К понятию «человек», к идее человека — невероятное разнообразие подходов, а потому еще один — лишь личная попытка осмыслить эту тему самым общим образом. Интерпретаций человека, несомненно, больше, чем интерпретаций идеи Бога, и это кое-что доказывает, а именно: хотя обе они полны любви, как осмысленной и разумной, так и трансцедентальной, интуитивной, априорной, но, помимо того, идея Бога, скорее, вызывает страх, трепет, ужас, она принципиально безразмерна к человеческой мысли и мышлению вообще. «Неисповедимы пути Господни» — есть благо для мышления и человека. Идея же человека — самая продуктивная и плодотворная в мире идей.
Наша мысль есть проникновение в мир идей и соприкосновение с одной из них. И в силу того, что мы, каждый из нас, считает себя «тоже-человеком», мы непрестанно возвращаемся своими мыслями к этой идеее и не можем уйти от нее далеко, как не можем далеко и надолго покинуть себя. И в этом заключен великий и возвышенный замысел, утешительный для нас.
Разум есть мыслимый Дух, та часть, эманация Духа, которая доступна для мысли. «Неисповедимы пути Господни» и, стало быть, недоступны для Разума, они не просто иррациональны, они вне доступности для наших мыслительных проникновений, но не для других; например, для озарений или медитативных безмысленных созерцаний… здесь это, однако, не обсуждается. Здесь, в зоне интересов, остается лишь одна небольшая партия: мысль как подвиг (сдвиг свыше?), пророческая и святая мысль, выделяющая — подвижно? подвигально? — помыслившего из ряда людей в ряд нетленных и бессмертных, и мысль-рекорд, пионерная и новая, продвигающая всех нас в мир идей и взыскующая к будущим повторениям другими мыслящими. Два современника демонстрировали продвижение мыслью вглубь одной и той же идеи: один совершил подвиг мысли (Ф.Ницше), другой поставил рекорд мысли (Ф.Достоевский), которую теперь повторяют («человеческое счастье, построенное на слезинке одного замученного ребенка — не приемлю»).
Собственно, только мысль-рекорд и присуща людям, если они не покидают своей сущности и не одухотворяются до святого или демона. Мыслительные проникновения в мир идей подобны святости среди верующих — они все немного святы, но лишь короткими эпизодами.
Эта мысль о мысли и границах ее проникновения порождает и другую мысль — о рефлексии. В Библии относительно рефлектируемой мысли сказано: «И помни путь, которым вел тебя Господь» (Втз.8.2.). Обязательность рефлексии — в сохранении пути мысли, метода, как, собственно, и можно понимать method (не путь, а память о нем).
Всякая идея (но не всякая мысль) истинна. Идея человека истинна дважды. Непостижимая истина человека как идеи точно так же, как и любая другая идея, вразумительна лишь отчасти — за счет ее объективности и по понятию идеи. Но истинна и любая индивидуальная попытка проникновения в мире идей. Истинна не мысль, а субъективное ощущение проникновения, соприкосновения, ощущение сокровенности и данности усилия — вероятно, на этом ощущении и держатся разумные основания веры. Двойственность идеи человека — источник страданий мыслящего самого себя субъекта и утешение самонепознаваемости и самонеисчерпаемости. И это выступает, по-видимому, основанием такой ценности, как вмененная нам справедливость.
Герменевтический круг идеи человека
В этом круге я буду стараться не вырываться из него, а внедряться и концентрироваться — от периферии к центру смыслов, к тем из них, что кажутся мне центральными, ядерными, наиболее существенными, сутью этой идеи.
Первое, самое периферийное представление о человеке — экологическое.
Человек — странный субъект, сам себе объект — изучения, действия, коммуникации. У него всегда есть возможность вывернуть и объективировать свою субъектность или свернуть себя в объект собственного субъекта.
И, вместе с тем, у него есть еще одна — почти невыносимая — странность. Он, человек, принадлежит сразу многим средам, сферам (и в каждой из них он странен) и мирам.
Как биоид он — часть природы, но постоянно вырывается из этой природы в изучение, исследование и преобразование собственной природы и природы природы.
Он — социален (и в социуме он стремится к своей уникальной индивидуальной неповторимости и исключительности), но и относительно социального прорывается — из толпы, общих черт, он всегда из ряда вон выходящ и непрокрустируем, а когда входящ, то требуются определенные, порой неимоверные усилия и время для адаптации.
Он культурен (здесь он — личность, находящаяся в диалоге с другими личностями и только диалогически способная существовать), но он же и преступник культурных норм и традиций, привносящий с собой и за собой вихри инноваций, дерзаний, открытий.
Он смертен (и, стало быть, принадлежит смерти, отсюда, кстати, его прогностические способности), но идеалы его — в бессмертии, и каждодневной своей деятельностью — хозяйственной ли (по о.С.Булгакову), предпринимательской ли, твоческой или любой другой — он пытается обессмертиться, но не из тщеславных соображений, а в силу приобщения к бессмертному Богу.
Он этичен (через него проходит этическая ассиметрия Добра и зла), но морален, т. е. способен и готов к отвержению вселенской гармонии во имя общественных договоренностей.
Он многое что еще другое. И эти среды, сферы и миры в человеке — незаменимы и неподменяемы. Можно сколько угодно укрощать и умерщвлять плоть — она неистребима. И как ни унижай человека, Божья искра разума и духовности живет в нем. Неугасимо социальное пламя, даже в десятилетиях пребывания в одиночных камерах…
Второе представление связано с назначением человека.
Платон: «Я утверждаю, что в серьезных делах надо быть серьезным, а в несерьезных — не надо. Божество по своей природе достойно всевозможной блаженной заботы, человек же, как мы говорили раньше,— это какая-то выдуманная игрушка Бога, и по существу это стало его наилучшим назначением. Этому-то и надо следовать; каждый мужчина и каждая женщина пусть проводят свою жизнь, играя в прекраснейшие игры, хотя это и противоречит тому, что теперь принято».
Это — вечная игра Бога и человека. Мы — любимая игрушка Бога (потому-то человек гол и беззащитен, чтоб не ввязываться в игры за существование с другими существами и оставаться наедине с Богом), но при этом каждый из нас с самого раннего нашего детства — своя любимая игрушка, titero, цацка, kitchen. И всех людей мы воспринимаем как игрушки, с которыми и в которые можно и интересно играть — в войну, дочки-матери, в любовь, в демократические выборы и в спектакль. Первые ощущения сознания, дающие возможность игры в себя,— со мной-игрушкой ничего не может случиться, я бессмертен, а потому бесстрашен, эта игрушка никогда не умрет, потому что все ее только любят (а любовь — самое веское основание бессмертия). Успокоенные с самого начала, мы отдаемся играм и игрушкам, и, чтобы не прискучить самим себе, имеем восхитительное разнообразие подходов и представлений о себе, гораздо большее, чем о Боге, которого боимся больше, чем понимаем — и это утишительно: неисповедимы пути Господни, Его замыслы и сущности.
Но есть у человека и предназначение.
Мир материализуется, воплощается. Вселенная взрывается новыми галактиками и звездами, материальными и энергетическими новообразованиями. Кажется, это называется эволюцией. И ничто не противостоит этой материализации, кроме человека, его способности порождать новые духовности, производить декомпозицию материального до идеального, и каждая наша мысль, каждое прикосновение и проникновение в мир идей увеличивает и обогащает этот мир. Человек предназначен к этой грандиозной работе — собой, своей прикрепленностью к миру идей, своим присутствием в мире идей — и не простой идеей-замухрышкой вроде хозрасчета или теории сцепки вагонов, а центральной и ключевой идеей человека.
Человек — это не я, и не ты, и не вы, и не они, это и не нечто, на что можно предметно указать пальцем, пасть ниц или заулюлюкать. Человек — это прежде всего идея, данная человеку для того, чтобы он своими размышлениями доказывал свое присутствие (М.Хайдеггер) и тем поддерживал уровень духовности мироздания. Человек как идея равнозначен только другой идее — идее Бога, и они, эти идеи, сопряжены и неразрывны, что и изображено на своде Сикстинской капеллы, где человек и Бог подают друг другу руку в горнем мире идей.
Экзистенция как жизнь в эссенции
Бытование инфинитивно и неопределенно, незначимо. Чтобы уйти от этой неопределенности, М.Хайдеггер ввел понятие Dasein, в котором скрыты определенный артикль и присутствие в бытии субъекта бытия. Существенность бытия задается (по Гегелю) строем понятий и рефлексией, связывающей, стягивающей понятия с бытием. А так как истинна не только объективная идея о человеке, но и наш путь к этой идее, то сущее окрашено нашей субъектностью и в одном и том же бытии мы видим разные сущности, равные только своей истинностью.
Декартовская непрерывность рефлексии приводит к тому, что существование воспринимается только в мышлении, к отождествлению существования и мышления. Так жизнь в мышлении и существовании, по сути дела, превращается в экзистенцию. Cogito ergo sum — я человек в той мере, в какой мыслю вообще и мыслю себя человеком, сыном Божьим прежде всего.
Эссенция и бессмертие
В Токайской долине — одном из мировых очагов виноделия, есть такое вино — эссенция.
Когда выдается осень с погодой, перемежающейся как лихорадка — то теплое солнышко, то дожди,— виноград висит на лозах до декабря и более. Ягоды постепенно заизюмливаются и слегка плесневеют, их собирают поштучно. К новому году изюм достигает состояния кожи. Его сваливают огромными кучами на решетки с небольшими и редкими отверстиями. Под собственной тяжестью изюм дает густой сок, совсем немного. Этот сок бережно собирают в бочки и начинают колдовать с ним в сырых подвалах, поросших велюровой плесенью, составляющей главную тайну токайских подвалов.
Через 15-20 лет получается эссенция.
Это вино бессмертно.
Бессмертие достигается — в муках, страданиях истины как эссенции. Христос прошел эти муки человека и Бога, и потому homo ecce — и одновременно с тем «Я есть» — есть истинный Бог. Две идеи соединились и не утеряли своей бессмертности.
Как только эти идеи будут исчерпаны, они утеряют свою бессмертность, а мир потеряет смысл своего существования. Но мы всеми своими размышлениями и мыслями доказываем себе и миру неисчерпаемость этих идей и себя как идеи человека.
19 сентября 1995 года, Москва, Беляево