На лекциях и семинарах по техникам мышления я часто обсуждаю рефлексию следующим образом: рефлексия — это то, без чего то, что было, — не было.
И когда то, что было, прошло или проходит, уходит в дымку прошедшей истории, пора остановиться и предаться рефлексии: что из растворяющегося прошлого станет гордостью всего человечества — и что надо забыть. Мы, как мальчики, гордимся гипсом на переломах, но стесняемся поноса.
Чтобы найти в своих оценках собственную точку опоры, не навязанную назойливыми политиками и прилипающими к истории журналистами, я решил воспользоваться отрывком из когда-то написанного диалога a la Plato:
«…генерал иванов: слушай, друг, я вижу — у тебя башка также трещит, как и у меня, может здесь можно где-нибудь опохмелиться? ты меня понимаешь?
Перикл: потом, подожди, дай мысль додумать. Итак. Концепция — это счастливая встреча нескольких идей с принципами и теорией. Значит — в небе не все однородно — вот источник, из которого льются на нас мысли и мы, стоящие под этим благодатным дождем, посвящаемся в эти мысли. И совсем иначе — музыкой сфер снисходят на нас теории — божественные гармонии мира, а откуда-то еще кинжальными лучами исходят на нас принципы, и самый яркий мощный луч — доктрина. Что ж требуется от нас, смертных? Видеть свет небес, ощущать дождь идей и слышать сладкозвучье гармоний… и все? — Нет. Надо же не только напрячь свои чувства, но и место занять, доступное струям, лучам и голосам небес! Варвар, скиф! ты понял меня? ты понял? — так вот для чего мы строим города и храмы — мы строим места, где нам становится доступен этот небесный поток! Мы не просто их строим — мы делаем их прекрасными, великолепными, манящими. Город — это цветок для небесных пчел. И самый привлекательный цветок под небесами — Афины! Кто ж разрушает города — не просто варвар, он враг людей и небес, он рвет связь меж людьми и богами. Воюй и побеждай, но города — украшай!
генерал иванов: кажется, понял. Я тебя уважаю, хотя это и расходится с нашей доктриной полного разрушения своих городов и при наступлении и отступлении.»
Чтобы человек не упирался в культуру и в собственную землю (cultura — способ обработки земли), чтобы он мог видеть небо, звезды и отделять себя от остального тем, что размышляет, то есть порождает новые мысли и смыслы, проникает в мир идей, оформляя эти прорывы мыслями — собственно, в этом и заключается предназначение человека, порождающего в дуэте со Всевышним новую духовность — существуют Храмы, игры, герои, мифы и города. И самый красивый миф, объясняющий возникновение городов, изложен в «Протагоре» Платона: Бог по совету Гермеса дал людям справедливость и она позволила людям жить вместе. Город, вырывая человека из круга природы, погружает его в новый мир и календарь, в новый, искусственный хозяйственный цикл, в виртуальные действительности экономик, финансов, денег, отношений и социальных ролей. Так формируется новая природа и новая культура — городская или то, что Геродот называл городскими нравами и обычаями: нравы диктуются «гением места», храмом или предстоящим ему жертвенником, трапезусом, сакральным мегалитическим основанием и оправданием города, его универсально-духовной сущностью, а обычаи — установившимися традициями и порядками, то есть социо-культурными установлениями.
Крутой поворот истории породил новую историю, а за ней и вместе с ней — новые мифы и утопии. Мифы заполняют дыры писаной и достоверной истории, поэтому и понадобилось новым культурологам уничтожить и сжечь эту историю, а заодно и ее носителей.
Первое, что понадобилось уничтожить — власть в городах, принадлежащую городским властям. Взамен этому — городской Думе, мещанскому, дворянскому, купеческому и другим обществам, церкви и митрополии, земству и генерал-губернаторству, университетской и полицейской власти — всем общественно-государственным институциям нашелся новый носитель власти — системный миф. Советский опыт такого системно-тотального мифа представляет несомненный всемирно-исторический интерес, как бы эфемерен — всего несколько десятилетий — он ни оказался. Основным компонентам этого мифа и посвящено содержание этой работы.
Утопия о пролетарской этике
В начале 20-х годов после знаменитой максимы Ленина «Этично то, что полезно для партии» развернулась мощная дискуссия об этики. Каждый и всякий, возносясь на трибуну, начинал с глубокомысленного «я думаю, что этично то, что полезно для партии…». И только один человек, личная жена Ленина — Н.К.Крупская позволила себе построить из трюизмов мощную теорию, основными положениями которой являются:
* этика имеет классовый характер,
* в условиях диктатуры пролетариата должна господствовать пролетарская этика,
* пролетарская этика — этика неимущего,
* основная масса населения России — рабочие и крестьяне, а не неимущие пролетарии, у которых нет ничего, кроме цепей,
* чтобы победила пролетарская этика, надо, чтобы население стало пролетарским-неимущим,
* для этого нужно, чтобы мир человека и деятельность, в которую он включен, выходили на столько за рамки его обозрения и понимания, чтобы он перестал ощущать их масштабы заводы («Есть передовые слои пролетариата, работающие в крупной промышленности, есть более отсталые, есть ремесленники…»).
Сталин правильно и буквально понял эту теорию: начал создавать многомиллионные города; заводы, уходящие за горизонт; крестьянское поприще (пашню длиной в версту) заменил необозримыми колхозными полями. За десять лет сталинской перестройки (в 1930 году этот партийный термин был особенно популярен) удалось невероятное — возникла общность людей, каждый из которых оказался «винтиком машины социалистического способа производства». Ни с экономической, ни с военно-стратегической (Сталина это особо заботило и волновало), ни тем более с экологической (которая вообще никого не волновала), ни с управленческой точек зрения такой внемасштабный человеку способ производства не оправдан, зато этически это оказалось более чем эффективным.
Утопия пространства
Пространство оказалось благодатной темой для утопий.
Жилье — интимная форма организации социо-культурной и духовной среды обитания человека в его семейном или родовом кругу. Даже одинокий человек составляет себе свой, одинокий, семейный или родовой круг,включая в него собаку, кошку, книги, сверчка, любимое место и ночные страхи, приходящие только к нему и только в его жилье.
Жилье — самое витальное понятие жизни, и чем оно уязвимей, тем витальней: хрупкость жилья кочевника, бродяги, бомжа придает этому жилью особую ценность в глазах и сердце обитателя, заставляет его самым языческим образом обставлять его оберегами и заговорами, бороться и защищать жилье как собственно жизнь. Ни хлеб, ни одежда, ничто не может сравниться с жильем по его жизненной необходимости и важности,что, собственно, и закреплено в русском языке.
В европейских языках жилье имеет несколько другой оттенок витальности: там обитель (однокоренное со словом «жизнь», «vita») ассоциируется лишь с духовным пространством обитания, хотя имеется и «habitacion» (исп.) и другие производные. Однако «жилье» в европейском менталитете чаще ассоциируется с «appartamento», аппартаментами, частным, интимным пространством жизни («мой дом — моя крепость»). Частность жизни, непозволительность вторжения в частную жизнь, с одной стороны, проистекает из традиционного для европейцев приоритета прав человека и частного права над всеми остальными, включая государственные интересы, а, с другой — исторически сложившейся приватностью и частностью, частичностью самого европейского сознания. Синонимизируя городскую жизнь с частной (не принадлежащей никому) и свободной (достаточно было прожить в городе один год и один день, чтобы стать свободным и от своего господина и от наказания за свершенное преступление вне города), европеец сводит все свое христианство к частной святыне данного города и его кафедрального храма, вокруг которого, собственно, и формируется город. Между прочим, изобилие церквей, в том числе семейных, в православных городах (в начале ХХ века на один приход в России приходилось всего около ста человек) — свидетельство непричастности, общинности, «соборности» православного мышления. Отсюда — и наша непритязательность к приватности жилья, способность жить гуртом, в казармах, бараках, общежитиях, коммунами и коммуналками. И эта непритязательность сыграла с нами грустную историческую шутку, полную невероятных для европейцев трагедий — да они просто отказываются верить в это и говорят «пропаганда!».
Превращение жилья в жилище
Летом 1918г. выходит Постановление Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов по жилищному и земельному вопросам (вскоре аналогичные постановления были приняты по всем городам страны). В соответствии с ним к советским зданиям причислены: бывшие городские купеческого, мещанского, ямского, дворянского обществ церковные и монастырские доходные владения, принадлежавшие ранее комиссариату социального обеспечения (то есть ночлежные дома, богадельни и приюты) акционерного общества «Верхние торговые ряды» (ныне акционерное общество «ГУМ»), переданные подотделу советских зданий специальным постановлением (повидимому, речь идет о самых дорогих домах и особняках города). Между прочим, это называлось «Положением о муниципализации жилищ и земель в гор.Москве» в рамках Постановления.
Эта «муниципализация» сопровождается принудительным уплотнением по следующим нормам: 20 кв.аршин (10 кв.м) пола на одного человека и на ребенка до 2 лет, а также 10 кв.аршин пола на ребенка от 2 до 12 лет (если, не дай Богъ, ребенок осилит рубеж 12 лет, получить десять кв.аршин пола он уже не сможет, естественно.
Врачам, имеющим практику на дому, разрешено иметь дополнительную комнату. Дополнительная комната разрешена также имеющим детей (независимо от их количества и возраста) и прислугу. В уплотнение не включались коридоры, кухни и прихожие, однако Швондеры не всегда ориентировались в этих понятиях, а, если их убеждали в том, что данное помещение кухня или прихожая, то они непременно уносили с собой вещдоки —ложки или калоши.
Реквизиции осуществлялись только для правительственных и общественных учреждений и для рабочих и включали в себя не только помещения, но и их обстановку, оставляя хозяевам по одному предмету каждого наименования (одну постель, один стол, один стул…).
Так началось превращение жилья в жилище…
Было в русском языке и быте такое понятие — «угол». Угол снимали, в углу ютились, угол был геометрическим местом неприкаянности и временности жития. Из угла начиналась агрессия на хозяина жилья и на само жилье. Угол был запечьем, куда отправлялся на дожитие престарелый родитель, остраненный последним из сыновей от хозяйства и домовладения. Именно последний, самый младший — старшие сыновья получали отруба, младший же сын или зять, как правило, Иван-дурак — «полцарства и невесту» и тут же становился «иваном-непомнящим родства» и благодеяние того, кого он загнал в угол.
От этого-то угла и пошла уже вполне советская традиция жилища — измерение собственной среды обитания не по социокультурному или духовному наполнению, а квадратурой и кубатурой.
Для этого понадобился шок — натуральный 10%-ный жилищный налог.
Он был установлен в 1922 году и налагался не на отдельное жилье, а на жилтоварищества. Привычная для нашей истории тройка председатель жилтоварищества — представитель ВЧК — представитель ЧЖК (Чрезвычайной жилищной комиссии, их сразу на Москве окрестили чижиками) вытесняли людей из квартир к соседям, в подвалы, куда угодно. В Москве было изъято 12668 жилых помещений. Это было ужасно, но шок наступил несколько позже (он получил название в медицине тех лет «жилищного психоза»), когда дело дошло до распределения полученного государством налога: рабочие получили 5658 помещений, партшколы — 707, студенты ВУЗов — 942, сов.служащие — 1524, РОНИ (районные отделы народного образования) — 223, черти — 3036. Четверть отнятого оказалась опечатанной и поначалу вовсе нежилой.
Бывшие обитатели проходили мимо своего покинутого гнезда в глубоком недоумении. Потом эти квартиры стали «нехорошими» — там стало происходить черт знает что: по ночам оргии и оры, в «нехороших квартирах» стали пропадать люди. Поползли нелепые слухи. В домах появился новый человек, неизвестный и страшный, явно нездешний и нетутошный, с акцентом и манерами далеких провинций, жестокий и внимательный. Вот тут-то и начался шок, растянувшийся на десятилетия.
Так как в стране практически не было никакого жилищного строительства: в 1923 году спрос на квадратные метры был удовлетворен на 0.02 процента, в 1932 году — году максимальной индустриализации в Москве (метрострой, ЗИЛ и другие ударные суперстройки с привлечением огромной массы иногородней рабсилы, неистово размножавшейся по ночам) было построено 120 16-квартирных щитовых барака — ничто, если учесть, что только механический прирост населения в городе составлял 200-300 тысяч в год, то единственным реальным способом хоть как-то улучшить свои жилищные условия — это либо избавиться от вынужденно приютившего соседа либо от ютящегося у тебя выселенца.
И люди, возненавидев друг друга, потянулись в «нехорошую квартиру» — «стучать» (доносить). Так была запущена социальная технология стука. Треть страны стучала, треть сидела, треть самоопределялась — стучать или сидеть.
Квадратные метры превратились в бич и наказание Господне, в наваждение. Ради метров люди шли на величайшие подлости и предательства, подлоги и мошенничества.
Как и рубли, метры приобрели разное достоинство в зависимости от их владельца. В сентябре 1927 года рабочие платили за 1 кв. м 27 копеек, имея в среднем по 4.71 кв.м/чел., служащие — 36 (7.02 кв.м/чел), лица свободных профессий — 67 (6.35), кустари и ремесленники — 58 (5.70), «нетрудовой элемент» — 1.85 рубля (5.75). В зависимости от социального статуса квартплата разнилась в семь раз, хотя скученность была у всех почти одна.
Геометрия пространства, эта абстракция, приобрела решающее значение. Все помыслы людей и старания государства ограничились жилищем — квадратными метрами. Это вообще характерно для сверхмонотонного советского пространства: все мерить на квадратные метры и километры, даже не на поголовье. Мы оказались единственными в мире, кто видит свое место в мире занимаемой площадью. И никого из нас это не обижает, не удивляет и не шокирует.
И так как метры стали мерилом и эталоном жизни, то они же стали и очень удобным и простым способом управления людьми: всегда ведь можно выкинуть непокорного или нехорошего или инакового из очереди за метрами и всегда можно сделать человека покорным, покладистым и сговорчивым, дав или пообещав ему эти метры. Потому очереди на жилье — «вечные». Потому до сих пор в таком городе как Москва и только по официальной статистике, не учитывающей иллегальное населеление (около двух миллионов), в 1994 г. 145 тысяч семей живет в коммуналках, 110 тысяч — в общежитиях, 30 тысяч семей стоят на очереди более 10 лет.
Утопия времени
Научные исследования и дискуссии, в которых приходилось участвовать, проходили всегда удручающе однообразно: оппоненты как могли сокращали историю, желательно ведя отсчет времени не от сотворения мира, а от октября 1917 года (а если удастся — от дня своего назначения на должность или признания ученым), — вся история сводилась к способу производства, странным образом украшенному битвами, полководцами и героями, хронология событий признается непререкаемой истиной, ревизия которой невозможна (а то, что событие — лишь проекция замысла, проекта или вообще последствие предыдущих либо непричина последующих — так это от лукавого либо идеализм).
На этих трех китах, собственно, и держится вся историософская мифология: городская история держится на мертвечине камней и надгробий и никак не является живыми следами протекающей и продолжающейся деятельности, пахнущей потом и мастерством. Встроиться в историю можно, лишь став героем и живя особым образом — хлебопеку, дворнику и водителю
трамвая не дано…
Утопия времени, однако, держится не столько на редукции или отрицании прошлого, сколько на власти будущего. Пятилетний и прочие планы объявляются законами, нарушение которых — уголовно наказуемо. Будущее, вопреки христианской, буддисткой, исламской, иудаисткой, индуисткой и прочим традициям, становится одновременно и подчиненным людям и подчиняющим себе людей (двойственность и взаимоисключительность, в отличие от простой гегелевской противоречивости — источника развития, как тонко и верно подметил Дж.Оруэлл, есть мощнейшее мифопорождающее средство, к этой аннигилятивисткой технике придется вернуться еще не раз).
Будущее превращается в средство власти, в саму власть. Первый (по иерархии и хронологии) советский поэт В.Маяковский писал о строителях города Новокузнецка (1929г.):
темно свинцовоночие
дождик толст, как жгут,
сидят в грязи рабочие,
сидят, лучину жгут.
Сливеют губы с холоду,
но зубы шепчут в лад:
через четыре года
здесь будет город-сад
Этот лозунг довлел над несчастным городом, где зарплату платят не столько за работу, сколько за проживание здесь, и был снят с местного аэропорта лишь в девяностые годы, когда чтение такого в экологическом угаре фенольно-бензольных и прочих загрязнений стало чревато психическими расстройствами и немотивированными социальными взрывами.
Редуцированное прошлое, диктаторство будущего — а где же настоящее? Основное содержание мифа времени заключалось в отрицании именно настоящего. Что для Августина Блаженного составляло суть всего времени: настоящее прошлое (память и совесть), настоящее настоящее (созерцание) и настоящее будущее (ожидание), для неомифологов оказалось ненужным и осмеиваемым. Мой мудрый и старый учитель градостроительства, Е.Е.Лейзерович, ныне остающийся в Израиле, будучи еще не старым, любил говорить: «когда власти не хотят видеть настоящее или говорить о нем, они начинают строить планы на будущее; чем безнадежней настоящее, тем отдаленней и лучезарней перспективы».
Утопия денег
Если time is money, то без утопии денег не обошлось. Более того, с этой утопии все и началось. Долго проживая в стесненных обстоятельствах, новые мифологи прежде всего отменили их. Так Ельцын отменил было все привилегии, которых его лишили, пока эти привилегии не вернулись ему. Немного в сторону — исторический опыт учит: чем больше в обществе привилегий, тем меньше в нем прав. Это, конечно, требует доказательств, но — не здесь.
Отменив деньги и введя натуральный обмен и отъем, отказавшись не только от денег, но и от долгов (внешних, а главное — внутренних, тоесть сильно ограбив и обманув собственное население), новые мифотворцы, когда инфляция достигла 1:50 000 000 000 (1922 г. к 1916 году), вынуждены были вернуться к денежной системе. Сначала деньги возникли в расчетах и обменах между юридическими лицами (до сих пор в стране юридическое лицо отличается от физического не дееспособностью, а наличием печати и бланка) — это были безналичные и весьма условные единицы эквивалента актуального труда (зыбки были не только политические устои новой власти, но и их экономические воззрения, знания, дальше одного дня размышление не шло, шаг назад или вперед рассматривался как побег в интеллектуальном направлении). Затем (1924 г.) появились наличные деньги, но из ненависти к предыдущему они назывались не рублями, а червонцами. В 1927-1928 году вновь в свободном обращении появляются рубли, но сначала их называют «рабочей карточкой» и по смыслу они ничем не отличаются от появившихся уже во время перестройки на Украине «купонов на рубли» — бумажек, выдаваемых по месту жительства и позволяющих тратить рубли на товары и услуги, но строго по месту проживания.
Появление рублей вовсе не отменило карточной системы, знакомой европейцам по «худшим временам» войн и оккупаций. Карточная система, привязывавшая человека к месту жизни и работы, просуществовала всю анализируемую эпоху. Рубль стал средством нового витка классовой борьбы (и, возможно, еще раз сыграет эту роль в ближайшем будущем): обладатель рубля тем самым свидетельствовал, что получил его от государственного предприятия, владелец же червонца или иностранной валюты автоматически ставил себя вне государства и вне закона в официально неправовом государстве и оказывался в конц концов на обширном архипелаге ГУЛАГ.
Чтобы классовая борьба была беспроигрышной для одной из сторон, любые попытки перевода безналичных рублей в наличные пресекались самым недвусмысленным образом: подобного рода перевод означал высшую меру наказания (ВМН — казнь). Только в 1991 году, спустя 63 года расстрел был отменен тюремным сроком до десяти лет…
Борьба с деньгами велась до 1953 года. На ХУП съезде ВКП(б) (именно тогда она стала КПСС) была в последний раз провозглашена доктрина: благосостояние советских людей как высшая цель партии определяется неуклонным снижением розничных цен вплоть до исчезновения денег, что и стало бы называться коммунизмом.
Утопия производства
В очень интересной книге видного советского географа-урбаниста Г.М.Лаппо «Рассказы о городах» есть такая фраза «Город Брежнев производит большегрузные автомобили». В этой фразе и заключен один из капитальнейших мифов советских городов. Город не может производить автомобили, не только большегрузные, но даже малолитражные. Это делается на автомобильных заводах.
Не только в школах и университетах, не только в средствах массовой информации постоянно утверждается мысль о примате промышленного производства в городах: в этом убеждены и архитекторы-градостроители, и городские власти и все другие власти вообще, и представители предприятий — от генеральных директоров до вахтеров.
В результате этого тотального заблуждения практически все городалибо строились либо, если были построены до того, превращались в спальные цеха при заводах. Тот же город Брежнев (раньше и ныне — Набережные Челны) — огромный спальный цех при объединении КАМАЗ.
Утопия строительства
Как бы ни был силен миф о производстве — ведущем процессе общественного развития (марксизм построен именно на этой редукции гегелевского понимания истории и прогресса), а утопия строительства оказалась мощней. Все успехи и достижения так или иначе связывались со строительством, все планы были связаны со строительством. При этом качество строительства всегда было отвратительным и объяснялось спешкой (официальным синонимом спешки были «сжатые сроки»). Незабываемое зрелище представлял собой один из городов на БАМе — Зейск. Железнодорожный путь, станцию и город решено было построить за полгода. Никто и никогда не может объяснить, зачем так быстро, если, спустя более, чем десять лет, так и не возникло здесь никакого производства или дела, требующего строительства города, пути и вокзала. Однако под эту невероятную суету и спешку вся округа была разворочена и вывернута наизнанку и в таком виде явно незавершенное строительство было закончено.
Рациональная бессмысленность строительства городов там, где жить опасно и не хочется, объяснима тем, что мощные строительные структуры, сформированные во время Сталина для утилизации политических заключенных, ориентированы на строительные работы только в экстремальных условиях. К тому и сама репрессивная практика вовсе не исчезла после смерти Сталина — на том же БАМе, при крахе по сути всех проектов, только Министерство внутренних дел выполнило все планы и построило 13 мощных лагерей вдоль трассы. На первых этапах коммунистической этапах ее руководители еще не обладали демагогической мощью времен упадка и называли вещи своими именами. Многолетний партийный руководитель Москвы Каменев, проводя международный конкурс архитекторов по строительству домов для рабочих, важнейшим критерием посчитал дешевизну строительства (на этом основании большинство проектов было отвергнуто). Преобладали же среди победителей проекты, предусматривающие использование в качестве строительного материала «соломин» (смесь алебастра с соломой), городские отбросы и мусор, шлаки, чуть ли не фекалии.
Массовое строительство имело тот же смысл, что и пирамидостроение в Древнем Египте — оно заменяло собой развитие и уничтожало излишние и иначе неутилизируемые ресурсы. Характерно, что закат коммунизма сопровождался очень большим числом незавершенных грандиозных строек: в Москве к самым знаменитым «долгостроям», растянувшимся на несколько десятилетий, стали — военный мемориал на Поклонной горе, Дом Книги в Черемушках, правительственный Пантеон на Троекуровском кладбище.
Утопия бессмертия
Этическая идеология пролетария — маленького человечка в общей громаде — тесно связана с героизацией. Странной, надо сказать, героизацией — вынужденной, когда каждый должен и обязан совершать подвиги и занимать странную и неестественную позу между богами и людьми, когда каждый должен быть примером каждому.
Эта героизация достигалась за счет внедряемого насильно презрения к смерти — ведь герой бессмертен подобно богам. Подвиг Александра Матросова, бросившегося на немецкий пулемет, повторили сотни других советских людей, а позже — сотни корейцев и китайцев (реально Александр Матросов бросился на пулемет, славя Сталина вовсе не из ненависти к немцам или в экзальтированном восторге, а, будучи выходцем из тюрьмы для малолеток, впервые увидел возможность безнаказанно покончить с собой, чем немедленно и воспользовался). Презрение к смерти сначала имело сугубо бытовой, утилитарный характер. В газетах 20-х годов спокойно обсуждался вопрос сжигания трупов в негашеной извести как самый радикальный и эффективный. Цинизм относительно смерти порождал безразличие к ней. Позже, в 30-е годы люди, особенно молодежь, перестали видеть смерть воочию: анализ захоронений на старых московских кладбищах свидетельствует — в 1936-40 годах люди почти перестали умирать. Дома или в больницах, на глазах или почти на глазах своих родных и близких. Они гибли «без права переписки» в далеких лагерях или недоступных расстрельных тюрьмах — Лубянке, Крестах, Лефортовке и тому подобных островах архипелага ГУЛАГ. Исчезновение смерти на бытовом уровне, с общепринятыми похоронами, отпеваниями и поминками, превращение смертей знаменитых и великих людей в шествия и манифестации, в «уроки ненависти» — все это породило поколения камикадзе, которым подлинно «ничего не надо, у нас все есть, мы всем довольны». Герой, идя на подвиг и смерть, уже не владеет ни собой ни своими желаниями — им боги творят историю: вот почему советский горожанин (бывший, кстати, недавний крестьянин, для которого никаких целей не существует в силу зацикленности его хозяйственной деятельности) не имеет никаких целей, не хочет и не может их иметь.
Утопия власти
Одной из самых мощных утопий, впрочем, не специфически советской, а свойственной обществу, захваченному во власть mass media, является утопия власти: будто бы властвует каждый.
Весь фокус этой утопии строится на смешении понятий «все» и «каждый». Однажды (эта притча принадлежит советско-американскому психологу В.Лефевру) в город приехал цирк шапито, в городе были развешаны афиши о цирковом представлении, но каждый житель знал, что этого не будет. И вот, накануне объявленного выступления, по радио во всеуслышание заявлено о его отмене — и теперь это знают все.
Газеты печатаются для всех и на выборы приглашаются все, но читает и голосует каждый.
Чудовищность советского мифа о власти — только в его размерах, в тиражах газет, монотонности информации в них и обязательности права голоса. В назначенности избираемых и направленности информации. Когда настала «гласность» большинство читателей, слушателей и смотрителей, то есть потребителей массовой информации оказались в полной растерянности: раньше было достаточно, чтобы не быть в дураках, думать прямо противоположное официально сообщаемому, а когда сообщения стали разными и противоречивыми?
Специфичной советская утопия власти в городах является сама городская власть, которая таковой не являлась. Особенно в Москве. Это были даже не сатрапы, хотя воровство было основным смыслом занятие городских должностей. Декоративность городских властей была необходима — как социальное утешение и как средство перерезания ленточек. Что жекасается проявлений воли или собственных представлений — городские власти в Москве не везде даже могли вывозить мусор, а планы развития города утверждались всегда на правительственном или партийном уровне. Нынешний мэр Москвы, фигура, без сомнения своевольная и властолюбивая, однако в кардинальных вопросах ему всегда приходится постыдно поджимать хвост и соглашаться на волю подлинного хозяина и властителя города.
Строго говоря, городские власти уступают власть в городах не только властям более высоких иерархических уровней. В малых городах директор крупного предприятия являлся почти полновластным хозяином и диктатором, своеобразным феодалом и синьором. Партийная власть выходила далеко за рамки духовной (идеологической) власти. В настоящее же время ни у кого не вызывает сомнения, что основная власть в городах любого ранга и людности принадлежит организованной преступности. Все большую власть в городах приобретают бродяги, нищие — социальное дно. Дело доходит до того, что «король нищих» Москвы серьезно собирается баллотироваться в мэры или президенты страны.
Экологическая утопия
Перестройка, в результате которой коммунистический строй официально рухнул, сопровождалась мощным всплеском экологических движений и волнений. Экологические страсти имели достаточно бессмысленный — сакральный, жертвенный характер: люди готовы были на любые лишения и жертвы ради среды, созданной для них же. В судоходных каналов запрещалось судоходство для сохранения рыб и лягушек, для спасения деревьев вдоль дорогах требовали запрета автомобильного движения и т.п. «Зеленое безумие» прекратилось почти мгновенно — после августа 1991 года. Прекратились митинги и публикации, репортажи и экспертизы. И не потому что, что-то изменилось к лучшему, а… Вся экология оказалась очень удобной ширмой для отвода социального гнева от КПСС. Как только партия оказалась распущенной, надобность в ширме для нее исчезла и экологический бум исчерпался…
Карнавальная утопия
Европейские города были salva terra (спасенными местами) не по толщине стен или внушительности башен и рвов, а в силу пребывания в них христианских епископов. Советские города были спасением для бегущих из деревень и других городов не своими святынями или рабочими местами, а анонимностью проживания. Хотя в каждом советском городе было сакральное место, занимаемое то статуей Сталина, то (позже) — Ленина, а иногда вечным огнем неизвестным солдатам, потому что до сих пор неизвестно, ни кто погиб, ни в каком количестве.
В Средние века города и городская культура европейских городов складывались благодаря оригинальным играм — карнавалам, маскарадам, корридам и другим массовым мероприятиям. Советские города также пережили своеобразную карнавализацию. Ежегодно, на первое мая и седьмое ноября люди проходили мимо городского сакрального места: власти рисковали быть убитыми или растерзанными и потому испытывали редкий по силе эмоционального накала восторг, сопровождаемый и разогреваемый коньяком или водкой, толпа, слегка под шафэ, также испытывала восторг от видения своих властей, но совершенно не испытывая страха или ужаса. Те же, кто знал, в чем страшный смысл демонстраций, сарался их избегать.
Надо заметить, что карнавал всегда сопровождается этой двойственностью — праздничной радостью и непонятным жутковатым страхом.
То, что для толпы было праздничным шествием по Красной площади в Москве (в других городах — своя площадь и своя схема, но того же действа), то для чекистов было маневрами: в ГУМе, напротив мавзолея состоящими на нем вождями, скрывались чекисты, готовые в любое мгновение хлынуть на площадь, рассечь толпу на квадраты (другие чекисты уже плотно делили ее на колонны вдоль) и менее, чем за минуту, уничтожить всех. Предвкушение возможной резни не могло не будоражить властное воображение, хотя ни разу эти маневры и не осуществились.
Правда, А.Солженицын описал нечто близкое к этому в одном из своих беспощадных рассказов, но там роль чекистов исполняли немецкие овчарки.
Советская карнавализация имела эту, присущую средневековьюдвоную сущность — неслыханной радости и энтузиазма (энтузиазм — храмовое ритуальное винопитие до богоуподобления, своего рода искусственный героизм) и таинственного ужаса. Примером тому может служить метро.
В Москве первый проект метро (1915 год) был весьма прагматичен и связан с идеей сопряжения самого современного внешнего транпорта (авиационного) с самым современным внутригородским (электрической подземкой) и должен был соедить аэродром Московского общества воздухоплавания (Ходынское, ныне все еще Октябрьское поле) с самым центром (Александровский парк у Кремля).
Сталин, затевая метрополитен в Москве, имел в виду нечто другое: метро связывало два парка отдыха — Центральный и Сокольники и было просто аттракционом (билеты в метро были долгое время бесплатными и раздавались как приглашения через профсоюзы, то есть только трудящимся). С точки зрения обеспечения утилитарной функции обеспечения трудовых поездок, метро почти не рассматривалось и многие годы оценивалось как «самое красивое в мире», украшенное дорогими камнями и росписями.
Вместе с тем, метро хранило в себе страшную и немую тайну: по тайным путям носились правители и чекисты, военные и несчастные жертвы Лубянки. «Второе метро» существует и действует до сих пор, наводя на толпу и жителей легкий ужас, граничащий с паникой.
Муниципализация постсоветских городов — мифы и реальность городского самоуправления
Как и в Европе в Средние века, муниципализация постсоветских городов происходит вынужденным образом: тогда короли, рыцари и духовенство уходили в крестовые походы, оставляя города на самоуправление, теперь центральная власть настолько одряхлела, что не может ничего, кроме военно-криминальных действий.
Менее всех в самоуправлении реально заинтересованы администрации и выборные городов. Они достаточно отчетливо понимают, что это означает: население не желает ничего, кроме свободы критики городских властей, у которых нет ни средств и способов сбора налогов, ни финансовых инструментов и институтов, чтобы ими распоряжаться. Бюджеты городов строятся следующим образом:
* приходная часть представляет собой неопределенно малую долю налогов и других пени, изымаемых из юридических и физических лиц города,
* расходная часть отпускается приблизительно в соответствии с численностью населения города.
Это означает, например, что больше всех страдают самые производительные города и предприятия (чем меньше занято людей, тем меньше отпускается бюджетных средств).
Общим правилом является утверждение выборными городскими властями «спущенного сверху» бюджета и выполнение этого бюджета городской администрацией, все же самоуправление выражается в публично или келейно высказываемом недовольстве и политических предвыборных лозунгах.
Материальная необеспеченность городов доходит до того, что многие из них оказываются на зиму без газа, без топлива, порой без воды и электричества. Такова, в частности горемычная судьба многих малых городов Ленинградской области.
*
Советская утопия и городская мифология доказала свою нежизненость и несостоятельность — она не только не просуществовала долго, но и не дала потомства в других культурных парадигмах Европы, Азии, Америки, Африки, хотя насаждалась достаточно интенсивно. Это не значит, что европейский опыт выиграл — пока он не проиграл. Смысл произошедшего в России возникнет только тогда, когда можно будет сказать, ни что нельзя делать с городами, а что надо делать. Пока же обсуждаются и вскрываются советские мифы о городах.
Литература
Августин Блаженный Исповедь. М., Renaissance, СП ИВО — СиД, 1991, 488 с.
Велихов Л. Опыт коммунальной программы. М., Гос.из-во, 1926.
Гуревич С.А. Обзор жилищно-коммунального дела в Москве и деятельность московской жилищно-коммунальной инспекции и секции коммунальной санитарии в 1922 г. М., Изд-во Санчасти МОЗ,1923.
Крупская Н.К. Избранные произведения Подготовка ленинца. Речь на YI съезде РЛКСМ 12 июня 1924 г., М.,1988, с.125-128
Левинтов А.Е. Муниципализация по-советски. «ЭКО», N9, 1993.
Левинтов А.Е. Plato. Новосибирск, 1995.
Лефевр В.А. Формула человека. М.,ПРогресс,1991,107 с.
Маяковский В.В. Полное собрание сочинений в 10 т. Т.10. «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка», с.128-129. М., Художественная литература», 1958.
Настольный справочник домоуправлений г.Москвы М.,»Известия», 1925.
Платон Протагор. Сочинения в трех томах. Т.1, с.187-254. М., Мысль, 1968.
Постановление Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов по жилищному и земельному вопросам. М.,1918.
Сборник важнейших постановлений МГК ВКП (б) по вопросам городского хозяйства. Изд-ние МГК ВКП (б), 1932.
Финансовое положение домового хозяйства гор. МОсквы по категориям домовладений в 1926/27 гг. М., Мосстатотдел,1929.