Конституционная власть в странах СНГ: институциональное разделение властей и социальный идеал устойчивого развития (1)

Загрузить .doc

Есть загадка, которая поражает воображение каждого, кто читает исторические хроники и исследования историков — это внезапный крах и распадение могущественных империй и цивилизаций. Не так давно мы были свидетелями подобного крушения: развалилась на куски и исчезла казавшаяся монолитом сверхдержава, способная существовать без изменений если не века, то, по крайней мере, десятилетия. Почти никто не предсказывал столь стремительного краха.

Значит ли это, что усилия Платона и Полибия, Сыма Цяня и Ибн Хальдуна, Монтескье и Шпенглера были напрасны? Верно ли, что социальное знание некумулятивно, и столь мощные умы не смогли создать в области социальной мысли ничего, что позволяло бы понимать и предсказывать социальные катастрофы наподобие той, которую нам пришлось только что пережить? Существует ли вообще линия устойчивого развития, и если да, то как выйти из круговорота тоталитарных революций и авторитарных переворотов? [33, с.3-4]

В декабре 1996 года исполнилось пять лет Содружеству Независимых Государств. И как бы ни оценивали мы факт развала СССР, Договор о создании СНГ неоспоримо имеет историческое значение для судеб народов бывших советских республик как признание реальности их перехода в новое государственно-правовое состояние — в период построения ими собственной независимой государственности. Становление новых НГ происходит в обстановке борьбы и противодействия различных социальных идеалов — традиционалистских (национальных), социалистических, либерально-демократических. И принимаемые в этих государствах постсоветские конституции становятся их существенной опорой, поскольку провозглашают и закрепляют ценности демократического общества и правового государства. Конституции стран СНГ содержат также отсылки и к другим сущностным ориентирам становления НГ, в частности, указывая на его светский и (как правило) социальный характер. Можно отметить тенденцию, которая выражается в том, что вместе взятые провозглашаемые ценности стремятся к некоему балансу социального и либерального, Общего Блага и Свободы, характерного для социального идеала устойчивого развития.

Но чтобы конституции новых НГ не стали (как советские) декларативными, выраженная в них ценностная рефлексия общества должна быть институционально воплощена в публично-правовом порядке. На сформулированный в эпиграфе цитируемой работы вопрос авторы отвечают гипотезой об условиях устойчивости разделенного (в нем нарушается упомянутый выше баланс ценностей) общества: «Устойчивое развитие разделенного общества возможно только в том случае, если механизмы социальной рефлексии институционализированы» [33, с.7].

Публикуемая работа посвящена описанию и прояснению того, как существуют подобные механизмы в области государства и права, а в качестве ядра выделены конституционная власть и разделение властей. Авторы не могли удовлетвориться позитивным (государство- и правоведческим) описанием подобных институтов публично-правового порядка: таким описанием, с сознательным заключением в скобки идеально-ценностной (трансцендентальной) компоненты этих институтов, поставленная задача не решается. Поэтому авторы, стоя на позициях философии государства и права, стремились к прояснению ценностных идей, стоящих за указанными институтами. Философское предположение в данном случае состоит в том, что именно социокультурное принятие этих идей в качестве безусловных обеспечивает существование как указанных институтов, так и публично-правового порядка в целом.

Помимо философского прояснения смысла ряда ценностных идей и выделения основных контекстов, в которых к ним апеллирует социальная рефлексия, авторы решали также методологическую задачу построения понятий, не скрывающих (как при «чисто позитивном» описании), а напротив, высвечивающих искомый идеально-ценностной план и соответствующие процессы социальной рефлексии. Очевидно, что подобные понятия не могут быть теоретическими («ценностно-нейтральными»). Напротив, в данном случае вполне применим установленный в трансцендентальной философии ценности принцип примата практического разума1.

Одно из наиболее важных в этом плане — понятие конституционной власти. Методологическая актуальность темы связана с проблематикой юридического мышления — ибо практический разум законодательствует [17, с.351; 19, с.120-125; 30, с.69]. Но чтобы убедиться, насколько законодательствует именно разум, необходимо исследовать связь юридического мышления (в выражающих практический разум и ценностную рефлексию понятиях и конструкциях) с закрепляющими такое законодательствование институтами. Институт конституционной власти в этом плане мы считаем одним из важнейших.

Неотъемлемая (сущностная) функция любой конституции — установление и правовая защита основ конституционного строя. Но его еще нужно осуществить, провести в жизнь — как на институциональном, так и на уровне конкретного правоприменения. Соответственно, под конституционной властью в настоящей работе мы будем понимать институциональное оформление и осуществление государством юрисдикции конституции по отношению к подвластным данному государству субъектам права. Но поскольку конституция — нормативный акт высшей юридической силы, государство должно оформлять и осуществлять юрисдикцию конституции в том числе и по отношению к самому себе, ограничивать себя закрепленным в ней правом. Поэтому тема конституционной власти имеет два толкования и, соответственно, два контекста обсуждений.

Первый связан с пониманием конституционного характера государственной власти: конституционности власти как высшего и гарантированного состояния ее подзаконности, а также вписанности государственной власти в общие рамки конституционного порядка. Такое прочтение содержания конституционной власти тесно связано с более широким контекстом обсуждения правового характера государства, превращения публично-правового порядка в конституционный.

Второй контекст формирования понимания конституционной власти существует в связи с точкой зрения об институциональном устройстве государственной власти, вынужденной самоограничиваться. Институциональное оформление самоограничения государственной власти означает ее разделение при установлении механизма взаимодействия получившихся институциональных компонент. И среди них для поддержания устойчивости взаимодействия властей (и, следовательно, устойчивости власти как целого) конституционной власти принадлежит особое место.

Содержание конституционных формулировок подчеркивает своеобразие каждого из государств в современных условиях, утверждает оригинальные конструкции институциональной организации общественного и государственного устройства, публичного и правового порядка. На уровне нормативных конструкций устойчивость общества с устойчивостью власти соединяет очевидная непосредственно-практическая связь. Но устойчивое развитие возможно лишь в обществе разделенном (только оно и может развиваться), а не монолитном, поэтому отмечаемая нормативная связь лишь выражает опосредованную связь — через социальные ценности: «Разделение властей и институт представительной демократии (в разделенном обществе — В.М. и А.М.) есть прежде всего институциональное воплощение ценностной рефлексии» [33, с.6].

Во всемирном масштабе идеал устойчивого развития актуализируется ныне в проблематике становления нового мирового порядка, для которой на нынешнем этапе конститутивны процессы регионализации. В масштабе СНГ регионализация связана с интеграцией и внутренней устойчивостью новых НГ, определяемой тем, насколько успешно ими решена проблема установления публично-правового порядка, его легитимации и превращения в порядок конституционный. Проблематика регионализации и интеграции (она составляет контекст реализации идеала устойчивого развития) обсуждается в первой главе. Далее мы более подробно разберем упомянутую выше проблему установления и легитимации публично-правового порядка. Вторая глава посвящена намеченным (в настоящем введении) представлениям об условиях социальной устойчивости внутри государства, при отсутствии которых невозможен и конституционно оформляемый публично-правовой порядок. В третьей главе более подробно обсуждается одно из основных условий социальной устойчивости: осуществление разделения и взаимодействия властей как институционального воплощения в публично-правовом порядке ценностной рефлексии общества. В четвертой главе мы обсудим конституционную власть как ядро механизма разделения и взаимодействия институциональных компонент власти.

Глава I. Регионализация и интеграция: контексты реализации идеала устойчивого развития

1.1. Идеал устойчивого развития в контексте становления нового мирового порядка

Цивилизационные катастрофы в категориальном плане означают необратимое нарушение (разрушение) порядка. В модальности возможного такое разрушение цивилизации порождает экзистенциальное ощущение неустойчивости, для религиозного человека чреватое предчувствием грядущего апокалипсиса, а для философа созначное ужасу забвения бытия2. Страх преодолевается бесстрашием, ужас — ничем, ибо онтологичен. Для большинства жителей СНГ этот ужас тихий, бытовой, подкрепляемый невротическим воспоминанием о распаде Союза и ностальгией по безвозвратно утерянной «уверенности в завтрашнем дне». И это не последняя причина того, что в поисках адекватной государственной идеи Россией и рядом других независимых государств СНГ проблематика «устойчивого развития» занимает столь важное место3.

Но идея устойчивого развития — не только ценностно приемлемая для бывшего советского народа утопия, но и признанный международным сообществом социальный идеал. Причем в его признании наблюдается редкое единодушие как развитых, так и развивающихся стран, как правительств, так и неправительственных организаций, как научной общественности, так и нонконформистов типа Greenpeace4. В чем же секрет такого всеобщего признания? На наш взгляд, дело в том, что идея устойчивого развития — это попытка идеально-ценностного ответа на глобальные проблемы («вызовы эпохи»), за которыми стоит определенная онтологическая ситуация.

Идеал (ценность) устойчивого развития связан с геополитической и мирохозяйственной онтологией мирового порядка. В нем проявляется общий принцип: «система ценностей выражает некоторое представление об онтологии социальных отношений» [33, 14]. Иначе говоря, всякая ценность есть онтологическая (предельная) идея5 в модальности долженствования. Тогда идеал — это особая ценность, формулирование которой обусловлено ситуацией разрыва (онтологически) сущего и (онтологически) должного6, в данном случае — ощущением неустойчивости нынешнего мирового порядка и необходимости становления нового. При этом онтологически утверждаемый порядок предполагается разумным, а ценностносообразный практический разум требует постоянного совершенствования существующего положения дел. Отсюда утверждаемый в европейской культуре (начиная с Просвещения) идеал развития7, наблюдаемая же неустойчивость утверждаемого разумом мирового порядка вызывает необходимость специальной оговорки в формулировке идеала — устойчивое развитие.

С точки зрения практического разума всякое представление о социальном идеале подразумевает возможность либо его достижения, либо прогрессирующего приближения к нему. В категориях «естественное» и «искусственное» это означает, что в случаях, когда возможно достижение обществом предела, за которым нарушение порядка становится необратимым, также возможно и воздействие на общество с целью «отодвинуть» его от опасной грани8.

Представление об устойчивости, которое пришло в социальные науки из кибернетики, подразумевает также определенный «автоматизм» вышеописанной «обратной связи», всякий раз возвращающей общество в относительно безопасное состояние. Всякий раз, когда осознается опасность, искомое воздействие должно быть направлено на то, чтобы скомпенсировать факторы, подталкивающие к катастрофе9. Таким образом, устойчивая система может быть открытой, но все же должна иметь границу с внешней средой, от которой она обладает известной автономией. Того же (относительной разделенности «внешнего» и «внутреннего») требует и категория развития, о котором Гегель замечал, что «деятельность развития» возникает в ситуации, когда на уровне наличного бытия мы имеем «лишь внешнее, непосредственное отношение — отношение между целым и частями, в котором стороны имеют безразличную друг к другу устойчивость. В них самих еще нет тождества; оно еще только внутренне, и поэтому они отделяются друг от друга, имеют непосредственную, внешнюю устойчивость [4, с.167-168]10.

В рамках онтологии мирового порядка подразумевается, что развиваться может не только и не столько мир в целом, сколько его относительно автономные (самодостаточные) единицы — регионы. Мир стал многофокусным (хотя и взаимозависимым), а его развитие — проблематичным11, поскольку развитие отдельных регионов противоречиво и может иметь в качестве своих последствий условия «среды», препятствующие развитию других регионов. Поэтому ситуация разрыва наличного бытия, обладающего лишь внешней устойчивостью частей, и «тождества целого», данного «лишь в понятии», остается перманентной. Мы должны научиться жить и принимать решения в этих условиях постоянной «катастрофичности», когда любая устойчивость оказывается лишь локальной (региональной).

Единицами развития не всегда были регионы. Еще сравнительно недавно такими единицами были державы, опиравшиеся на колониальные империи. И если про державы еще можно сказать, что они образовались естественно-исторически, то империи (начиная уже с античности) строились искусственно, целенаправленно создаваясь под определенную идею12.

Выяснение последовательности стадий развития (или трансформации) мирового порядка — тема отдельного исследования. В данной работе вполне правдоподобной мы считаем версию становление нового мирового порядка по схеме «колониализм-неоколониализм-регионализация». С той лишь оговоркой, что естественными зонами влияния держав при неоколониализме были, как правило, территории бывших колониальных империй. Регионы же — образования искусственные даже в плане географии, поскольку процессы регионализации, в результате которых они возникают, тесно связаны с целенаправленным запуском интеграционных механизмов, направленных на достижение стратегической автономии, т.е. положения самостоятельного субъекта геополитики и мирохозяйственных отношений.

Примерами регионов, прошедших все три стадии, могут служить Азиатско-Тихоокеанский регион и Латинская Америка13. Но наиболее «чистый» пример интеграции дала Европа — регион, не только не знавший неоколониализма, но в недалеком прошлом сам состоявший в основном из колониальных держав. Ныне ни одна из европейских держав уже не может в одиночку противостоять американской экспансии. Страны Европы, обладающие наиболее старыми и развитыми правовыми системами, дают в последнее десятилетие пример не только самой тесной интеграции в различных сферах, но и впечатляющий образец создания межгосударственных институтов. В случае успеха интеграционных процессов подобный регион превратится в хотя и открытый, но вполне самодостаточный «мир» с собственной онтологией14 и со своим замыслом мирового порядка, основанным на способности понимать и переинтерпретировать другие региональные онтологии и замыслы. В формировании по крайней мере нескольких подобных регионов, образующих «полифокусный» и взаимозависимый мир, и состоит вышеупомянутая онтологическая ситуация с проблемой становления мирового порядка15.

1.2. Идеал устойчивого развития в контексте интеграции СНГ

Выше мы рассматривали идеал как особую ценность, связанную с ситуацией разрыва (онтологически) сущего и (онтологически) должного. Причем по отношению к «устойчивому развитию» речь шла об онтологической ситуации становления мирового порядка, единицами развития в которой выступают регионы, обладающие известной автономией (самодостаточностью) и способные превратиться в самостоятельный «фокус», влияющий на мировой порядок в целом. Ни одно из государств Содружества (кроме, возможно, России) не соразмерно роли такого «фокуса», который, к тому же, должен быть еще и самостоятельным субъектом геополитики. И то, что Россия, вначале «отталкивавшая» от себя страны Содружества, в последние два года сама выступает активным инициатором интеграционных процессов, указывает на ее намерение не «тужиться», силясь явить такой регион из одной себя, но, напротив, сформировать его вокруг себя, выступая тем самым как субъект социоинженерного (и социокультурного) программирования16. Другие государства (если вынести за скобки «странное» поведение Украины) в целом (стратегически) поддерживают это намерение, признавая успешную интеграцию единственным для себя шансом не остаться за бортом формирующегося миропорядка. И хотя некоторые из них еще размышляют о «запасных вариантах» примыкания к другим центрам влияния, в любом случае и для них интеграция в рамках СНГ остается важнейшим внешним условием устойчивого развития17.

Принцип устойчивости самого интеграционного процесса был сформулирован как «синхронизация темпов экономических реформ». Правда, жизнь постоянно вносит поправки в тезис о примате в таких делах экономического критерия, особенно если взять «образцовые» для СНГ в плане интеграции отношения Россия—Белоруссия. Этот пример как раз показывает, что интеграция осознается императивно (она должна происходить даже вопреки обстоятельствам)18. И более значимой оказывается устойчивость высоких договаривающихся сторон, причем не столько экономическая, сколько устойчивость публично-правового порядка внутри страны, в частности, конституционного строя и власти. Существенно при этом то (и для самих договаривающихся сторон, и для международного окружения — ведь цель заключается в создании региона, значимого вовне!), что одной лишь позитивной (политической и экономической) устойчивости недостаточно (часто она играет и вовсе подчиненную роль). Гораздо важнее «ценностная устойчивость», или устойчивость взаимных оценок партнерами друг друга. Иначе говоря, вопрос упирается в ценностную рефлексию, по отношению к которой партнеры должны прийти ко взаимной ясности. И здесь ценностная идея субъектности в становящемся мировом порядке вступает во взаимодействие с одной стороны, с ключевыми для Запада либерально-демократическими ценностями, а с другой — с глубинной этнокультурной ценностью «воссоединения разделенных народов»19. Обсуждение конкретно-политических обстоятельств реализации этих ценностей, как и становления новых межгосударственных институтов СНГ, лежит вне рамок данной работы. Нам важно отметить эти рефлексивные процессы как задающие для государств Содружества чрезвычайно значимый контекст становления конституционной власти и публично-правового порядка20.

Глава II. Условия социальной устойчивости

2.1. Социокультурные институты, публично-правовой порядок и общественная устойчивость

Во введении был заявлен тезис: условие для устойчивого развития — институционализация социальной ценностной рефлексии. Этот тезис позволяет связать общественную устойчивость, публично-правовой порядок и социокультурные институты через Идею права. В наш переходный период она должна рассматриваться именно как ценностная, а не чисто позитивная21. Переход от проблем структуры, динамики и устойчивости общества к подобной ценностной Идее осуществляется с институциональной точки зрения. В этом случае связка «общественная устойчивость — устойчивая власть» задается через институционально организованный (и ценностно нагруженный — см. введение) публично-правовой порядок отношением легитимности, идеальная составляющая которого будет образовываться композицией ценностных идей Свободы, Общего Блага и Справедливости. Эту идеально-ценностную составляющую публично-правового порядка мы и будем называть Идеей права. Генетически она связана со свободой воли: всякое право есть реализация свободы. Связь Идеи права с Идеей свободы подчеркивала как вся либеральная традиция — во всяком случае, начиная с Локка [26, с.331], так и традиция немецкого идеализма [19, с.147; 48, с.422; 3, с.435; 5].

С точки зрения философии государства и права Идея Общего Блага — это то, к чему должна стремиться Всеобщая воля22, то содержание, которое предполагает всякий мыслимый общественный договор, на чем покоится всякое государство23.

В силу распада Всеобщей воли на множество индивидуальных Идеи Свободы и Общего Блага входят в столкновение («война всех против всех» [9]), которое на принципиальном уровне разрешается введением справедливости в качестве меры. Можно сказать, что Справедливость — это мера Свободы, в рамках которой Свобода не противоречит Общему Благу24. Идея права состоит в том, что эта мера вводится как формальный принцип, не зависящий ни от материальных обстоятельств, объективно ограничивающих свободу, ни от конкретного содержания Общего Блага25.

Уместность появления в приведенном рассуждении Идеи права обусловлена тем, что если различать свободу и произвол, то в социуме нет иного способа существования свободы, кроме как в форме права26. Точнее, европейская культура не нашла иного способа. С точки зрения либеральной традиции, не нашла она и иной формы осуществления справедливости27. Сфера права есть то «место», где описанная выше «идейная» коллизия получает не только принципиальное, но и формально-институциональное (процедурное) разрешение. Это достигается благодаря институциональной организации, т.е. воплощению формального принципа в институциональных формах28. Если в так организованную сферу права включено государство, оно приобретает характер правового. Власть такого государства, направленная на установление и поддержание в интересах Общего Блага некоторых всеобщих «правил игры», и есть публично-правовой порядок.

Итак, первым условием общественной устойчивости можно считать наличие легитимной связки «публично-правовой порядок — правовое государство29 — сфера права». Причем, каждый из членов связки имеет институциональную организацию с описанным выше идеально-ценностным компонентом.

Отсюда вытекает второе условие: безусловность (культурная вмененность) данных ценностей. Иначе говоря, ценности, присущие в качестве идеального компонента политическим и правовым институтам, должны принадлежать (быть приемлемыми) базовым социокультурным институтам, образующим структуру данного общества.

Ниже мы попытаемся найти понятия для описания таких базовых социокультурных институтов, попутно выясняя «склонность» последних к ценностям права и (формально-) институциональной организации, после чего перейдем к более подробному описанию связки «публично-правовой порядок — правовое государство — сфера права», выяснению условий ее легитимности и роли конституционной власти как одного из таких условий.

2.2. Социокультурные корпорации: от кланово-группового (коммунального) к институционально-правовому состоянию

Для советского (доперестроечного) общества важнейшим принципом разделения социальных интересов было разделение не по классовому, а корпоративному признаку. Корпоративность в таком смысле означает причастность к тем или иным «сплоченным» организациям, важнейшими из которых были организации власти30. Революция ликвидировала сословия и прежние институты, а новая власть стремилась к максимальной социальной однородности советского народа как «новой многонациональной общности». Оставалось, правда, неизбежное деление людей по национальному признаку, месту жительства (город — деревня, столица — периферия) и месту работы (корпоративное деление, связанное с причастностью к организации, а не профессии — люди могли при этом быть вообще депрофессионализированы). Но важнейшим было деление по степени причастности к организациям власти, которая, начиная с определенного уровня, фиксировалась «рангом» в номенклатуре. Это тоже было корпоративным, а иногда — кланово-корпоративным делением, особенно на самом «верху». Наиболее чистый пример — организация партийной верхушки в Средней Азии и Закавказье. Фактически, за отсутствием «настоящих» социокультурных институтов их функции (в том числе и ценностные) выполняли «социалистические корпорации» (кланы, коллективы)31.

Понятно, что и сейчас без учета корпоративных сил и интересов невозможно рационально обсуждать ни социальную устойчивость, ни состояние наших экономических и политических институтов, ни пути их строительства, развития, реформирования. Уже простая историческая очевидность говорит, что корпоративные структуры (в этом они родственны семье) гораздо древнее, нежели «формационные» (как это называлось в марксизме) типы отношений, в частности, экономические и политические. Меняя свои культурные формы, но сохраняя важные социальные функции, корпорации существовали и в Риме, и в средневековье, и, почти исчезнув в XYIII — XIX вв., возродились в XX веке. Серьезное исследование вопроса о корпоративных объединениях в постсоветском обществе32, не допуская механических аналогий, требует социологических и культурологических сопоставлений. В литературе выделены и описаны некоторые корпорации социокультурного типа — «трудовой коллектив» как «деловая коммуна» в советском обществе [15]; особый вариант такого социокультурного типа для структур власти представлен понятием «номенклатура» [2]. Известны средневековые цеховые и гильдейские союзы, существовавшие в виде коммун33. Важнейшей основой выделения коммун как обособленных единиц было разделение «свой-чужой» (здесь есть сходство коммун-корпораций с кланом, семьей). Коммуны-корпорации могут играть и прогрессивную роль, например, при переносе новых видов деятельности и форм отношений на другой культурный регион, как это происходило в период развития капиталистических отношений34.

Историческая живучесть корпоративных структур позволяет предположить, что они сохраняют свое значение и при реформировании социалистических отношений, образуя своего рода мостик между двумя противоположными системами хозяйствования35. Именно корпоративные структуры становятся основами стабильности новой государственности, постепенно переходя из неформально-коммунального (государственно-бюрократического и кланово-группового) в формально-правовое и институциональное состояние. Поэтому, признавая в новой ситуации неадекватность марксистской методологии, основанной на классовом подходе, очевидно, более перспективно использовать методологию, опирающуюся на представления об институтах, их реформировании, институциональных изменениях. Особенно органичен данный ряд понятий для правового анализа проблем власти, становления государственности.

Какие же выводы позволяет сделать такой подход по отношению к изменениям институциональной структуры в странах Содружества?

В новых конституциях государств СНГ провозглашается их причастность к либерально-демократическому идеалу общества36. При этом в процессе становления рыночных отношений с неизбежностью возникают новые экономические институты, деятельность которых кардинально преобразует не только хозяйственные отношения, но и многие укорененные в культуре привычки людей, изменяет их «структуры повседневности». При этом появляется целый ряд сфер, где непривычные еще институты затрагивают интересы государства. Наиболее ярко эти процессы видны в банковской сфере и при вкладывании населением денег в финансовые структуры, что достаточно часто приводит к конфликтам. В этом случае от действий государства зависит не только устойчивость рынка, но и то, продолжит ли он вообще существование или обрушится целиком в силу возникновения ситуации «войны всех против всех».

Отсюда понятно, что с институциональной точки зрения «первичен» не переход к рынку и даже не устойчивость его в экономическом смысле37, а выбор способа принципиального преодоления ситуации «войны всех против всех». С точки зрения отстаиваемого нами здесь «либерального институционализма» эта проблема имеет два исторически опробованных решения: коммунальный (кланово-групповой, «мафиозный») и институционально-правовой. При этом переход к открытому демократическому обществу и рыночным отношениям требует именно второго варианта, т.е. правового, тогда как первый вариант означает «откат назад». Поэтому требуется соответствующее обеспечение, а в некоторых случаях и защита прав как населения и государства, так и нарождающихся новых структур. Отсутствие реального способа защиты прав какой-либо из сторон вызывает «игры с зашкаливанием» другой стороны, что грозит общим «беспределом», который может закончиться обвалом всего рынка или какого-то его сектора. А при обвале рынка теряют почти все.

Обеспечение прав начинается с их оформления. В первую очередь — законодательного, конституционного. При этом, учитывая наше общее тоталитарное прошлое, государственно-бюрократическое (коммунально-групповое по сути) «властьпредержание» должно смениться здравым и ограниченным законом государственным регулированием. Именно здесь — как часть общего проекта достижения институционально-правового состояния — возникает проблема построения правового государства как власти, институционально ограниченной правом.

2.3. Институциональные принципы правового государства

Первый (с точки зрения описанной выше идеи государственного регулирования, ограниченного законом) — принцип «подзаконности власти», подразумевающий, что закон, принимаемый властью, обязателен и для нее самой, а не только для подвластных, как в полицейском государстве.

Второе: в целях противостояния произволу власти должны быть созданы реальные возможности защиты прав и свобод человека, прежде всего, через суд: из способа преследования или неравноправной тяжбы он становится средством защиты права, местом, где на основе состязательного процесса вершится правосудие.

Третье: необходимо установление конституционного порядка с разделением властей и регламентацией законодательной (и вообще нормотворческой) деятельности, что имеет прямое действие на все ветви власти. С этой точки зрения проблему построения правового государства можно трактовать как проблему превращения публично-правового порядка в конституционный.

Рыночные отношения, взятые сами по себе, не требуют обязательно правового характера государства. Непосредственно необходимы лишь поддержание системы гражданского права за счет возможности прибегнуть к государственному принуждению в случае совершения действий не по праву. Это достигается за счет признания господства государства над своими подданными, в обмен на что последним гарантируется защита государства. От государства требуется лишь, чтобы оно держалось в рамках закона, установленного, возможно, произвольным образом и даже вопреки воле подданных. Но следующее правовое состояние индивида — статус гражданина — возникает за счет соединения идеи действий в рамках закона с идеей демократии и конституционного порядка. Подданный защищается законом и исполняет его, отдавая государству «дань» в виде налогов, а гражданин, сверх того, процедурно может участвовать в изменении закона. И поскольку в рамках конституционного порядка гражданин должен обладать правами не только как субъект гражданского оборота, но и как личность, то и эти права, и вся система права в целом должны получить конституционные гарантии как от нормотворческого, так и от правоприменительного произвола власти.

Так (или примерно так) представители либерально-правовой мысли видели принципы (условия существования) правового государства уже к началу XX века [24]. Но если говорить о реальных, а не декларативных конституционных гарантиях, то к трем вышеперечисленным принципам (условиям существования) правового государства необходимо добавить еще один — достаточную развитость политических институтов и других общественных структур в плане как материальных опор, так и гражданского, правового, исторического самоосознания. Чтобы конституционная власть была реальна (поскольку она в конечном счете связана с волеизъявлением народа), необходимо достаточное развитие средств массовой информации и обеспечение такого образовательного уровня населения, чтобы оно могло понимать, что к чему. Это — применительно к первому принципу.

Применительно ко второму принципу: личные гражданские права и свободы можно провозгласить, но нельзя будет ими воспользоваться, если общественные инфраструктуры недостаточно развиты или граждане не знают, как и зачем им свои права и свободы использовать.

Применительно к третьему принципу, а заодно суммируя сделанные дополнения, можно сформулировать четвертый принцип: конституционный порядок должен не только затрагивать сферу государства, но и обеспечивать институционально-правовое оформление публично-правового порядка в целом. Гарантии соблюдения прав обеспечиваются конституционализацией публично-правового порядка. В свою очередь, конституционный порядок в сфере действия должен охватить всю государственность, включая политические институты и гражданское общество, а в основания заложить «глубинно-социологическое» фундирование в характере социокультурных институтов, в частности, институтов власти.

Именно из этого дополнительного — четвертого принципа вытекает необходимость институционального разделения властей38, подразумевающего: разделение института власти, субъекта власти, отношения власти и государства, политических институтов, гражданского общества внутри государственности. В последнем условии политические институты (вместе с другими общественными) выполняют примерно ту же стабилизирующую роль, что и так называемый «средний класс» в экономике. Не случайно в развивающихся странах темпы роста первых и последнего тесно связаны.

На основе проведенного анализа (п.2.2) можно сделать предположение, что корпорации, объединенные «цеховыми» интересами, приобретая институциональную форму ассоциаций, союзов (и т.п.), функционально становятся политико-правовыми институтами. Их общественная функция — быть посредниками между гражданским обществом, политическая воля которого проявляется в виде множества несогласованных между собой индивидуальных воль, и государством, политическая воля которого должна (по идее) выражать совокупную волю гражданского общества, но реально противостоит ему в виде отчужденной от него воли чиновников.

В политико-правовом пространстве («гражданское общество — политические институты — государство») корпорация выполняет функцию консолидации воли особой части гражданского общества и согласования ее с волей государства. Такую же функцию выполняют и политические партии, но существенно по-иному и на других основаниях. В условиях социальной нестратифицированности постсоветских обществ партийные программы по большей части бессодержательны, особенно в экономической части, или имеют лозунговый характер, что примерно то же самое. А корпорации (в «хорошем» случае) выражают — кроме своих — интересы своих клиентов, потребителей, поставщиков (и т.п.), т.е. всех, кто тесно связан с данной сферой деятельности и заинтересован в ее развитии и процветании. Очевидно, за «цеховыми союзами» большое политическое будущее, хотя, может быть, в дальнейшем они будут действовать через профсоюзы (когда те разовьются), партии и т.д. Но экономическую основу конституционно-правовой стабильности будут составлять именно корпорации, превратившиеся в экономические институты, оформляемые и опосредуемые соответствующими правовыми институтами.

Одним из наиболее значимых подобных институтов признается межотраслевой институт собственности39 [32]. В отличии от марксистских и иных социал-экономических трактовок собственности мы рассматриваем ее не натуралистически, а как один из моментов институционализации Общего Блага. Именно апелляция к Идее Общего Блага (в форме признания и защиты собственности40) опосредует опору правового государства на институт собственности41.

2.4. Институционализация самой сферы права

Другой момент, значимый с точки зрения достижения конституционно-правовой стабильности — появление в обществе собственно правовых42 институциональных форм, погруженных в общественную коммуникацию [29, с.407-421; 23, с.13-21], построенную на состязательности интерпретаций. Конституция становится верхушкой айсберга, венчающей эту глубинную состязательность, означающую институционализацию самой сферы права. Подобная состязательность характеризует специфически-правовой подход к разрешению конфликтов и вообще преодолению ситуаций разрыва, иррегулярности. Она — правовая форма того сосуществования виртуальных возможных миров, о необходимости которого говорилось при обсуждении проблем становления мирового порядка (п.1.1.). Право сталкивалось с подобными проблемами со времен Римской Империи и (в локальном виде) постоянно преодолевает их как в законотворчестве, так и в правоприменении. Именно принцип состязательности позволяет институционализировать Идею Права и ее основной принцип — формального равенства, преодолевая ситуацию «войны всех против всех» и приходя к мирному сосуществованию различных субъектов в общем правовом пространстве. При этом формальное равенство — как принцип — решает проблему «принципиально», а институты права, основанные на состязательности — конкретно-фактически, но каждый раз заново, применительно к новому случаю.

Пример правовой институциональной формы, восстанавливающей этот глубинный смысл Идеи Права применительно к конкретному казусу — состязательный процесс судопроизводства. Смысл идеи права как Идеи, стоящей за правовыми институтами, восстанавливается посредством судоговорения — особой коммуникации, в которой происходит борьба и взаимное ограничение интерпретаций одних и тех же свидетельств разными сторонами, каждая из которых создает свою виртуальную реальность (логически возможный мир) и пытается добиться для нее статуса подлинной. Единство сюжета дела и общность процедуры позволяет разным реальностям (версиям) использовать подмеченные другой стороной моменты. При этом каждая из сторон стремится к целостности и достоверности своей версии (системности), которая постоянно подвергается сомнению доводами другой стороны. Но смысловые организованности, подверженные постоянной переинтерпретации, не могут быть элементами системы — системное целое никак не может согласованно замкнуться во взаимной непротиворечивости, всегда возникают проблемы. Такую же ситуацию мы имеем и в законотворчестве при парламентском говорении: любая сколь угодно полная и непротиворечивая система законодательства (по версии одной из фракций) может быть противоречивой и пробельной по версии оппонентов. В качестве аргументов могут выдвигаться судебные прецеденты, интерпретации обычаев, правовые традиции, доктринальные положения, факты социальных напряжений, требующие правовой оценки и оформления (и т.п.). Замыкает систему законодательства Конституция, но и ее положения подвергаются интерпретации в общественной коммуникации43. В этом плане можно говорить, что за счет состязательности, подразумевающей сосуществование разных возможных миров, происходит размыкание правовой системы и формирование правового пространства [29, с.414-417].

(окончание следует)

Аристотель. Соч. Т.4. М. 1984
Восленский М.С. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М. 1991
Вышеславцев Б. Этика Фихте. Спб. 1913
Гегель Г.В.Ф. Наука логики. Т.2. М. 1971
Гегель Г.В.Ф. Философия права. М. 1990
Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. М. 1974
Генисаретский О.И. Методологическая организация системной деятельности. В сб. Разработка и внедрение автоматизированных систем в проектировании. Теория и методология. М. 1975
Генисаретский О.И. Образ жизни в контексте развития / Программа регионального развития ПКК МП «Фактория». М. 1996
Гоббс Т. Левиафан. Соч. Т.2, М. 1991
Горбачев М.С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира. М. 1988
Гуссерль Э. Начало геометрии. Введение Жака Деррида. М. 1996
Давыдов Ю.Н. Укрощение Левиафана, или социальные потенции обычного согласия («Воля всех» и ее судьбы в концепции разделения властей Джона Локка).— «Полис», 1994, NN 2-3
Дарендорф Р. Мораль, институты и гражданское общество.— «Путь», 1993, N 3
Дюркгейм Э. Несколько замечаний о профессиональных группах (предисловие ко второму изданию работы «О разделении общественного труда»/ Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М. 1991
Зиновьев А.А. Коммунизм как реальность. М. 1994
Кант И. К вечному миру. Соч. Т.6. М. 1966
Кант И. Критика практического разума. Соч. Т.4. Ч.1. М. 1965
Кант И. Критика чистого разума. Соч. Т.3. М. 1964
Кант И. Метафизика нравов. Соч. Т.4. Ч.2. М. 1965
Кант И. Основы метафизики нравственности. Соч. Т.4. Ч.1. М. 1965
Капустин Б.Г. Три рассуждения о либерализме и либерализмах.— «Полис», 1994, N 3
Кара-Мурза А.А. Либерализм против хаоса (Основные тенденции либеральной идеологии на Западе и в России).— «Полис», 1994, N 3
Карнозова Л.М. Вместо введения: Замысел о правовой журналистике.— Судебная реформа: проблемы анализа и освещения. М. 1995
Кистяковский Б.А. Государство правовое и социалистическое.— «Вопросы философии», 1990, N 6
Лебедев В.П. Власть в России.— «Сельская молодежь», 1992, N 10
Локк Дж. Два трактата о правлении.— Соч. Т.3, М. 1988
Марача В.Г., Матюхин А.А. Гражданское общество и государство в Казахстане: основные понятия и особенности становления. Алматы, 1994
Марача В.Г., Матюхин А.А. Гражданское общество и государство в Казахстане: понятия и становление.— «Кентавр», 1996, N 2
Марача В.Г. Правовая система и правовое пространство общественной коммуникации. М. 1995
Марача В.Г. Тринадцать принципов инквизиционного права в применении к интеллектуальной дискуссии.— «Вопросы методологии», 1994, N 3-4
Монтескье Ш.Л. О духе законов. Избр. произв. М. 1955
Морозова Л.А. Государство и собственность (Проблемы межотраслевого института).— «Государство и право», 1996, N 12
Мусхелишвили Н.Л., Сергеев В.М., Шрейдер Ю.А. Ценностная рефлексия и конфликты в разделенном обществе.— «Вопросы философии», 1996, N 11
Нерсесянц В.С. Гегелевская диалектика права: этатизм против тоталитаризма.— «Вопросы философии», 1975, N 11
Нерсесянц В.С. Наш путь к праву. М. 1992
Новая технократическая волна. М. 1986
Пантин И.К. Драма противостояния демократия/либерализм в старой и новой России.— «Полис», 1994, N 3
Паппе Я.Ш. Какая Россия нужна отечественному топливно-энергетическому комплексу. «Газовые генералы», «нефтяные бароны» и угольщики меряют Родину разным аршином.— «Сегодня», 15.08.1995
Паппе Я.Ш. Элиты и банки России.— «Деловые люди», 1994, N4
Парламент и законодательная власть Казахстана. Алматы, 1995
Пашин С.А. Правосудие — не кнут, а весы.— «Юридический вестник», 1994, NN 16-17
Попов.С.В. Идут по России реформы… (анализ невольного соучастника).— «Кентавр», 1992, NN 2-3
Попов С.В. Организационно-деятельностные игры: мышление в «зоне риска».— «Кентавр», 1994, N 3
Русская идея: демократическое развитие России.— «Вопросы методологии», 1995, N 1-2
Руссо Ж-Ж. Трактаты. М. 1969
Сосна С.А. О концепции общественного достояния.— «Государство и право», 1996, N 2
Судебная реформа: проблемы анализа и освещения. М. 1995
Фихте И.Г. Основные черты современной эпохи. Соч. т.II. Спб. 1993
Хайдеггер М. Феноменология и трансцендентальная философия ценности. Киев. 1996
Хеффе О. Политика, право, справедливость. Основоположения критической философии права и государства. М. 1994
Чернова О.Л. К постановке культурно-этических проблем введения суда присяжных.— сб. «Судебная реформа: проблемы анализа и освещения», М. 1995
Чичерин Б. История политических учений. Ч. I. М. 1869
Щедровицкий Г.П. Об исходных принципах проблемы обучения и развития.— Избранные труды. М. 1995
Янов А. Русская идея и 2000-й год.— «Нева», 1990, NN 9-11

Как подчеркивает М.Хайдеггер, комментируя работы Виндельбанта, «именно учение о примате практического разума, обоснование теоретического мышления в практической вере и воле к истине, становится основным философским убеждением философии ценности… В этом направлении убежденности в практическом разуме как в принципе всех принципов движется и виндельбантовская интерпретация Канта… Смыслом предметности оказывается закон конституирования предмета… Предметность и истинность мышления покоятся в его нормативности. Философия как нечто теоретическое «более не должна быть отображением мира, ее задача — дать сознанию те нормы, которые только и представляют его ценность и значение»… Посредством такой интерпретации Канта, т.е. через подчеркивание ценностного характера теоретической истины, Виндельбанту удалось привести к фундаментальному смыслу (вопрос о нормативном сознании) все проблемные сферы философии, логического, этического и эстетического и с самого начала уточнить идею философии как систему и научное мировоззрение. Основание тому — опосредствованное мыслью о ценности следование Фихте и традициям великих мировоззрений немецкого идеализма»[49, с.34-37].
См., напр., работы М.Хайдеггера по проблематике философии техники в [36].
Из сравнительно недавних публикаций см., напр. [44]. О другом подходе к тому, как мыслить ситуации принципиального разрыва (фундаментальной неустойчивости) и как работать с ними в социально-инженерном плане см. [43, с.3-5]. Называя свой подход катастрофическим мышлением, автор противопоставляет его редукции ситуаций фундаментальной неустойчивости (иррегулярности, катастрофы) к принципиальной регулярности, которую предполагает классическое мышление в рамках единой онтологии («разума», «мирового порядка» и т.п.).
Триумфом идеи устойчивого развития можно считать Всемирный форум 1992 года в Бразилии.
Предельность идеи в онтологическом смысле есть созначность ее тому, «более чего не мыслимо» (цит. по [6, с.381] — а потому «существует не только в интеллекте, но и реально» (там же). В данном случае приписывание определенной ценности предельного характера превращает ее из «оторванного от жизни», «моралистического» принципа в практически реализуемый принцип деятельности.
В философской классике проблема разрыва сущего и должного не считалась онтологической. Бытие приписывалось либо сущему (тогда должное считалось его отражением), либо должному, а налично-сущее — всегда несовершенная реализация того, что должно, «порча» истинного бытия, предусмотренная Божественным замыслом «по попустительству»
Первоначально этот идеал формулировался как прогресс. В отличие от последнего, развитие, направляемое практическим разумом, предполагает не внешнюю, а внутреннюю необходимость, не внеположенную цель, а ценность. Эта линия преодоления Просвещения (при сохранении его фундаментальной посылки) идет от Канта к трансцендентальной философии ценности [49].
Именно с такой необходимостью связан социально-инженерный характер упоминавшегося выше «катастрофического мышления» (см. примеч.3).
Авторы работы, в которой сформулированы вопросы, вынесенные нами в эпиграф, в качестве одного из условий устойчивости развития выдвигают принцип максимального знания. Он требует «просчитывать все доступные прогнозу последствия тех или иных проектов достижения блага, чтобы эти последствия не оказались разрушительными для общества в обозримой перспективе» [33, с.22]. От себя добавим, что такое прогнозирование не означает закладывание наперед знаний обо всех факторах среды: тогда пришлось бы спрогнозировать и все влияющие на среду собственные действия. Достаточно лишь вовремя обнаруживать воздействующие факторы, оценивать их (в категориях «благоприятное-неблагоприятное») и запускать механизмы компенсации. Такой подход к управлению мы называем программированием. Основное его отличие в социальном управлении от программирования, скажем, полета баллистической ракеты состоит в том, что объекты первого обладают рефлексией (в том числе по поводу ценностей и идеалов) и свободной волей, т.е. не являются объектами в строгом смысле слова. Результаты рефлексии воздействуют на воления (интересы) этих «объектов», а интересы (собственные и чужие), в свою очередь, рефлектируются, что делает «объекты» социального управления целеустремленными и самоизменяющимися. Все эти характеристики социального управления как программирования применимы и к социально-инженерной стороне подхода, обозначенного выше «катастрофическим мышлением». Оговорка, которую делает данный подход и с которой полностью согласны авторы, состоит в том, что программирование возможно лишь в локальных областях, в которых существуют относительная регулярность. Иначе говоря, возможна лишь локальная социальная инженерия и невозможна тотальная, поскольку всякая претензия на тотальный социоинженерный проект (программу) тут же локализуется процессами социальной рефлексии, порождающими «конкурирующих» проектировщиков. Для нас это означает, что социоинженерное программирование в глобальном масштабе превращается в (гео)политику.
Данное противопоставление «внешнего» и «внутреннего» созначно рассмотренному выше различению внешней цели и ценности (см. примеч. 7).
В сущности, это не что иное, как другая формулировка проблемы принципиального разрыва (фундаментальной иррегулярности, катастрофичности), упомянутой выше (см. примеч. 3).
Так, например, Александр Македонский, будучи учеником Аристотеля, мечтал обустроить ойкумену (обитаемую сушу) по образцу греческого полиса — самого совершенного на тот момент государственного устройства. Конечно, под воздействием обстоятельств идеи не оставались неизменными. Уже Македонский понял, что существуют культурные различия и нельзя полностью перенести образ жизни из одной культуры в другую. Еще отчетливее это осознавали римляне, перенося в колонии лишь цивилизационные моменты культуры (право, некоторые государственные институты, технику и т.д.) Но по мере такого самоограничения экспансии акцент на искусственном лишь возрастал.
Различие процессов регионализации здесь состояло прежде всего в том, что она была реакцией на разные типы неоколониальной экспансии. Спецификой неоколониализма в Латинской Америке был ввоз капитала, который вкладывался по преимуществу в сырьевые отрасли. Сырье вывозилось по низким ценам, а в наследство оставался огромный внешний долг. Азиатско-тихоокеанскому региону повезло несколько больше: туда происходил сброс технологий, а эксплуатировались не столько природные богатства, сколько людские ресурсы. Получив за сравнительно короткое время образованное население, способное обращаться с относительно современными технологиями, страны АТР сумели совершить просто фантастический рывок. Причем «тигры» (new industrial countries) — Тайвань, Сингапур, Южная Корея и т.д.— конкуренции с «японским чудом» вполне разумно предпочитают интеграцию.
В логическом плане проблему «региональных» (материальных) онтологий начал обсуждать Э.Гуссерль [11, с.19-20]. В плане становления мирового порядка сосуществование различных региональных онтологий означает наложение различных «виртуальных» мировых порядков как логических возможных миров.
Или порядков — см. предыдущее примечание.
Поскольку государства и регионы — социальные образования, обладающие собственной культурой, историей, традициями и т.д., социоинженерное программирование превращается в социокультурное.
Если не развития, то просто устойчивости.
Здесь мы, сосредотачиваясь на принципе, сознательно оставляем вне рассмотрения тот факт, что большинство договоренностей по СНГ пока остаются на бумаге.
Конкретно-политическая нестыковка действий, символизирующих одновременное признание тех и других ценностей, вызвала к жизни извилистый сюжет борьбы вокруг союза с Белоруссией.
Так, все то же объединение с Белоруссией не могло всерьез обсуждаться без принятия ею новой Конституции, а теперь тормозом является состояние института собственности (дело ведь не столько в конкретно-экономических последствиях приватизации в Белоруссии, сколько в принципиальных правовых гарантиях).
Обоснование философской критики государственно-правового позитивизма см. в прекрасной работе [50].
О понятиях воли, Всеобщей воли см [26, с.318-319; 20, с.291; 5, а также 12]. В связи с понятием власти эта тема обсуждалась одним из авторов в [40, с.6-36].
Речь идет, конечно, о государстве как институте власти, а не «аппарате насилия и подавления одного класса другим» (Ленин). Критику марксистского (классового) взгляда на государство и право в связи с идеей институциональности см. ниже.
Как осуществить такую (сохраняющую смысл свободы) справедливость — специфический вопрос либеральной традиции европейской мысли. Строго говоря, общий вопрос для государственно-правовой мысли состоит в том, как в условиях хаоса «войны всех против всех» сохранить порядок, отвечающий задаче самосохранения общества [22, с.118]. Теории, основанные на представлениях об общественном договоре, связывали последнюю задачу (и общественный договор как ее решение) со Справедливостью (нравственным законом), основанной на Идее Общего Блага [26, с.337-341; 18, с.656-671]. Эта линия идет еще от Аристотеля [1] и не обязательно предполагает в качестве условия сохранение Свободы. Последнее — специфическая задача именно либеральной традиции [21, с.14; 22, с.118-119]. Несомненно, что и другие традиции отдают дань ценности Свободы, но когда встает вопрос о «взвешивании» противоречащих ценностей, приоритет зачастую отдается чему-то иному.
В этой точке расходятся либеральная традиция и социалистическая. Если довести эту оппозицию до предела, то она будет выглядеть как противостояние принципов (и социальных идеалов) формального равенства и фактического равенства [35, с.5-15]. Последнее характерно не только для пресловутой «уравниловки», но и, скажем, для определенных глубинных черт российского менталитета, склонного к натурализации справедливости. Такая натурализация справедливости (например, в форме определенных принципов «справедливого распределения» благ или ресурсов) ведет не только к известному неприятию правовой формы, «юридических начал», но и к склейке Справедливости и Общего Блага.

К сожалению, не избежали подобной склейки и авторы прекрасной работы [33], неоднократно нами цитируемой. Сформулировав ряд, на наш взгляд, очень точных тезисов, они «провалились» в этику, лишь вскользь пометив право. Кроме того, из трех названных нами идей они впрямую обсуждают две, а третью (Общего Блага) лишь помечают. Это, конечно, перекос, т.к. тогда вследствие упомянутой склейки авторы попадают в мнимый парадокс: при решении «специфически-либерального» вопроса о способе преодоления «войны всех против всех» (установления порядка) при сохранении свободы Свобода вдруг оказывается противостоящей не Общему Благу, а Справедливости. Последняя же оказывается не мерой, разрешающей оппозицию, а одной из сторон оппозиции, что логически неверно: у Идеи Справедливости логическая суть именно меры, а не блага в натуральном смысле.

Заметим также, что это заблуждение отражает весьма распространенные взгляды, которые в теории государства как раз и выражены мнимой оппозицией «либерального» и «социального» государства, при которой «социальное» редуцируется к «социалистическому», а «либеральное» оказывается противостоящим «демократическому» [37].

См., напр. [35].
Там же.
Подробнее об этом см. п.3.1 данной работы.
Подразумевающее, в частности, конституционный порядок — см. ниже.
Строго говоря, классы суть социальные объединения переходного периода. Если вчитаться, то так рассуждали и марксисты: пролетариат нужен лишь в период пролетарской революции и диктатуры пролетариата, после чего общество должно было стать «бесклассовым». Опрокидывание же рассуждений о классах на общества, предшествовавшие «классическому» капитализму формаций, равно как и на современный капитализм, некорректно.

Стационарному обществу соответствует деление по сословиям, стратам и корпорациям (в этом смысле наша корпоративность — наследство стационарного общества), а не на классы. При стабилизации социальной динамики классы либо «рассасываются» по сословиям (естественноисторически сложившееся деление людей по их месту в обществе: при феодализме были сословия, а не классы), либо становятся одним из факторов стратификации (разделения людей в «динамичном» обществе). Страты в своем естественном существовании похожи на сословия: так, принадлежность родителей к определенному страту во-многом предопределяет жизненные траектории детей, но, в отличии от сословий, страты связаны «лифтами» социальной мобильности. В царской России одним из первых «лифтов», пробивших старое сословное деление, стало образование: окончивший университет «разночинец» приобретал «личное» (т.е. ненаследуемое) дворянство. Революция ликвидировала сословия, но стратификации общества не произошло.

Вместо этого возникло новое (нетрадиционное) корпоративное деление со своеобразной (не декларируемой) квазистратификацией. Соответственно, важнейшим социальным «лифтом» такой квазистратификации оказалась партийно-комсомольская работа. Номенклатура была «классом» лишь в меру «переходности» советского общества, наиболее ярко она проявилась в этом качестве в перестройку и затем, по мере удовлетворения своего классового интереса в процессе приватизации, «рассосалась» по другим корпорациям. Таким образом, политические интересы номенклатуры были корпоративными или кланово-корпоративными, при этом, «в меру переходности» периода, выражая еще и определенный социально-классовый интерес.

Внешнее сходство социалистических корпораций и институтов порой приводит к путанице: за институты принимаются их «превращенные формы» (см. примеч. 66). О воздействии марксизма на институты см. п.4.2.
Или обществах — если признать произошедшую диверсификацию.
См. приложение.
Так, вексель — главное оружие торгового капитализма Запада — обращался почти исключительно в пределах христианского мира еще в XYIII в., не переходя эти пределы в направлении мира Ислама, Московской Руси или Дальнего Востока. Конечно, в XY в. существовали генуэзские векселя на рынки Северной Африки, но подписывал их какой-либо генуэзец или итальянец, а в Оране, Тлемсене или в Тунисе их принимал крупный купец-христианин. Таким образом, вексель оставался между своими (курсив наш — В.М. и А.М.).

Точно так же в XYIII в. выплаты по векселю, выписанному в Батавии, в английской Индии или на Иль-де-Франсе, оставались операциями между европейцами; они стояли у обоих концов плавания. Существовали венецианские векселя на Левант, но чаще всего они выписывались на венецианского представителя (baile) в Константинополе или им подписывались. Не оставаться в кругу своих — купцов, руководствовавшихся теми же принципами и подчинявшихся той же юрисдикции — означало бы рисковать сверх меры. Тем не менее речь здесь шла не о техническом препятствии, а скорее о культурном неприятии, поскольку за пределами Запада существовали плотные и эффективные кругообороты векселей к выгоде купцов мусульманских, армянских или индийских. И эти кругообороты в свою очередь останавливались у границ соответствующих культур (Фернан Бродель — Время мира. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XY—XYIII вв. Т3. Разд. «Культурный порядок»).

Наблюдения за российской политической жизнью показывают, что представители одной и той же сферы деятельности предпринимают периодические попытки объединения в политических целях. Уже с начала перестройки ВПК пытался «давить» на генсека, дерзнувшего объявить программу реального разоружения. А после того, как «руководящая и направляющая» официально отказалась от своей монополии на политическую жизнь, пышным цветом расцвели различные директорские, отраслевые, территориальные и прочие «лобби». Представители двух наших «комплексов» (ВПК и АПК) вошли в состав ГКЧП, выражая интересы отнюдь не профессиональные, а корпоративные (и стоящие за ними социально-классовые). Разница между профессиональной и корпоративной общностью хорошо видна на примере неудачи создания в России «промышленной партии» и последовавшем затем фактическом распаде «Гражданского союза»: там, где за политиками, олицетворявшими вроде бы одну и ту же сферу деятельности, не стоял общий корпоративный интерес, они предпочитали по-ленински «размежеваться».

Ориентация государства на построение «российской демократии» добавило к рассмотренной ситуации два новых момента:

* «лобби» было вынуждено приобретать «цивилизованно-парламентский» вид (во всяком случае, «окультуривание» практики лоббирования не должно было отставать от окультуривания самого парламента);

* на фоне прежних «дремучих» лобби (типа аграрного, представляющего реликтовый интерес директоров совхозов, не желающих ни рынка земель, ни ипотеки, ни конкуренции) стали возникать субъекты, представляющие высокопрофессиональные виды деятельности, связанные со становлением ранее отсутствовавших у нас экономических институтов, видов услуг и секторов рынка. Пожалуй, наиболее «ассоциированные» — сообщество банкиров (Ассоциация российских банков, Ассоциация ипотечных банков, ряд региональных объединений), далее —риэлтеры (Российская гильдия риэлтеров, Московская ассоциация риэлтеров и т.д.), биржевики, адвокаты, различного рода консультанты, представители других высокоспециализированных профессий. Промежуточный случай — различные объединения, осуществляющие региональный лоббизм. Экзотические примеры — Конфедерация глав администраций городов России (вполне неформальная) и Союз губернаторов (вполне официозный).

Довольно логично, что установление контактов помогает обмениваться опытом освоения новых интеллектуальных технологий, расширяет информированность и осведомленность (особенно важные в новых и передовых видах деятельности). Причем часто социальное утверждение новых стандартов (качества технологий, набора услуг, правового оформления) и высоких требований профессиональной культуры становится общим интересом всего сообщества, превышающим по значимости частные интересы конкуренции.

Итак, сами структурные характеристики нашего общества заставляют представителей одной сферы деятельности создавать объединения а, в свою очередь, эти (вроде бы) по своему смыслу профессиональные объединения вынужденно приобретают политические очертания. Такая попытка для защиты и развития определенной профессиональной сферы деятельности выйти в политическое пространство выталкивает на поверхность совершенно иные, более глубокие социальные силы и интересы — корпоративные. В качестве примера, Я.Ш.Паппе опубликовал [38] большую статью о топливно-энергетическом комплексе, настаивая на том, что сейчас более правомерно обсуждать, «какая Россия нужна топливно-энергетическому комплексу», чем то, какой топливно-энергетический комплекс нужен России. Автор сравнивает российскую нефтяную элиту с «баронским собранием»: при внимательном рассмотрении эта аналогия оказывается достаточно глубокой, и у того же автора мы находим подробный анализ корпоративных структур у нефтепромышленников и у представителей некоторых других экономически значимых сфер деятельности [39]. И поскольку при переходе к новым общественным отношениям экономический фактор становится одним из важнейших факторов организации власти, то именно эти сферы образуют основу корпоративного деления, постепенно оттесняя с этих позиций такие традиционные «комплексы», как ВПК и АПК.

Здесь-то и пересекаются интересы энтузиастов развития новых сфер деятельности и государства — ведь уже самые первые шаги государства по созданию нормативной базы затрагивают важные условия работы новых структур, ограничивают цели, которые они могут перед собой ставить, т.е. касаются наипервейших для них жизненных вопросов.

Но еще хуже порой задержка с принятием нормативных актов, поскольку тогда остаются не определены «правила игры» новых структур со своими контрагентами, потребителями услуг и т.д. Когда же такие правила вырабатываются на страх и риск новых структур или вообще стихийно, государство (в лице судебной власти) уже не может выступить эффективным посредником при разрешении возможных конфликтов. Но тогда известно, что происходит: там, где вовремя не появляется формальное право, ниша заполняется коммунальным или кланово-групповым «правом силы», а это, понятно, не лучший вариант самоорганизации. Поэтому даже вполне «приличные» структуры вынуждены лоббировать, а порой и разрабатывать собственные законопроекты.

Появление лоббистских структур (в определенном смысле) есть показатель выхода самоорганизации новых структур с негативно-коммунального на первый позитивный уровень. Это значит, что в новой сфере деятельности 1) определился возможный набор профессионально-допустимых целей и средств и 2) произошло первичное разделение «сфер влияния», сопровождающееся установлением между профессионально-признанными участниками (членами «цеха»-корпорации) новой сферы единых «правил игры». Такое соглашение о критериях профессионализма и правилах игры между профессионалами на общих для них площадках образует своего рода «общественный договор», который требует теперь своей «легитимации» и вне корпорации профессионалов. Иначе: именно первичное замыкание самоорганизующейся корпорации профессионалов внутри себя впервые придает ей — уже как целому — ту целеустремленность, которая требует предъявить свои претензии вовне:

* «мы, как профессиональное сообщество, хотим, чтобы в нашей области все играли по нашим «цеховым» правилам, чтобы стабильность этих правил и самого сектора рынка не зависела от произвола какого-либо субъекта (будь то даже государство), чтобы изменения были предсказуемы (поскольку непредсказуемость действий государства (в частности, по изменению законодательства или его толкования) эквивалентна отсутствию реального способа защиты прав;

* мы хотим публичного (общественного, а иногда и законодательного) признания этих правил и порядка их изменения;

* мы готовы, отдавая дань демократическим процедурам, обсуждать эти правила с гражданским обществом (в лице предпринимателей, юристов, журналистов и т.д.) и государством, но «цеховые» интересы корпорации профессионалов не должны пострадать».

В этом смысле функционально такой «цех» становится политико-правовым институтом.

И, как следствие, к либерально-демократическому варианту власти, хотя во многих случаях оговаривается право на свои стандарты демократии. Прояснение институциональной структуры и динамики существенно, в том числе, и для адекватного выбора этих стандартов.
Именно на тезисе принципиальной неустойчивости рынка в экономическом смысле строил свою критику капитализма Маркс.
В рамках институциональной организации публично-правового порядка институциональное разделение властей означает также взаимодействие получающихся институциональных компонент власти. Последнее понятие мы считаем более адекватным, чем используемый обычно термин «ветви власти»(см. ниже по тексту).
«Межотраслевой» здесь употреблено в смысле «затрагивающий разные отраслевые юридические дисциплины».
Во-первых, государством признается и защищается собственность в гражданско-правовом смысле. Во-вторых, оно сохраняет, поддерживает и стремиться приумножить собственность, которая по своей правовой природе является «общественным достоянием» [46]. В третьих, в связи с собственностью подданных власть накладывает ограничения на свои действия: как заметил еще Локк, принятие законов, ведущих к разорению подданных, противоречит естественному праву [26, с.337-341; 12, с.144]. Действия же государства, способствующие обогащению подданных (как в прямом смысле, так и в смысле «общественного достояния»), вызывают ответную поддержку государства гражданами.
Институт собственности в ценностном плане тесно связан и с другими рассмотренными выше фундаментальными ценностными идеями. С Идеей Свободы институт собственности связан операционально (через владение, пользование и распоряжение, понимаемые как возможности). А идея справедливости выражается, конечно, не в фактическом равенстве («все поделить поровну»), а в формально-правовом равенстве всех по отношению к «правилам игры» с собственностью, а также в равноправии форм собственности. Об опоре государства на институт собственности см. также п.3.1 (примеч. 53).
В узком смысле слова.
При этом крайне важно, чтобы орган конституционной власти, облеченный правом давать официальное толкование Конституции, делал это с учетом возможных интерпретаций, стремясь в пределе к ясности и самоочевидности толкований.