Частный опыт работы только в том случае влияет на организованности науки и оценку их истинности, если он меняет общественно-историческую практику. И именно с этой точки зрения должен рассматриваться и оцениваться всякий эксперимент.
Г.П. Щедровицкий. Стратегия научного поиска. (Г.П. Щедровицкий. Философия. Наука. Методология. М.,1997.)
Посторонних впечатляют результаты науки, самих ученых – методы.
С. Телегин. Как быть? («Страна и мир», Мюнхен, 1989.)
Введение
Фантастический темп изменений во всех областях современной жизни провоцирует отношение к науке как к тому, что тоже должно быть подвержено революционным изменениям. Чем она отличается от политики, музыки, градостроительства или интернет-торговли? Ее академический консерватизм выглядит на общем фоне странно и неоправданно: разве не научные революции должны обеспечивать технологические, а значит и социально-хозяйственные прорывы?
Однако если мы примем этот тезис буквально, то не должны ли мы будем признать потенциальное равноправие любых «открытий чудных», несущих в себе потенциал революционности, пусть даже и кардинально расходящихся с существующими теориями и представлениями? Не хотелось бы; и так уже общество весьма сочувственно настроено к ниспровергателям «официальных» теорий… Следовательно, требуется весьма серьезный анализ того, что именно должно пониматься под «научными революциями» – только тогда мы сможем с уверенностью указать, где именно в науке революционность оказывается уместной, а где она не должна допускаться (иначе само здание науки окажется, возможно, под угрозой).
Начать этот анализ мы намереваемся с рассмотрения существующих представлений о развитии (об эволюции, о движении) науки, после чего дадим свой вариант ответа на этот вопрос. Итак, чем отмеряется движение науки?
Сегодня наука (здесь пока имеется в виду то «здание», которое воздвиглось на основании, заложенном Бэконом, Галилеем, Ньютоном, Гюйгенсом) – не та, что была 50, 100, 200 и 300 лет назад. Чтобы это видеть, не нужна никакая теория. Но что означает это «не та»? Изменилось многое – об этом написаны сотни книг, – но что за шаги привели к таким изменениям? Фактически речь идет о том, как должно писать историю науки. Именно качественные изменения, происходящие с наукой (или в науке), являются теми вехами, которые заслуживают упоминания в истории. Но что именно является этими вехами? – повторяем мы вопрос.
Обратимся в первую очередь к замечательной работе И. Лакатоса «История науки и ее рациональные реконструкции» [14], где он отмечает, что, приняв ту или иную версию методологии науки, мы получим существенно разные ее (рациональные) истории:
«…Я дам краткий очерк четырех различных «логик открытия». Характеристикой каждой из них служат правила, согласно которым происходит (научное) принятие или отбрасывание теорий или исследовательских программ… они [также] выполняют функцию жесткого ядра (нормативной) историографической исследовательской программы…
…Согласно индуктивизму, только те суждения могут быть приняты в качестве научных, которые либо описывают твердо установленные факты, либо являются их неопровержимыми индуктивными обобщениями… Историк-индуктивист признает только два вида подлинно научных открытий: суждения о твердо установленных фактах и индуктивные обобщения. Они, и только они, составляют, по его мнению, спинной хребет внутренней истории науки.
Научные революции, согласно представлениям индуктивиста, заключаются в разоблачении иррациональных заблуждений;… в любой данной области подлинно научный прогресс, по его мнению, начинается с самой последней научной революции.
У каждой историографии есть свои характерные для нее образцовые примеры. Главными примерами индуктивистской историографии являются: кеплеровское обобщение тщательных наблюдений Тихо Браге; открытие затем Ньютоном закона гравитации путем индуктивного обобщения кеплеровских “феноменов” движения планет…
Конвенционализм допускает возможность построения любой системы классификации, которая объединяет факты в некоторое связное целое… Однако ни одну классифицирующую систему конвенционалист не рассматривает как достоверно истинную, а только как «истинную по соглашению»… Подлинный прогресс науки, согласно конвенционализму, является кумулятивным н осуществляется на прочном фундаменте «доказанных» фактов, изменения же на теоретическом уровне носят только инструментальный характер. Теоретический «прогресс» состоит лишь в достижении удобства (“простоты”)…
Для историка-конвенционалиста главными научными открытиями являются прежде всего изобретения новых и более простых классифицирующих систем… Для него образцовым примером научной революции была коперниканская революция…
Фальсификационистскую методологию предложил Поппер:… некоторая теория является научной только в том случае, если она может быть приведена в столкновение с каким-либо базисным утверждением, и теория должна быть устранена, если она противоречит принятому базисному утверждению… она [также] должна предсказывать факты, которые являются новыми, то есть неожиданными с точки зрения предыдущего знания…
Историк-попперианец ищет великие, “смелые” фальсифицируемые теории и великие отрицательные решающие эксперименты… Излюбленными образцами великих фальсифицируемых теорий для попперианцев являются теории Ньютона и Максвелла, формулы излучения Релея-Джинса и Вина, революция Эйнштейна; их излюбленные примеры решающих экспериментов – это эксперимент Майкельсона-Морли и эксперимент Эддингтона, связанный с затмением Солнца. Агасси… констатировал,… что за каждым серьезным экспериментальным открытием лежит теория, которой это открытие противоречит…
Согласно моей методологической концепции… научные революции состоят в том, что одна исследовательская программа (прогрессивно) вытесняет другую…
Картина научной игры, которую предлагает методология исследовательских программ, весьма отлична от подобной картины методологического фальсификационизма. Исходным пунктом здесь является… выдвижение исследовательской программы…
Историк, руководствующийся этой программой, будет отыскивать в истории конкурирующие исследовательские программы, прогрессивные и регрессивные сдвиги проблем. Там, где историк дюгемовского толка видит революцию единственно в простоте теории (как, например, в случае революции Коперника), он будет находить длительный процесс вытеснения прогрессивной программой программы регрессирующей. Там, где фальсификационист видит решающий негативный эксперимент, он будет “предсказывать”, что за каждым видимым столкновением между теорией и экспериментом стоит скрытая война на истощение между двумя исследовательскими программами».
Такое длинное цитирование понадобилось нам в первую очередь для того, чтобы показать, что вопрос, поставленный в заглавие, не закрыт, имеет смысл и допускает несколько отнюдь не тривиальных решений. В зависимости от того, какую методологию науки мы принимаем, говорит Лакатос, движение науки отмеряется:
— либо открытием неопровержимых фактов и их индуктивными обобщениями;
— либо изобретением все более простых классифицирующих систем;
— либо выдвижением теорий и их опровержением в решающих экспериментах;
— либо конкуренцией и вытеснением научных программ.
Историографическая программа Лакатоса была реализована в книгах П. Гайденко [1,2], в которых проанализировано происхождение и развитие нескольких научных программ: атомистической (демокритовской), пифагорейско-платоновской (математической), континуалистской (аристотелевской) – возникших в античности, – и картезианской, ньютоновской, лейбницевской и собственно атомистической (Гюйгенс, Бойль, братья Бернулли, Гук…) – составивших «тело» науки Нового времени. При этом Гайденко анализирует полный комплекс социокультурных условий (философских, теологических, историко-социальных, методологических и собственно научных), влиявших на возникновение этих программ и на продолжение исследований в их рамках: «научная программа» в смысле Гайденко отличается от лакатосовской[3]. Лакатос вводит понятие о научной программе в рамках позитивистской методологии науки. Гайденко использует это понятие для задач социокультурной реконструкции (с нашей точки зрения, более полно выявляя заложенные в этом методологическом концепте возможности). Таким образом, в книгах [1,2] перед нами еще один вариант ответа на вопрос «Чем отмеряется движение науки».
В какой-то мере альтернативным вариантом является тот, в котором в истории науки выделяются так называемые «линии»: «линия Демокрита», «Платона», «Аристотеля». Под этим имеется в виду, что многие проблемы, возникавшие перед исследователями в разные периоды истории науки, решались ими в соответствии с образцами, заданными в свое время этими философами. Фактически речь идет о том, что онтологические картины, которые привносятся из философии для решения научных проблем [25], могут быть исчислены и типологизированы (проще всего – по имени основоположника философского течения). Так, если решение проблемы состоит во введении (постулировании существования) определенной материальной сущности (а затем в изучении ее свойств) или в том, что определенный класс явлений описывают с помощью конструктивного принципа (сочетания материальных «элементов»), то такой тип ответа относится к «линии Демокрита».
Поскольку «линии» прослеживаются «вдоль» всей истории науки, то они сами по себе не могут отмерять ее развитие или движение; однако этот взгляд может сочетаться с любой из вышеприведенных точек зрения [16].
Далее, куновская, концепция [13] дает емкий и лаконичный ответ на наш вопрос: по Куну, движение науки отмеряется сменой парадигм. Но платой за эту лаконичность является полная неопределенность того, что под этим подразумевается: Кун имеет в виду, что в течение достаточно локальных исторических периодов изменяется «все лицо» науки: и стандарты доказательности, и интересующие сообщество проблемы, и сам тип сообщества, и господствующие типы онтологических картин, и критерии оценки успешности/неуспешности научных программ и достижений («классическая парадигма», «квантовая» и т.п.). При этом Кун не показывает, что именно приводит к смене одной парадигмы другой («кризис» означает лишь невозможность работать по-старому), и в этом смысле его концепция является рамочной: облик науки меняется, зафиксировать это можно, а внутренние механизмы могут быть какими угодно. Поэтому она несопоставима с теми четырьмя «ядерными» концепциями развития науки, которые сравнивает Лакатос. Наука «движется» не кумулятивно; сообщества ученых каждый раз работают в рамках определенной парадигмы – вот смысл взглядов Куна.
Итак, мы перечислили несколько вариантов понимания того, чем могут быть отмерены сдвижки в науке. Расхожее же, массовое мнение на этот счет заключается в том, что наука развивается открытиями, и то же понимание демонстрируют истории науки, написанные с внутренней позиции (т.е. профессиональными учеными, науковедами или историками науки). С этой точки зрения не различаются открытия новых фактов, новых теорий или новых классифицирующих систем (типа таблицы Менделеева). Некоторые из открытий могут сначала не лежать в русле «научного мэйнстрима», к ним может быть скептическое отношение, но в конце концов – например, за счет успешного технологического применения или изменения господствующих взглядов – они входят в «золотой фонд» Единой Науки. Например, в истории физики этот взгляд на вещи проявляется так (цит. по [24]):
«1638 – вышел в свет труд Г. Галилея «Беседы и математические доказательства…», в котором, в частности, содержатся законы свободного падения…
1641 – О. Герике изобрел воздушный насос; П. Гассенди осуществил опыт, подтверждающий принцип относительности Галилея; Э. Торричелли вывел формулу для скорости истечения жидкости из отверстия в открытом сосуде…
1643 – открытие атмосферного давления (Э. Торричелли)…
1644 – вышел в свет труд Р. Декарта «Начала философии», в котором впервые четко сформулирован закон инерции, дана теория магнетизма и изложена первая космогоническая гипотеза…
1648 – открытие дисперсии света (Я. Марци)…»
Мы полагаем, что именно такое понимание («движение науки отмеряется открытиями») во многом обусловливает готовность общества к принятию разного рода альтернативных теорий, обусловливает постоянное воспроизводство «нетрадиционно ориентированной науки». Но более подробно этот тезис будет рассмотрен далее, а сейчас мы хотели бы обозначить иную возможность для анализа сдвижек, происходивших в науке.
От эпистем к схемам и формам организации
Для всех перечисленных вариантов – как изощренно-профессиональных, так и расхоже-массового – реперами, отмеряющими сдвижки в науке, служат различные эпистемы (знаниевые элементы), содержательные единицы внутри самой науки: новые знания, научные открытия, теории, проблемы, решающие эксперименты, парадигмы, линии и т.д.
Но может быть, для анализа научных революций окажется более эффективным перенести внимание с самих эпистем – на те условия, за счет и в рамках которых они имеют возможность вырабатываться? Может быть, стоит задаться вопросом, как именно и внутри какой «организации мысли и дела» достигаются открытия, формируются теории, ставятся проблемы, изобретаются классификационные системы? Такая постановка вопроса (разумеется, нуждающаяся в уточнениях) кардинально отличается от всего того, что было перечислено выше.
Тут следует сделать четыре замечания.
Во-первых, здесь мы нисколько не имеем в виду так называемую «психологию открытия» или, как ее еще называют, эвристику. Мы не стремимся проанализировать, как именно Кекуле пришел к идее о цикличности бензола (увидев сон о взявшихся за руки мартышках или как-то иначе) и вообще, как индивид-ученый формулирует свое открытие или теорию. Важно, с нашей точки зрения, другое: то, как (за счет каких средств мышления и в рамках каких институтов) происходит выдвижение теорий и программ исследований, как организуется их экспериментальная проверка, как новые результаты инкорпорируются в признанный корпус представлений и в систему образования, как выдвигаются и получают одобрение проекты, как организованы образование и научная карьера ученых и как научные знания влияют на технологическое развитие. Иными словами, нас интересует, каковы схемы организации научной сферы, внутри которой индивиды-ученые работают, и можно ли за счет анализа таких схем отслеживать движение науки.
Второе. Основанием для постановки такого вопроса служит для нас весьма креативный и продвигающий взгляд на историю формирования Новых наук, предложенный в работе Д. Сапрыкина [22] и проанализированный и получивший продолжение в [17, 11]. Выясняется, что есть множество основательных резонов трактовать проект Новых наук, изложенный в трактатах Ф. Бэкона «Новый органон» и «Новая Атлантида», как проект в первую очередь организационный. Важнейшим достижением Бэкона, – помимо самой постановки проблемы пересмотра всех (!) полученных до сих пор знаний с целью перевода человечества на новую ступень могущества, – является то, что он предложил для решения этой проблемы организационный ход (реализованный позднее Лондонским королевским обществом, а затем и остальными европейскими академиями наук и новыми университетами, см. [11]). Конечно, при этом систематическое «исправление всего массива человеческого знания» должно было опираться на новое представление о природе, особую логику, принципы постановки серий опытов и соответствующие задачи образования, которые также были выработаны Бэконом, но эти мыслительные и деятельностные формы не имели смысла вне предложенной им организационной схемы. Они были имманентны бэконовской схеме организации познания.
Итак, само возникновение науки Нового времени может быть трактовано и эффективно проанализировано как глубокая организационная инновация, «перевернувшая» как оргформы, в которых добывалось, хранилось и использовалось знание, так и схемы рассуждения, подтверждения, доказательства.
Это, на наш взгляд, означает, что и видоизменение «лица» науки, происходившие неоднократно за триста лет ее жизни, может получить объяснение и толкование не как ряд открытий, или смен парадигм, или взаимного вытеснения программ, – а как серия трансформаций (или смен) форм(ы) организации сферы науки, схем(ы) организации деятельности и мышления по познанию/преобразованию природы.
Третье замечание. Такая постановка вопроса, смещающая фокус анализа от ряда эпистемических единиц к тем организованным структурам (социокультурным, деятельностным и мыслительным), которые обеспечивают «жизнь» и движение этих единиц, адекватна методу и подходу СМД методологии. И если нам удастся представить историю науки (начиная с момента ее возникновения в XVII в.) как серию изменений (трансформаций, смен) схем организации мышления и деятельности, включив сюда организацию всей сферы науки (исследования в точном смысле слова, их программирование, образование, инженерию и технологии, живущие в рамках определенных институтов), то мы впервые получим собственно СМД ее реконструкцию[4].
И четвертое. Прежде чем производить указанный анализ, необходимо ограничить и специфицировать понятие «схема (форма) организации познания». Вопрос здесь в следующем. Мы в начале этого параграфа отнесли проблемы, знания, открытия, программы к эпистемам – к образованиям знаниевого типа. Но ведь с точки зрения СМД подхода любая из таких эпистем есть определенная организованность (мысле)деятельности, есть «свернутая» в «продукт» форма организации мышления. Например, почему мы не могли бы рассматривать «научные программы» Лакатоса, или «проблемы», или «решающие эксперименты» как такую форму (схему)?
Схемы организации познания: уточнение тезиса
Итак, мы хотим «обкатать» утверждение, что наука движется не «от открытия к открытию» или не «от программы к программе», а от «схемы организации к схеме организации»: одна схема организации познания («познания» в широком смысле, включая образование-подготовку и инженерию, [11]) сменяет другую (или трансформируется). В этом параграфе мы уточним наш тезис по ряду пунктов.
Под «движением» науки мы здесь имеем в виду не ее повседневное функционирование в рамках ставшего уже технологическим процесса получения знаний, а те изменения в ней, которые меняют ее облик, место и социокультурные функции – те изменения, которые служат реперами истории науки. Тезис состоит в том, что такими реперами служат не «эпохальные открытия» (такие, как «коперниканский переворот», уравнения Максвелла, создание квантовой физики), а создание новых форм (схем) организации познания (начиная с создания самого «механизма» Новых наук).
Здесь необходимо со всей определенностью подчеркнуть двойственный («синтезирующий») характер используемого ключевого понятия «схема организации познания»: оно стягивает в себе институциональную, собственно организационную и организационно-мыслительную действительности. Иными словами, говоря, что введена и реализуется та или иная схема (форма) организации познания, мы тем самым утверждаем, что было достигнуто специфическое соответствие между средствами и методами (и вообще формами организации) мышления, критериями отбора задач и проблем, пониманием того, что есть знание и как его надлежит использовать, организацией работ (исследований, кооперации, коммуникации и т.п.) и организацией и функциями соответствующих институтов. В этом смысле наш подход отнюдь не сводится к институциональному или социологическому; ставится задача выявить трансформации именно схем(ы) организации, собирающей в себе и мыслительные, и деятельностные, и социально-организационные моменты[5].
Этот тезис для нас весьма важен, поскольку само словесное выражение «схема» (а тем более «форма») «организации» практически неизбежно концентрирует вокруг себя смыслы, связанные с социальной организацией науки (организация Академий, НИИ, университетов, лабораторий и пр.), и, соответственно, «отсылает» содержание сказанного в рубрику «социальная (или институциональная) история науки». Однако, мы заранее хотим предупредить читателя о неадекватности такого понимания нашему замыслу (как он будет реализован – вопрос уже другой). Схема организации познания, как и любая иная схема, а тем более – схема организации, создается для стяжки, объединения (организации, в конце концов) разнокачественных вещей[6]; она являет собой «зародыш» нового порядка локального мира, который затем может сформироваться, «стать» [20].
Так, Д. Сапрыкин, анализируя «имперский проект» [22], отмечает, что в его рамках Ф. Бэкон объединяет замысел создания «научного ордена», новое понимание соотношения науки и образования и методолого-антропологический компонент (который разнороден также и внутри себя [17, 11]). Разумеется, излагать части этого замысла Сапрыкину приходится поочередно, однако смысл дела для автора проекта заключался именно в организационном и мыслительном соединении до тех пор разделенных образований, относящихся к разным действительностям.
Мы полагаем, таким образом, что институционально-организационная точка зрения – точно так же, как и чисто эпистемологическая, – оказывается при анализе движения науки недостаточной; мы полагаем, что именно схема организации познания является той единицей, которая может задавать «облик» науки в разные исторические периоды. При этом каждый раз происходит развертывание той или иной организационной схемы до полноценного, замкнутого в себе и самообосновывающегося мира[7].
Иными словами, с нашей точки зрения, «прорывами», видоизменяющими науку, служат новые схемы, отвечающие на вопрос, как именно, – с помощью каких мыслительных средств и внутри какой институциональной организации, – следует познавать, какие конструкции заслуживают именования знания, какую практику нужно формировать для реализации знания и для обучения новых «жрецов науки». И даже если мы будем (см. конец предыдущего параграфа), в соответствии с принципами деятельностного подхода, рассматривать эпистемологические единицы как организованности мышления и деятельности (как, например, это сделано для программ в работе [18]), то, с точки зрения предлагаемого тезиса, эти организованности будут каждый раз в разные периоды развития науки помещаться в иной организационно-методологический контекст, а значит, и смысл того, что понимается под «открытием» или «решающим экспериментом», будет меняться[8].
Предложенное понимание научных революций, фиксирующееся на проблеме схем организации мышления и деятельности, конституирующих сферу науки (а не на том, что с привычной точки зрения является результатом такого мышления), коррелирует со следующим тезисом [31]: все «научные революции», все акты развития сферы науки совершаются из методологической позиции. «Прорыв» с этой точки зрения описывается так: в рамках какого-либо социокультурного «проекта» ставится проблема – вырабатывается новая схема организации мышления и деятельности – привносятся новые средства и переорганизуются существующие – запускается новый «механизм» исследований, работающий уже на новых организационных основаниях. В этом смысле «Диалоги» Галилея, «Трактат о свете» Декарта, «Принципиа» Ньютона, работы по СТО и ОТО Эйнштейна – методологические, а не научные труды, и самым важным в них является не «научный результат», не новое знание, а формирование и демонстрация новых методов, новых форм и схем организации познания (при «опускании» тезиса работы [31] на реальную историю надо, разумеется, учитывать его полемическую заостренность – «методологическая компонента» присутствовала в работе этих мыслителей в разной степени). Эти труды использовались современниками-коллегами не в качестве учебников, а в качестве образцов исследований каждый раз нового типа, то есть в оргдеятельностной функции – а только затем, уже в структурах подготовки, доводились до состояния серии онтологических утверждений [11].
Обозначенный выше взгляд на сущность научных сдвижек согласуется и с тезисом об активной, преобразующей функции науки (научно-инженерной сферы) по отношению к Ойкумене. Действительно, как мы показывали в наших предыдущих работах [6,7], признанная эффективность науки обусловлена тем, что она – в ходе процессов экспериментирования – реализует свои идеальные картины и объекты и формирует свои собственные практики, образующие, далее, единый научно-инженерный мир. Поэтому наука изменяет мир (внося в него образчики новых порядков, новых сущностей) самим своим существованием, – а не теми «открытиями» и «содержательными прорывами», которые видимым образом отмеряют для внешнего наблюдателя успехи науки. Но под метафорическим выражением «самим своим существованием» здесь подразумеваются те организационно-мыслительные схемы, которые составляют «скелет науки» и которые ответственны за ее мирообразующий потенциал (об этом понятии [7]). Как именно организована сфера науки, что в ней возможно получать новые знания, критически к ним относиться, систематизировать их, строить на их основе (или с их использованием) новые практики, в которых эти знания получат «практическое обоснование»; взращивать новые «научные кадры» и способствовать «общему образованию»; соорганизовываться со структурами власти и управления (в рамках государства? вне этих рамок?) – специфика «организационных ответов» на эти вопросы и создает неповторимый облик науки данного исторического периода. За счет чего и насколько эффективно формируется научно-инженерный мир (такая «сверхзадача» задана первоначальным бэконовским проектом естественных наук [22]) – вот, по сути, ключевой проблемный вопрос, обеспечивающий научные сдвижки.
Так, победа ньютоновского понимания устройства Вселенной над картезианским (противостояние продолжалось около полувека, а картезианство просуществовало целый век [7]), описываемое Лакатосом как вытеснение одной научной программы другой [15], обусловлено, согласно нашей точке зрения, более мощным мирообразующим потенциалом ньютонианства. Действительно, Ньютон в своей «системе» организационно замкнул (естественно, только в проекте – поэтому и говорится о «потенциале», который еще должен был реализоваться) ее теологические основы [2], мыслительные (индукция, новые математические расчетные процедуры, получившие статус подтверждающих) и экспериментальные процедуры – последние были ответственны за экспансию этого «зародыша мира» на новые практики. Но сделавшие его имя знаменитым открытия имели смысл и приобретали столь большое значение только внутри предложенной им формы организации научной деятельности[9].
Фактически мы говорим о той мирообразующей схеме [19], которая лежит в ядре постоянно формирующегося научно-инженерного мира [6] и задает его организацию. Но мирообразующими являются, естественно, организационные, а не онтологические схемы [20]. А онтологемы, теоретические системы и принципы систематизации, составляющие существо «открытий», приобретают то великое значение, которое им придает «стандартная история науки» исключительно в рамках существовавшей в то время (или только зарождавшейся) формы организации познания.
«Открытие»: возникновение, условия значимости, ограничения
Почему и как понятие «открытия» приобрело такую значимость в структуре Новых Наук? Наша попытка ответить на этот вопрос будет связана с анализом «открытия» как некоторой организационной схемы, как формы самосознания и оформления научного поиска, сформировавшейся в определенный период и актуальной только при определенных условиях. Совершал ли Аристотель «открытия»? – понятно, что нет.
Первой группой условий, которые мы выделим, будут те социокультурные условия, в которых, собственно, и сформировались Новые Науки. Эта совокупность революционных сдвижек во всех сферах человеческого бытия описана многократно (см., напр., [2, 4, 22, 23]). Для нас здесь важно, что схемы познания нового типа и знания, полученные внутри них, а также новые практики вырабатывались и использовались в определенном, возникшем только в эпоху Возрождения социальном слое. Это были индивидуальные «умельцы» [4], с нашей точки зрения – «инженеры-математики-архитекторы-алхимики-художники», «титаны», не связанные ни с одной из институционализированных корпораций (а еще – печатники, моряки, врачи и т.д.). Эти люди не занимали кафедр и не принадлежали к городским профессиональным цехам и гильдиям, а должны были наниматься к магистратам или герцогам на более или менее длительные работы. Именно этим людям адресовал свои «Диалоги», написанные на итальянском, Галилей.
Что могло быть гарантией их квалификации в глазах возможных работодателей? Только совокупность тех «секретов», умений, изобретений и «открытий», которыми каждый из них владел. Именно в тот период возникли первые конфликты, связанные с приоритетами (так, в 1540-х гг. Кардано, желая выведать формулу для решения кубических уравнений у Н. Тартальи, представившись меценатом, пригласил его к себе, после чего под пыткой Тарталья был вынужден секрет раскрыть [34]). Именно тогда открытия стали публиковать в зашифрованном виде (переставляя буквы в краткой его формуле), с тем, чтобы на время проверки оставить за собой приоритет. Именно тогда открытия стали посвящать власть имущим (Галилей назвал четыре открытых им спутника Юпитера Медицийскими звездами, преподнеся их в дар герцогу Медичи – точно так же, как Магеллан подарил инфанту Филиппу Филиппинские острова).
Именное закрепление приоритета, подтверждение квалификации – но не только: «открытие» было той формой, которая была доступна для понимания «потребителем», заказчиком. «Кухня» никого, кроме коллег, не интересовала – важен был ощутимый результат. И значит, «открытие» есть рефлексивная, объективированная организованность, предоставившая возможность кооперации между профессионалами и непрофессионалами.
В дальнейшем форма «открытия» была нагружена еще несколькими функциями. Когда вопрос с секретностью потерял остроту, и представители Новых Наук начали получать кафедры и объединяться в академии, когда появился институт научной прессы, открытия стали тем, что можно было проверить и продемонстрировать – а после верификации объективировать (и преподать студентам) как твердо установленный факт. Позднее открытия стали объектами патентного права. Но и сегодня именно они служат тем, что наука предъявляет вовне, публике и властям, а также коллегам и экспертным советам, выдающим гранты и премии.
Вторая группа условий, в которых осмысленно говорить об открытиях, связана с определенным представлением о природе как о неизведанном (тут явственна аналогия с «географическими открытиями»), неисчерпанном, затемненном и нуждающемся в выводе на свет. Мы не будем обсуждать эту группу так подробно, как первую, – заметим только, что, наверное, уже полтораста лет, как такое представление не адекватно реальной практике человечества. Сегодня может идти речь, например, о «вторичном освоении» уже почти полностью артифицированной и вовлеченной в деятельность природы.
Из всего сказанного мы можем сделать вывод, что такая организованность, как «открытие», формируется и становится актуальной только при определенном комплексе организационных и социокультурных условий. При исчезновении этих условий понятие «открытия» теряет адекватность и осмысленность (что и происходит сейчас). «Открытие» является рефлексивной организованностью, эпифеноменом по отношению к науке – оно не характеризует внутренние процессы развития или трансформации науки.
С нашей точки зрения эти процессы в первую очередь проявляются в трансформации схем организации познания (в рамках некоторых из которых «открытия» занимают важное место, а в рамках других – незначимы).
История науки в зеркале ее методологических концепций
Приняв такой взгляд на анализ развития науки, поставим следующий вопрос: как мы можем с этой позиции интерпретировать те концепции методологии науки, в рамках которых считается, что вехами развития являются открытия, решающие эксперименты, парадигмы, программы и т.п.?
Под «открытием» понимается установление факта или введение и обоснование новой онтологический картины или закона – и форма организации, в которой это происходит, является для факта открытия делом внешним. Под «парадигмой» понимается совокупность социальных и философских регулятивов, образующих внешнее «силовое поле», которое влияет на выбор темы исследования или типа теории, – значит, и здесь парадигмы и формы организации расположены «взаимно-ортогонально», то есть не зависят друг от друга.
Но «программы» – дело другое: их вполне можно интерпретировать как определенные формы организации. Лакатос понимает под программой ряд теорий, имеющий общее «содержательное ядро» и «защитный пояс гипотез» (то есть вполне как знаниевое образование внутри науки), а П. Гайденко дополняет программу еще и историко-культурным и философско-теологическим «защитным (или обосновывающим) поясом». Но мы можем, пользуясь анализом, проведенным в рамках СМД подхода, говорить о программной форме организации научных исследований и разработок [18].
Однако при этом мы делаем очень важный шаг и поворот. Ведь говоря о «программной форме», мы меняем залог анализа: от естественных элементов и процессов переходим к искусственно организованным. С этой точки зрения основной тезис Лакатоса интерпретируется так: научные исследования организованы программно.
Но, приняв этот искусственный, организационный залог, да еще и помня, что мы стремимся реконструировать развитие науки как смену схем (форм) организации исследований, мы можем принять этот тезис Лакатоса не как всеобщий, а как исторически-ограниченный! Вспомним, что время отработки этой концепции – 1960-е гг. – было временем расцвета как раз Больших (национальных) научно-технических программ [10]: ядерной, ракетно-космической, информационной (в сегодняшней терминологии), геофизической, генно-инженерной (которая только начиналась) – а возникла такая форма организации в 30-е годы (государства и крупные корпорации развивали самолетостроение, радиотехнику, генетические методы селекции – работы Н. Вавилова и ВИР в СССР – и т.п.). Не является ли концепция Лакатоса рационализированной рефлексией той формы организации познания, которая господствовала в его время?
Такое понимание, на наш взгляд, нисколько не умаляет значимости замечательных работ Лакатоса, тем более, что его историческая реконструкция позволила выделить «протопрограммные», или «естественно-программные» формы организации науки [15], послужившие, в частности, материалом для глубоких культурологических работ П. Гайденко [1,2]. Но, с нашей точки зрения, впрямую использовать такую методологическую абстракцию, как научная программа, для описания науки примерно до середины XIX в. – не очень оправдано[10].
Высказанная гипотеза об историчности концепции Лакатоса при ее распространении на другие известные методологические концепции дает нам, как представляется, весьма перспективный ключ к построению истории науки как истории схем организации и институционализации познания, «организационной[11] истории науки». Дело в том, что само представление о схемах (формах) организации еще слабо разработано в методологии; не устоявшийся язык заставляет использовать «резонансную терминологию» («схемы» – «формы»); и, в частности, пока неясно, с помощью каких представлений и средств можно «ухватывать» смену схем (форм) организации (или трансформацию организации сферы?), каковы «вехи» такой смены, в чем может состоять типология схем (форм) организации, их качественное отличие и т.п. В то же время, если мы предположим, что теории развития (методологические концепции) науки ухватывают в рефлексии те формы организации наук, которые являлись господствующими во времена создания этих теорий, то сама совокупность существующих концепций методологии науки укажет нам на первый раз минимальный – но зато и самый кардинальный, значимый – набор сменявших друг друга в истории схем (форм) организации познания.
Разумеется, выполнить такую историографическую программу в рамках этой статьи невозможно, однако мы можем здесь отметить некоторые моменты, указывающие на обоснованность такого предположения. Так, индуктивистская концепция, восходящая к Ньютону и получившая всеобъемлющее философско-теоретическое обоснование у Канта, – т.е. наиболее старая из перечисленных выше методологий науки (конец XVIII – первая треть XIX вв.), – вполне коррелирует по историческим срокам с периодом «первоначального накопления» научных фактов и индивидуальной теоретической работы ученых. В этот период было самым важным отработать методики верификации фактов – получения таких фактов, которые заслуживали бы статуса «научных», «неопровержимых», «твердо установленных», – и методы критики выдвигаемых немногочисленных теорий[12]. Именно тогда такая рефлексивная организованность, как «открытие», и приобрело столь большое значение; именно с тех пор от него никак не может избавиться современное сознание.
Конвенционалистская концепция[13] создана в последней трети XIX в. (Пуанкаре, Дюгем, Мах). Не явилась ли она методологической рационализацией рефлексии складывающейся с середины XIX в. практики организации больших научных конгрессов? Наука в этот период начала становиться массовой деятельностью, переживала период систематизации накопленного знания, и в этих условиях все большее значение приобретали вопросы упорядочения понятийного строя, терминологии, номенклатуры, совместной выработки перспектив и критериев оценок – а такие вопросы вполне могли и должны были решаться конвенционалистски, на основе всеобщей договоренности. Так, I Международный химический конгресс состоялся в 1860 г. (в Карлсруэ) по инициативе 47 крупнейших химиков Европы и, по замыслу его организаторов, был призван устранить существовавшие разноречия в толковании понятий «атом», «молекула», «эквивалент», крайне затруднявшие развитие и преподавание химии. По докладу С. Канниццаро конгресс дал определения этим понятиям. Аналогичные конгрессы в этот же период начали проводиться и по другим наукам; в конце XIX в. был создан ряд международных научных организаций (по химической номенклатуре, исторической геологии и т.п.), фиксирующих всемирно-признанные конвенции.
Одновременно в этот период сильно увеличилось количество и разнообразие практических сфер, где стали инженерно применяться научные результаты – наряду с механикой, инженерной экспансии подверглись такие практические отрасли, как металлургия, химическое опытничество, практика работы с электричеством, – породив электротехнику, технику слабых токов, механику тепловых машин, кораблестроение, научную химию (пороха, красители, лекарства). Благодаря этому чистые научные исследования стали восприниматься как автономные от всех практических сфер, а формальность, условность и переносимость теоретического знания стала осознаваться как его сила. Мы полагаем, что и этот фактор явился предпосылкой для оформления конвенционалистской концепции[14].
Фальсификационизм Поппера (20-30 годы XX в.) может быть понят как реакция на гипостазирование сферы теоретического знания, на (относительный) избыток самых разнообразных теорий по сравнению с возможной к тому времени экспериментальной реализацией. Отсутствие надежды на подтверждение своих теоретических систем вызвало, с одной стороны, рост изощренности чисто интерпретационных «подтверждающих» конструкций (что и было непосредственным поводом для Поппера сформулировать свой фальсификационистский тезис), с другой – требование на формулировку методологических принципов, минимизирующих работу по выбору более достоверных теорий среди всего разнообразия последних. Попперовская концепция – концепция эпохи взрывного продуцирования неподтверждаемых сумасшедших теоретических (онтологических) идей.
Однако этот «проект Поппера» не был реализован: организационное замыкание «высокой теории» и практической реализации произошло не через признаваемые всемирным научным сообществом решающие эксперименты, а благодаря иной, национально или корпоративно замкнутой, форме – уже упоминавшимся Большим программам (середина XX в.). Как мы уже говорили, Лакатос интерпретировал этот организационный принцип как методологический концепт.
Анархический, бунтарский анализ Фейерабенда в полном соответствии со своим временем – временем зарождения постмодерна, 1960-е гг., – подчеркивал сознательно революционный характер научных сдвижек: революции в науке не происходят, а делаются, они касаются не только собственно науки, но и тех социальных и культурных структур, которые пользуются ее плодами, оценивают ее результаты и оплачивают ее. Фейерабендовы деятели науки – прежде всего социокультурные реформаторы, а только затем преобразователи средств и методов науки (это же отмечает Гайденко [2, с.67, сноска]). Этот образ трансформаций науки адекватен той форме организации исследований, которая сложилась, насколько можно судить, сегодня: чисто научные результаты составляют ядро проекта взаимосогласованных инженерных, технологических и социокультурных сдвижек[15], при этом последние рассматриваются как самые значимые, а ядра может и вообще не существовать[16] [10].
Возникшая несколько «раньше положенного» концепция Куна теоретически – через обоснование чередования периодов нормальной науки и научных революций – зафиксировала конец революционной эпохи и выдвинула первую постмодернистскую по духу концепцию: наука существует в форме разных парадигм, безразличных друг к другу. Именно это содержание (разумеется, не исчерпывающее и даже искажающее сущность анализа Куна и его взглядов) было воспринято современным сообществом интернациональных грантополучателей; именно в таком виде оно транслируется, поскольку вполне соответствует сегодняшней организации науки – локально-проектной, «впечатанной» в замыслы социокультурных сдвижек. Это довольно просто объясняет тот удивительный факт, что именно Кун является для современных ученых (и даже историков науки) тем методологом, имя которого они помнят, в то время как труды Лакатоса и Фейерабенда (не говоря уже о Поппере, Койре и Агасси) забыты. В отличие от «научной программы», понятие парадигмы является общеупотребимым…
Итак, в этом «пунктирном очерке» мы попытались выявить за каждой из упомянутых методологических абстракций тот организационный принцип, который господствовал в науке в указанный период – проделывая работу, противоположную той, которую делали (согласно нашей гипотезе) методологи науки, выводя из современной им схемы организации познания методологические принципы и онтологизируя их, объявляя их всеобщими. Кое-где эти организационные формы (схемы) или их смену удается выявить довольно четко (так, появление конвенционалистских идей, на наш взгляд, вполне однозначно можно связать с массовизацией научной деятельности; также уверенно прослеживаются программные формы организации науки); другие «облики науки» нуждаются в дополнительном прописывании. Кратко перечислим те «укрупненные» формы организации, которые удается выделить за три века существования науки благодаря «обратному анализу» – от методологических концепций:
— (Квази)реализация бэконовского проекта исправления массива человеческого знания (институциональные формы – первые академии и экспериментальные лаборатории [11]; первостепенная значимость «открытий») – XVII – начало XIX вв.
— Этап систематизации, построения целостной картины мира, развития инженерных практик (автономизация теорий; институциональные формы – всемирные конгрессы, первые «высокотехнологичные» производства, технические университеты) – вторая половина XIX в.
— Этап теоретического разнообразия, проблема выбора теории; «теоретическая» и «прикладная» науки существуют институционально раздельно – первая треть XX в.
— Институциональная форма – Большие программы, замыкающие теоретические разработки, конструирование, новые отрасли промышленности и образование в проектной форме («система Физтеха»). Национальные и корпоративные рамки существования науки – середина XX в.
— Включение научных и конструкторских разработок в проекты социальных и культурных преобразований. Локально-проектная форма институционализации: институты и университеты как инфраструктура, концепция «побочных выходов» (непрогнозируемые последствия осуществления НИР и НИОКР важнее прогнозируемых). Транснациональные рамки существования [10] – конец XX в.
Соответственно, мы утверждаем, что подлинное развитие (сферы) науки (с деятельностной точки зрения) заключалось в становлении, в разворачивании в мир каждой из перечисленных (или иных – если последующий анализ позволит их выделить) схем организации исследований. Мы утверждаем, далее, что научные проблемы, методы их разрешения и то, что принято называть открытиями, ставились, использовались и возникали внутри той или иной формы (схемы) организации, по сопричастности к последней. Именно внутри нее осуществлялись их апробация, подтверждение, придание смысла и значимости.
Открытие новых законов природы было важнейшим делом для ученых вплоть до XIX в.; затем важнее всего было достичь единой научной картины мира, затем – технологического успеха, сейчас – рыночного продвижения, основанного на формировании новой картины мира, смысла или «социальной потребности»; формулировка новых законов оттеснена на далекую периферию научной сферы.
Изменяется и взгляд на назначение и функции науки (в обществе, в культуре, в образовании, для государства, для обеспечения прогресса – сами эти рамки, в которых рассматриваются функции, также могут быть самыми разными). Так, в организацию науки XVIII-XIX вв. было «впечатано» понимание науки как разыскивающей истину, как утверждающей царство разума, как долженствующей быть средством ответа на кардинальные вопросы бытия человека [22]. Сегодняшняя организация сферы науки подразумевает, что наука должна не стремиться к истине, не давать экзистенциальные ответы – она должна обеспечивать мощь государства, порядок мирового устройства и – более современный ответ – социокультурные изменения.
Однако, поскольку изменение формы организации мышления и деятельности по познанию никак в общественном сознании не зафиксировано («развитие науки заключается в открытиях, а сама она остается тождественной себе»), в рефлексии поддерживается устаревший, давно не существующий образ науки [8, 12], где выявляется позиционное различие «образов науки» у научных администраторов и собственно ученых). Более того, в ряде тезисов, касающихся научной деятельности и устройства и функции научной сферы, легко прочитывается та или иная исторически-преходящая форма ее организации (трансляция – «перехватывание смысла» – происходит благодаря трудам классиков науки и философии) [17].
Запланированная лженаука
Вернемся к теме, обозначенной во Введении. Можем ли мы теперь попытаться сформулировать «демаркационный критерий», разделяющий «добросовестные» научные прорывы от «злокачественных»? И чем все-таки обусловлено постоянное воспроизводство попыток так или иначе «подправить» или «поправить» признанную науку, и почему эти попытки получают столь массовое признание? Чем эти «альтернативные теории» отличаются (и отличаются ли?) от тех революционных изменений, которых было вдоволь в истории науки (начиная с самого первого прорыва – формирования самой науки Нового времени)?
Наверное, наша позиция на этот счет уже вполне понятна: любое обсуждение истории и развития науки, которое игнорирует организационно-мыслительную и организационно-деятельностную действительности этого развития, способствует появлению альтернативных теорий и наук. «Зацикленность» на «научных результатах» – открытиях, теориях, технологиях, – при отсутствии анализа институциональных и организационно-мыслительных условий их создания как раз и подпитывает «неофициальный спутник» науки. Действительно, в учебниках, энциклопедиях, телепередачах и массовой литературе постоянно воспроизводится неадекватная рефлексия развития науки и устройства ее сферы – неадекватная потому, что в то время как лицо науки в результате поистине революционных сдвижек весьма существенно изменилось, формы рефлексии остались прежними [8].
Обозначим «пункты неадекватности» этой рефлексии.
Во-первых, в описании науки сохраняется центрация на открытиях, а не на тех мыслительных, деятельностных и институциональных схемах и формах организации, которые их обеспечивают; значимость открытий не подвергается сомнению[18].
Во-вторых, делом науки до сих пор считается отыскание истины и даже поиск ответов на экзистенциальные вопросы – а не обеспечение порядка мирового устройства или его развития[19].
В-третьих, не осознается активно-инженерная, конструктивная функция научной сферы, давно уже реализующаяся «в деле» [6].
В-четвертых, поддерживается «миф» об индивидуальном научном творчестве, не учитывающий систему организационно-мыслительных и институциональных предпосылок, обеспечивающих условия для работы ученого (для научного мышления)[20].
В условиях же господства таких форм рефлексии от науки требуют, например, ответов на жизненные вопросы – а если она их не предоставляет, то отвращаются от нее в пользу иных, либо доморощенных («лженаучных» – термин используется безоценочно), либо эзотерических, либо религиозных учений. Раз ценность нового «открытия» безусловна, появляются такие «прорывы», как «открытие информационности свободного электрона» и т.п. Таким образом, неизменные, кардинально устаревшие (но, естественно, прочно осевшие во всех учебниках)представления о прогрессе науки и о ее функциях ответственны за постоянное появление «лжеученых». Их существование оплачено заранее.
При этом анализ организационно-средствиального, методологического плана развития науки дает нам возможность понять, чем по сути отличаются лженаучные попытки осуществить сдвижки в науке от их «добросовестных» аналогов. Сформулируем это понимание в виде следующего «демаркационного критерия»: перспективны и оправданы методологические – но никак не онтологические – «прорывы», формирующие и реализующие новые схемы организации познания.
Мы выше пытались показать, что онтологические картины и представления являются вторичными по отношению и к структурам получения таких знаний, и к структурам их употребления. Возможный тип вырабатываемых онтологических представлений обусловлен вмененной (в данный исторический период) схемой организации познания/реализации знаний[21]. Поэтому само по себе новое онтологическое видение не верифицируемо (и не фальсифицируемо), а самое главное, почти незначимо. Прорыв каждый раз состоит в том, что предлагается определенный новый способ получить некоторое знание – разработав новое понятие или новый принцип мышления, приняв процедуру экспериментальной проверки или создав Республику Ученых, или предложив новую программу исследований. Прорывом может стать и новый способ употребления знания (например, изобретение образчика инженерии Гюйгенсом на примере изохронного маятника [2] – но ни разу не являлось подлинной революцией ни одно «открытие информационной природы свободного электрона» или любое другое открытие[22].
Именно новые способы порождения/употребления знания «раздвигают» границы науки и позволяют вводить новые онтологические картины. Введение же новых онтологий иного типа («прорывных») внутрь существующих (реализованных) схем организации сферы науки автоматически превращает эти онтологии в «зародыши» или образчики «лженауки». Но сегодня по большей части происходит именно так – в функционирующую конструкцию науки, желая ее развить, вводят «торсионные поля», «закон сохранения мощности» и тому подобные заранее обреченные представления[23].
Заключение
Как мы постарались показать в этой работе, введенное нами представление о методологических «революциях» (сдвижках), обеспечивающих развитие (или эволюцию) науки, дает возможность обсуждать достаточно широкий круг проблем. Наш тезис, состоящий в том, что любому новому онтологическому представлению о природных процессах и сущностях должно предшествовать введение новой схемы организации мышления и деятельности по познанию (в рамках которой это представление только и приобретает смысл), позволяет начать строить целостную ОД концепцию истории науки, а также ввести демаркационный критерий, отбрасывающий недобросовестные (чисто онтологические) попытки научных сдвижек.
Становится понятно, что подобные недобросовестные попытки постоянно воспроизводятся благодаря именно устаревшему представлению о развитии науки («наука развивается открытиями»[24]), из-за неадекватной рефлексии функций и устройства научной сферы.
Литература
- П.П. Гайденко. Эволюция понятия науки. Становление и развитие первых научных программ. М.: Наука, 1980.
- П.П. Гайденко. Эволюция понятия науки (XVII-XVIII вв.). Формирование научных программ нового времени. М.: Наука, 1987.
- Г.Ф.В. Гегель. Философия природы // Энциклопедия философских наук, М.: 1975, сс. 92-94.
- В.Г. Горохов. Знать, чтобы делать. М.: Знание, 1987.
- Ю.В. Громыко. Проблема национальной безопасности – это проблема воспроизводства национальной гениальности данной страны.// «Кентавр», №31, сс. 31-39;
- Н.В. Громыко. Метапредмет «Знание». Пушкинский институт. М.: 2001, сс.73-78.
- Г.Г. Копылов. Научное знание и инженерные миры. «Кентавр», 1996, №1. (http://www.circle.ru/kentavr/TEXTS/015KOP.ZIP).
- Г.Г. Копылов. Хроника загубленного мира, или как злокозненный Вольтер целый мир погубил. // «Кентавр», №17, 1997. (http://www.circle.ru/kentavr/TEXTS/017KOP.ZIP)
- Г.Г. Копылов. О мифе научной истины. // «Кентавр», №19, 1998. (http://www.circle.ru/kentavr/TEXTS/019KOP.ZIP)
- Г.Г. Копылов. Возможные пути рационализации экстрасенсорных феноменов: злая судьба лженаук. // «Кентавр», №24, 2000 (http://www.circle.ru/kentavr/TEXTS/024KOP.ZIP). См. тж.: Эзотерика, наука, экстрасенсорика: как не быть лженаукой. // В сб.: Дискурсы эзотерики (философский анализ) / Отв. ред. Л.В. Фесенкова. – М.: Эдиториал УРСС, 2001, 240 с. , сс. 54-78.
- Г.Г. Копылов. Социокультурные технологии и НТР.// Этюды по социальной инженерии. М.: УРСС, 2002.
- Г.Г. Копылов. Трансформация схем познания в ходе формирования Новых наук (1620-1750). Кентавр, №28, 2002, с. 40. (http://www.circle.ru/kentavr/TEXTS/028KOP.ZIP)
- С. Кордонский. Кризисы науки и научная мифология. // Отечественные записки, № 7, 2002. (www.strana-oz.ru/numbers/2002_07/2002_07_11.html).
- Т. Кун. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1977.
- И. Лакатос. История науки и ее рациональные реконструкции. // Структура и развитие науки. М.: Наука, 1978. (http://www.circle.ru/Biblio/LAKAHIS.ZIP)
- И. Лакатос. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. М.: Медиум, 1995.
- А.И. Липкин. Основания современного естествознания. М.: «Вузовская книга», 2001.
- В.Г. Марача. Имперский проект институционализации Новой науки. // «Кентавр», №27, 2001, с. 66. (http://www. circle.ru/kentavr/TEXTS/027MAR.ZIP)
- С.В. Наумов. Представление о программах и программировании в контексте методологической работы.// «Кентавр», 1991, №1. (http://www.circle.ru/kentavr/TEXTS/ 003NAU.ZIP)
- С.В. Попов. ОДИ: мышление в зоне риска. // «Кентавр», 1994, № 3. (http://www.circle.ru/TEXTS/012PPV.ZIP)
- С.В. Попов. Методология организации общественных изменений. «Кентавр», №26, 2001. (www.circle.ru/kentavr/ TEXTS/026PPV.ZIP)
- В.М. Розин. Типы и дискурсы научного мышления. М.: УРСС, 2000.
- Д.Л. Сапрыкин. Regnum Hominis (Имперский проект Ф.Бэкона). М.: Индрик, 2001.
- З.А. Сокулер. Знание и власть: наука в обществе модерна. Издательство Русского Христианского гуманитарного института, СПб, 2001, 240 с.
- Физики. Справочник. М.: Наука, 1984.
- Г.П. Щедровицкий. Принципы и общая схема методологической организации системно-структурных исследований и разработок. // Избранные труды. М.: ШКП, 1995, сс. 88-114.
- Г.П. Щедровицкий. Исходные представления и категориальные средства теории деятельности. // Избранные труды. М.: ШКП, 1995, сс. 233-280.
- Г.П. Щедровицкий. Схема мыследеятельности – системно-структурное строение, смысл и содержание. // Избранные труды. М.: ШКП, 1995, сс. 281-298.
- Г.П. Щедровицкий. О некоторых моментах в развитии понятий. // Избранные труды, М.: ШКП, 1995, сс. 577-589.
- Г.П. Щедровицкий. Синтез знаний: проблемы и методы.// Избранные труды, М.: ШКП, 1995, сс. 634-666.
- Г.П. Щедровицкий. Опыт логического анализа рассуждений («Аристарх Самосский») // Г.П. Щедровицкий. Философия.Наука.Методология. М.: 1997, сс. 57-202.
- Г.П.Щедровицкий. Методология и наука. // Г.П. Щедровицкий. Философия. Наука. Методология. М.: 1997, сс. 294-363.
- Г.П. Щедровицкий. Модели новых фактов для логики. Рецензия на книгу И.Лакатоса «Доказательства и опровержения». // Вопросы философии, № 4, 1968, сс. 154-158. (http://www.circle.ru/archive/gp68c.html)
- Г.П. Щедровицкий. Курс лекций в МИСИ (1987). // Лекция 2. Архив ММК.
- Р. Коллинз, С. Рестиво. Пираты и политики в математике: конфликтная модель науки. // Отечественные записки, № 7, 2002. (www.strana-oz.ru/numbers/2002_07/ 2002_07_42.html).
- П. Фейерабенд. Галилей и тирания истины. // «Кентавр», № 19, 1998. (http://www.circle.ru/kentavr/TEXTS/019FEY.ZIP)
[1] Я выражаю глубокую благодарность В. Мараче, В. Никитаеву и С. Попову, ознакомившимся с первоначальными вариантами данной статьи и взявшим на себя труд сделать многочисленные и весьма содержательные замечания.
[2] Первая публикация статьи: «Кентавр», вып. 31, 2003 г.
[3] Действительно, Лакатос пишет: «Именно ряд или последовательность теорий, а не одна изолированная теория, оценивается с точки зрения научности или ненаучности. Но элементы этого ряда связаны замечательной непрерывностью, позволяющей называть этот ряд исследовательской программой, … начало которой может быть положено самыми абстрактными утверждениями. Программа складывается из методологических правил: …каких путей исследования нужно избегать (отрицательная эвристика), … и какие пути надо избирать и как по ним идти (положительная эвристика)… Положительная и отрицательная эвристика дают вместе примерное… определение “концептуального каркаса” (а значит, языка). Поэтому… приобретает определенный смысл утверждение,… что история науки есть история концептуальных каркасов или языков науки» [15, сс. 78-79 и примечание 134].
П.Гайденко понимает «программу» шире: «С целью раскрыть влияние культурно-исторического контекста на формирование науки, мы… рассматриваем развитие научного знания сквозь призму становления новых научных программ. Ведь именно научно-исследовательская программа представляет собой ту “точку”, в которой смыкаются теоретические и мировоззренческие установки ученых. В рамках научной программы определяется, что следует понимать под наукой, чем научное знание отличается от ненаучного, в чем состоит основание достоверности научного знания, каковы методы и задачи научного исследования» [1, с. 7].
[4] В рамках СМД-методологии очень подробно реконструировались мыслительные средства и методы при постановке и решении важных для формирования науки проблем – трактаты Аристарха Самосского [30], труды Галилея [28, 21] и др. Анализ и описание отдельных форм организации научных исследований с использованием мыследеятельностных категорий можно найти в работах [25] (анализ системного движения), [29] (анализ предметной организации науки), [4] (типы организации инженерной деятельности). Однако систематической реконструкции истории науки (наук?) с XVII по XXI вв. с деятельностной точки зрения проведено пока не было.
Тем не менее, важнейший методологический шаг для решения такой задачи – выбор адекватной единицы – был сделан в рамках СМД-методологии уже достаточно давно. Г.П.Щедровицкий в 1987 г. говорил: «С 50-х годов я должен был строить программу развития новых наук… Если до этого я обсуждал, как развивается понятие,… отдельное знание, то теперь я должен был обсуждать, как развивается сфера деятельности (мыследеятельности, <как мы понимаем сейчас>)… Первым примером сферы стала сфера науки. И если кто-то ставит вопрос, как развивается понятие, как развивается система научной теории, структура или система знаний, то теперь я смог сказать: как ни ставьте вопрос – все это лапша на уши, потому что чтобы обсуждать, как развиваются понятия и так далее, надо рассматривать сферу, то есть целостность, большую структуру, которая представлена как единица развития. И только это и существует» [33]. (См. также работу [32], где недостаточность постпозитивистского понимания продемонстрирована предметно).
[5] Ср. с тезисом З.Сокулер [23] (к этой очень интересной книге мы еще обратимся ниже): «В научной теории <нельзя> выделить сектор, который детерминирован социальными факторами, а отдельно тот, который совершенно независим от них… Обособить такие сегменты невозможно… Ученые выслушивают и фиксируют “голос самой природы”, только участвуя в известных, исторически определенных формах социальной организации. Эти формы для того и существуют… То, как ученые улавливают этот голос, как они его понимают и в каких формах выражают услышанное, – все это осуществляется только на основе определенных социальных структур и пронизано ими» (с. 231).
[6] Весьма яркие примеры этого тезиса – схема воспроизводства деятельности и трансляции культуры [26], схема мыследеятельности [27], да и собственно схема научного предмета [29].
[7] С деятельностной точки зрения – сферы, см. прим. 2. Этот мир, разумеется, обладает и социальным, и институциональным, и концептуально-эпистемологическим «существованием» – набор этих планов существования определяется теми исследовательскими действительностями, которые мы можем или считаем уместным развернуть. Соответственно этим действительностям мы можем анализировать различные типы схем, формирующихся в рамках данного мира – онтологические, методические, схемы социальной организации. По-видимому, именно такой анализ и «аналитическое очищение» выделенных действительностей вынуждает нас говорить о «соединении разнородного» в схеме организации (методологическая ситуация здесь совершенно аналогична введению «связей» при системно-структурном анализе, см. [26]). В рамках же реальной организации стягиваются разные вещи [20] – суждение об их разнородности уже является производным от наличествующих исследовательских предметов.
[8] Можно, конечно, продолжать говорить, что наука движется от «открытия к открытию», но смысл в это выражение придется вкладывать новый: «от открытия в смысле 1 к открытию в смысле 2». Более адекватной будет такая не очень обычная фраза: «от открытий к решающим экспериментам, а от них к программам» – но и это будет лишь эпифеноменальным выражением реальных сдвижек, происходящих в организации исследований в соответствии с новыми введенными схемами.
[9] До того, как эта форма не стала более или менее общеупотребительной среди ученых, нападки на введенное Ньютоном дальнодействующее тяготение не прекращались (см. [2]). Однако главные возражения со стороны континентальных мыслителей касались не этих онтологических утверждений, а самих принципов Новой науки в версии Ньютона – тех форм организации мышления, которые он вводил. Во-первых, весьма сомнительна была схема соорганизации математики и натуральной философии, предложенная Ньютоном, – до этого математика и физика были существенно разными областями мысли с разными объектами (даже для Лейбница – «соавтора-соперника» Ньютона по конструированию дифференциального и интегрального исчисления). Во-вторых, недоверие вызывал принцип разложения сил и приписывания им существования.
Сегодня, однако, понятно, что именно такой методически-организационный прием обусловил успех и распространение физики Ньютона (эти «силы» теперь можно было изучать изолированно и в лабораторных условиях – фактически была спроектирована «матрица» для создания множества новых предметов). Однако у Гегеля еще и через сто лет он вызывал протесты и насмешки [3].
[10] Ср. аналогичный по интенции тезис: «XIX в. ознаменовался появлением существенно нового типа научных теорий… Приходится признать, что позитивисты создавали свой образ науки, обращаясь к науке XIX-XX вв., а постпозитивисты опровергали их примерами из истории науки XVII в.» ([23], с.7).
[11] «Организационной» – в смысле понятия организации, введенной С.Поповым в [20].
[12] З.Сокулер [23] посвящает этому периоду весьма тонкий и дифференцированный анализ. Так, она отслеживает связь получившей распространение на рубеже XVIII-XIX вв. идеологии эмпиризма с социокультурной ситуацией, в которой работала Французская академия наук (государство передало Академии функции эксперта научных результатов, и она стремилась сформировать основания легитимности своих суждений). С профессионализацией науки в начале XIX в. и формированием системы образования «научных работников» З.Сокулер связывает рост теоретизации и математизации научного знания, а также самую возможность превращения теорий и теоретических систем в лакатосовские программы – благодаря наличию учеников и аспирантов (сс. 83-143).
Впрочем, нам представляется, что такие прямые обусловленности довольно сомнительны. С нашей точки зрения, здесь существенно было бы показать наличие проекта (аналогичного мегапроекту Бэкона), в который была бы заложена схема, обусловливающая одновременно и определенные сдвижки методик, методов, идеалов и идеологии, и определенные новые организационные формы. Основатели Политехнической школы (1794) наверняка осуществляли проект именно такого типа. Но обоснование этого – предмет дальнейшей работы.
[13] Как это ни странно, но в тексте Лакатоса [14] методологические концепции упорядочены по времени своего создания.
[14] Вообще, различение теории и эксперимента, столь значимое в методологических штудиях первой половины XX века, в самой науке существовало отнюдь не всегда; сферы деятельности по экспериментированию и деятельности по теоретизированию как различные и особо организованные сферы оформилось только в конце XIX в. (первые «чистые» теоретики – Максвелл, Больцман). Здесь та же ситуация, что и с локальной исторической значимостью «открытия».
[15] В этом плане весьма любопытны те формы, в которых начинают функционировать те научно-инженерные учреждения, которые в предыдущий исторический период были центрами Больших Программ. Так, NASA сегодня разворачивает «Earth Science Enterprise» (в русском языке пока нет аналога названию этой формы): проект перестройки всех наук о Земле (климатологии, геологии, расчета водных ресурсов, лесоводства, океанологии…), естественнонаучного образования (как школьного, так и высшего) и практик проектирования и управления на основе немедленного и практически всеобщего доступа к результатам постоянного глобального спутникового мониторинга всей Земли (см. www.earth.nasa.gov).
[16] Теоретическое или научно-фундаментальное «ядро» продвигаемого социокультурного проекта может в конце концов оказаться мнимым, как это произошло, например, с так называемой «проблемой озонового слоя».
[17] Один только пример. Сциентистские взгляды советских ученых 1960-х гг. были вполне адекватны программной организации работ и вообще всей ситуации НТР (за исключением естественного расхождения в вопросе о том, кто – (парт)управленцы или ученые – должны определять направления научно-технических работ и глубину их влияния на общество). Однако господствующие в той же среде представления о Всемирном Сообществе Ученых и об интернациональном характере науки – эти взгляды использовались для внутреннего противодействия режиму секретности – являются реанимацией представлений 60-70-летней давности, адекватных тогдашнему устройству сферы науки. Идеи же о науке как об индивидуальном творчестве, ходившие в этой среде, восходят к еще более раннему периоду организации науки.
[18] Этому способствует и практика регистрации открытий патентными органами; однако, с нашей точки зрения, такая практика означает как раз то, что открытия приобретают значимость лишь в определенной и уже созданной структуре их использования (в рамках которой и функционирует патентная регистрация), но никак не сами по себе.
[19] Это противоречие персонифицируется в разнице позиций ученых, работающих «в системе», и одиночек, добивающихся признания: первые (независимо от их личных пристрастий и интенций) институционально работают на результат, – вторые честно служат истине (в их понимании). Но в институциональном устройстве современной науки нет «органов» или «процедур», функцией которых было бы выяснение истины или хотя бы прояснение оснований тех или иных предлагаемых нетрадиционных гипотез, – поэтому положение «одиночек» в этом смысле безнадежно (иные стратегии социокультурного продвижения «нетрадиционных» доктрин разобраны нами в [9]). Научные семинары, созданные первоначально для критического разбора новейших научных результатов, сегодня стали ритуальной формой «апробации» статей и диссертаций; единичные «настоящие» семинары являются вехами социокультурной истории науки (и критической мысли) XX в.: семинар П.Капицы и Л.Ландау в ИФП, Гинзбурга в ФИАНе, Тимофеева-Рессовского, Г.П.Щедровицкого…
[20] Конечно, у истоков этого мифа стоит такая почтенная фигура, как Вольтер, придумавший историю с Ньютоном и яблоком, но, возможно, подобные байки за триста лет несколько устарели?
[21] В качестве примера можно привести классическую дискуссию между Бертолле и Пру, каждый их которых, имея определенный проект химии как науки – говоря коротко, «химия как геохимия» и «химия как инженерия», – предлагал свой онтологический базис; или заочный спор о законах соударения между Галилеем и Декартом, обусловленный разницей в поставленной задаче: Декарт объяснял «эволюцию Вселенной» (терминология современная), Галилей – столкновения тел; подробнее см. [8].
Разумеется, схема организации познания не предопределяет возникающих в ее рамках онтологических представлений, однако она весьма жестко отбрасывает часть из них как попросту невозможные: так, полагание законосообразного устройства мира заставило ученых конца XVII в. не признать в качестве значимого формально безупречный принцип наименьшего времени Пьера Ферма.
[22] Интереснейшей иллюстрацией этого тезиса являются открытия Кеплера. Кеплер, лучший в первое десятилетие XVII в. аналитик астрономических данных и наследник двадцатилетних наблюдений Тихо Браге, был по своим интенциям не ученым, а астрологом (первейшим астрологом своего времени). В своих книгах «Новая астрономия» и «Гармония мира» он приводит сотни астрономических и астрологических открытий (его работоспособность и внимательность были поистине выдающимися), сделанных им в рамке грандиозной задачи по выявлению всеобщей гармонии мира. Он сконструивовал новые правильные тела; связал скорость движения планеты с ее расстоянием от Солнца; сопоставил музыкальные интервалы с периодами движения планет («музыка сфер» – его выражение; а вот образчик его поисков: «Если этот тип гармонии (1:2:3…) выражен в звуках, он называется октавой. Если в углах между лучами – противостоянием»). Среди этих открытий были и три его «школьных» закона. Значения им он не придавал; они «потонули» в тех достижениях, которые сам Кеплер считал выдающимися – которые наиболее полно выявляли божественный замысел архитектуры Вселенной. Вряд ли эти три утверждения могли в 1620-30-е гг. иметь статус «открытий»; никто о них не вспоминал (начиная с самого Кеплера!) на протяжении полувека.
Вспомнил о них и придал им значимость Ньютон (1680-е гг.), но для него эллиптичность орбиты была не проявлением мировой гармонии, а следствием силы тяготения, подчиняющейся определенному закону. «Открытия Кеплера» заняли свое место внутри той схемы организации познания, которую предложил Ньютон. Но к Кеплеру они уже не имеют никакого отношения (имя является лишь данью признательности)!
Таким образом, не Кеплер открыл законы Ньютона (как это утверждается в [5]), а Ньютон открыл законы Кеплера.
Но то же самое получилось и с великим «коперниканским переворотом»: Коперник предложил свою систему в качестве гипотезы (игры ума), позволяющей усовершенствовать расчеты движения планет. Онтологический статус придал ей только Галилей (спустя 90 лет), за что, собственно, и был репрессирован (до того момента система Коперника не была никому опасна [35]). В этом смысле открытие Коперника совершил Галилей: именно внутри предложенной им новой схемы организации мышления гипотеза Коперника стала играть важнейшую роль.
[23] Встречается и иная стратегия работы с такого рода «прорывными» представлениями. Именно, они рассматриваются их авторами не как «новое слово в науке», а непосредственно как социальные проекты (подробнее о таком варианте см. в [9]). При этом новая схема «работы с истиной» не проектируется, а значимым признается лишь социальное продвижение; вместо структур инженерной реализации создаются (или эксплуатируются) структуры реализации социальной. Судя по всему, так продвигают («продают») себя адепты энергоинформационных пирамид; так действовал Т.Лысенко и действует Н.Фоменко.
[24] Как это ни странно, но даже методолог Ю.В. Громыко стоящую перед мыследеятельностной педагогикой крайне актуальную культурно-педагогическую задачу – восстановление историко-методологического контекста, приведшего к прорыву в науке, задачу систематического методологического разоформления знаний – формулирует в терминах «переоткрытие открытий» [5] !