера. Когда мы стали изучать, например, развитие математики и дальше применять методологические представления для изучения тех или иных типов мышления в проектировании, педагогике, искусстве и т.д., то мы здесь тоже в каком-то смысле, подобно Аристотелю и Платону, заново получали многие знания, получали их в своих методологических предметах (теории мышления, теории деятельности, в семиотике). В этом смысле методологические знания являются предметными. На следующих этапах этот подход все более видоизменялся под влиянием естественнонаучных установок. Это очень важный момент. Вспомним, что все исследование начиналось в значительной степени под влиянием А.А.Зиновьева. Но последний не имел ясно выраженной естественнонаучной установки, него скорее была установка философская. Но дальше тот коллектив, который образовал ядро ММК, встал на естественнонаучную, более жестко такую позицию и стал понимать практику использования знания как квазиинженерную. В рамках подобного подхода методологи попытались даже создать соответствующий эксперимент.
Я бы здесь указал на блестящие работы Георгия Петровича и Софьи Густавовны Якобсон по арифметическим задачам. Подобно Галилею Георгий Петрович пытался на педагогическом материале создать эксперимент естественнонаучного типа. Таким образом, в первой линии были реализованы две основные установки (схемы): античная установка с соответствующим типом коммуникации и естественнонаучная установка с своим типом коммуникации и даже представлением об особой природе. В данном случае речь шла, конечно, не о первой природе, а о той природе, которая подразумевалась, когда говорили о мышлении, мыслительной деятельности, науке и прочем. Начиная с эпохи игр (ОДИ и проч.), можно говорить о второй линии развития, здесь ситуация, мне кажется, стала сложнее. С одной стороны, продолжалось развитие по первой линии, по той траектории, которая была задана. Но с другой стороны, в недрах методологического движения, стала складываться ситуация, более характерная для гуманитарного подхода. Требование выложить основания рассуждений, обозначить свою «рамку», а не только рамку предметника, диалог конечных методологических сознаний, что особенно четко проявилось в тот момент, когда столкнулись разные методологии проведения ОДИ (это прекрасно описано в статье С.В.Попова «Мышление в зоне риска»),-все это говорит о том, что начала формироваться другая ситуация. Теперь каждый крупный методолог, как носитель и выразитель некоторого голоса или конечного сознания, демонстрировал и отстаивал свою точку зрения, позицию, которая, по сути дела, не была четко осознана и не была оснащена методологически. Статус методологических знаний в рамках этой новой ситуации, мне кажется, принципиально не ясен. Соответственно не проработан понятийно тип существования для этих знаний. Для Бахтина, например, — это полифоническое мышление и диалог. А в методологии? В этом смысле я согласен с М.С.Хромченко, который говорит, что для методология эта ситуация напоминает криминальную: выступая как носитель образцов высокого рефлексивного мышления и претендуя на культуру мышления методологи сами запутались в трех соснах.
Не так давно я наблюдал ситуацию, как она разворачивалась на семинаре у Л.Карнозовой, когда даже умудренные опытом методологи не могли сделать ни одного шага после первого предложения, так как все остальные участники семинара делали вид, что абсолютно ничего не понимают, или были абсолютно не согласны с докладчиком. Подобная ситуация, характерная для гуманитарного типа коммуникации, требует своего осмысления и преодоления. Если методология не сможет ее разрешить, то она просто распадется на отдельные области знаний и отдельные группы методологизирующих исследователей и игротехников. Еще одна проблема в связи с этим.
Как мыслить социальную инженерию? Я уже отмечал, что естественнонаучный подход предполагает выход на инженерию. И даже Георгий Петрович и Софья Густавовна пытались развернуть соответствующий эксперимент. Но возможна ли социальная инженерия и в каком смысле она возможна? С.В.Попов считает, что возможна. Я думаю, что нет, что речь идет о более сложной социальной технологии, где социально-инженерные процедуры включаются лишь как элемент. Но если это так, то каков тогда статус методологических знаний? Итак, мы имеем дело с ситуацией, когда сталкиваются отдельные голоса и подходы, когда нет правил игры, когда невозможно реализовать традиционный идеал социальной инженерии, не ясен статус методологического знания. И последнее. В общем-то стоит проблема более четкого конституи-рования таких вещей, как изучение, исследование в рамках методологии. В этом смысле можно говорить о методологической науке, методологической логике, что предполагает построение, действительно, некоторой логики. В этом смысле можно говорить о таких дисциплинах как «методологика», построении методологической онтологии, может быть, также — методологической метафизики, методологического проектирования и, наконец, о методологии как открытой системе, как точке роста мышления, как культуре мышления. Но может быть, всего этого делать и не стоит, чтобы не провоцировать методологическое мышление на дисциплинарную организацию и натурализм? Я заканчиваю тем, что фиксирую собственную рамку этого сообщения. Это был культурно-семиотический вариант методологии в гуманитарной ориентации.